– заверещала она. – Люська! – подскочила к забору. – Опять твой хулиган камнями швыряется! – Чего орёшь? – коренастая Люська со стоном разогнулась от грядки. – Мой на речку уже час как ускакал. Небось, плещется сейчас… Не то что я! – Тогда кто? – Да кто хочешь! Вон, хоть он… Люська с усмешкой мотнула головой на холёного сурового кота. Кот гордо сидел на груше и всем своим видом показывал, что – да… могу, мол, и я… а может быть, и теперь – я… а будете приставать, так точно – я, но уже не камешком – не поленюсь и за кирпичом сходить. Девица сплюнула. – Шутки вам… Старичок, ни слова не говоря, протянул лапки через забор и сорвал два крупных красных яблока. Потёр их о рубашку. – Ешьте, мыслители. Мыслители охотно ухватили плоды. Откусив да разжевав, Капитан понял, что яблоко очень спе- лое, – спелое, сочное, вкусное. Неплохо бы второе... – Ну как? – подмигнул старичок. – Не поперхнулся наваждением? Туман в горле не застрял? Капитан молча жевал. Отвечать не хотелось. – Вы, детки мои, погодите умом елозить. Он у вас только проклюнулся, ему ещё расцвести, ему ещё созреть надо. Вы барахтайтесь: смотрите, слушайте, нюхайте, трогайте, дышите… а ум – он сам се- бя, по зрелости, обнаружит, без понуканий! – тут и поплывёте. А уж как поплывёте – это душа решит. – Поплывём – куда? – «Куда» – у себя надо спрашивать, – строго сказал старичок, – не у меня. У настоящего себя, само- го что ни на есть. Туда и отправляйтесь. Старичок, ничего более не добавив, повернулся и быстро пошёл прочь, – сквозь посёлок, – в высо- кой шуршащей траве. В дальнюю даль. Не оборачиваясь. – Эй! – окликнул Капитан. – Куда вы? …А нам-то – что? Тот обернулся. – Перед вами дорога, – расслышалось приятелям. – Чего ж ещё? И ушёл. Как-то хоть и понемножку, но – сразу. Вроде бы – шёл, шёл, постепенно удаляясь… а как- то вдруг взял – и ушёл. Дивно! Капитан вздохнул, докушал яблоко и оглянулся в поисках добавки. Яблони уже не было. От дачно- го посёлка остались только ошмётки, да и те истаивали на глазах. Вообще: всё менялось. Проступили очертания какого-то городка… леса… озера. Знакомая станция, платформа, станцион- ный зал ожидания… Пронёсся табун диких лошадей, наполняя окрестности ржанием и пыльным топо- том… Побежали какие-то люди; то ли в битву кромешную, то ли очередь в магазин занимать за редким товаром, – не разберёшь, бежали с азартом… Колыхнулся глубинный бархат дремучего леса… Пыхнула жаром пустыня… Взмывностью ледяной замерцали вершины гор… И ещё… И ещё… И ещё… И всё – од- новременно, перемешиваясь, клубясь, – сквозь, сквозь! Травы из-под ног путешественников разбега- лись фыркающими ежами, скрипели ворохами мнущихся газет, звякали монетными столбиками, раз- лезались ржавою жестью и мраморным крошевом. В воздухе вихрилась всевозможная мелюзга: козяв- ки, гайки, брошки, листья, стручки гороха, нитки, созвездья… И всё это – то сцепливаясь, то разлетаясь, то проходя друг сквозь друга, то обнаруживаясь, то те- ряясь – иной раз вылепляло диковинные лица, фигуры, контуры… Вот: проступило – объемля всё – спо- койное лицо кошки, той самой, приплывшей на доске… Вот: фигура мальчика, пристально и смело идущего сквозь вопящие заросли… Вот: невиданное дерево, дыхание которого – росплески лазури в медвяных ладонях солнца, дыхание которого – сияние и надежда… Вот: зеркало, и волны пляшут, пе- ребирают блистающие миры… зеркало льётся, льётся – не переливаясь, не покидая невидимого ора- мья… зеркало ближе… ближе… Яркий звенящий луч, преломившись в зеркальной грани – охлестнул путешественников с ног до головы. Вскинутые руки… Закрыть! – быстрее закрыть лицо! «Странно…!» И только эта мысль пульсировала в каждом из них: «странно, что до сих пор нет об- морока». – Немедленно выключите прожектор! – не выдержав, визгливо закричал Семён Семёнович. …Ф-ф-ф-ф… Тишина… Капитан медленно отнял от лица руки. Сипло откашлялся. – Ну ты и орёшь, Семён… Вокруг было море. Они стояли на тонкой, изогнутой чуть, полоске земли занесённой песком. По- лоска тянулась в даль… далеко-далеко… насколько хватало взгляда – она тянулась и тянулась, и с двух сторон охлёстывали песок тугие тёмные волны… Капитан со стоном плюхнулся на небольшой валун. Рядом, кряхтя и зябко поёживаясь, примо- стился Семён Семёнович. – Вот оно как… Опоздали на поезд, называется… Семён Семёнович промолчал. – Как ты думаешь, Сеня, день ещё или уже вечер? – Вечер, наверное… Капитан мрачно посмотрел под ноги. – Есть хочу, – проинформировал он неизвестно кого. – Нам с тобой за весь день только по яблочку и довелось… Узелок-то наш – в шалаше остался. …А я, дурак, ещё огрызок выкинул! – И ватрушки были… – напомнил Семён Семёнович. Капитан перевёл мрачный взгляд из-под ног – на приятеля. – Говорю ж – дурак! Не ел я ватрушек… Приятель сочувственно вздохнул. Помолчали. Капитан тоскливо облизнулся. Волны, волны, волны… Низкое, разбухшее тучами небо… Волнующий и вместе с тем пугающий за- пах моря, торжествующий в отсутствии других запахов, пронзительный, проливной… – Может, пойдём? – Куда? Семён Семёнович кивком показал на даль. – Трёхнулся? – жалобно спросил Капитан. – Зачем? С минуты на минуту дождь хлестанёт! Да ещё шторм… а? – похоже, к шторму-то всё и идёт! Смоет ведь нас отсюда, Семён, как сопли с палубы… – Может и не смоет, – тихо сказал Семён Семёнович. – И потом – еду можно поискать. – Обалдел? Какую еду? – Ну, там – улиток съедобных, ещё чего… Мало ли что море выкинуло! – Ага… – Капитан встал с валуна. – Кашалота. Лежит себе, кашалот, беспокоится: что это мы долго не идём? А ему обедать пора… – Ну… – Семён Семёнович потёр затылок. – Не сидеть же здесь! Неожиданно, словно грохот из-под кровати, с ближней стороны заерошилось разноголосье: – Не сидеть! Зачем сидеть! Идите к нам! Вот удумали! Идите, идите к нам! Видно никого не было, но голоса звучали явственно и убедительно. Зазывное разноголосье окру- жило со всех сторон. Шум нарастал. – Это что такое!? – сердито гуднул Капитан. – Что за галдёж? – А я вижу! – вскрикнул Семён Семёнович. – Вон они! …Вдали, промелькивая ярко освещёнными окнами, мчал поезд. Ближе – проступали шпили ба- шен, извивы узких мощёных улочек, пёстрые здания, статуи, флаги… Воздух был переполнен: конфетти, серпантин, пёстрые воздушные шарики – и бабочке не протиснуться. Повсюду – сколько можно было охватить взглядом – бурлила толпа. Яркие, праздничные, почти карнавальные одежды. В руках – бока- лы с разноцветными напитками, на устах – приветственные возгласы. Сначала всё это представлялось расплывчатым, чуть смазанным, но, – некий незаметный щелчок, – стало вполне определённым, явным и обязательным для присутствия. Путешественники обнаружили себя на площади, в самом что ни на есть центре её. Повсеместно – площадь была уставлена разнокалиберными столами. На столах… да всё что угодно! Тут и жареное и пареное и варёное и тушёное и мочёное и копчёное и солёное и маринованное… и т. д. и т. п.! Про- между блюд – отблёскивают затейливые бутылки. Под столами – корзины со сладостями, бочонки с ва- реньем. С протянутых над площадью верёвок свисают люстры. С балкончиков невысоких зданий надрываются вразнохлёб весёленькие оркестры. Что-то реет… где-то пищит… а к путешественникам – лезут целоваться. – Очаровательные вы наши! Очаровательные! Красавцы! Рыцари вы наши размилёхонькие! Лепечут, верещат; хлопают по плечам, лезут обниматься… – Ну… Ну это уж вы зря… – потихоньку свирепел Капитан. – Это вы бросьте! Семён Семёнович отбивался от целой оравы миловидных полуголых девиц, облепивших его, как плющ этажерку. – Капитан… Капитан! – стонал он. – Скажи им что-нбудь, пусть отстанут! Капитан ловким броском откинул цеплявшегося за плащ верзилу в бархатном камзоле, ухватил здоровенную лавку и ринулся на помощь. – Держись, Сеня! – Грозно крикнул по сторонам: – А ну, брысь, дурошлёпы размалёванные! Сейчас всех в шеренгу построю, – горшки за воробьями носить! …Брысь! Толпа ошеломлённо, опрокидывая столы, схлынула к краям площади. Все взирали на путеше- ственников с восхищение и ужасом, кто-то – протягивал к ним руки. – Не покусали? – хрипло спросил Капитан, продолжая держать лавку над головой. – Не-е… – отозвался Семён Семёнович, пытавшийся привести в порядок раздёрганную одежду. – Дикий народ! Капитан пооглядывался. Нападать на них явно никто не собирался. С грохотом бросил лавку и об- тряхнул загаженный конфетти плащ. Внезапно – из толпы – бросилось через площадь обворожительное юное существо. Взмахнув длинными распущенными волосами, мерцая глазёнками – девушка рухнула перед Капитаном на коле- ни и стала целовать ему руки. – Да ты что, милая! – перепугался тот, шарахаясь в сторону. – Валенок проглотила?!? Что за дурь!? Девушка живо вскочила на ноги. – Я не нравлюсь тебе? – мелодично пропела она. Вскрикнула: – Так выбери любую! …Любую! Отовсюду зааплодировали. – Жуткое население, – хрипло шепнул Капитан, прижимаясь к Семёну Семёновичу. – Не иначе как все психушки в одно место свезли и устроили резервацию… Правда, снабжение у них, – глянь, жратва какая! – это что-то. – Может, схватим по бутерброду и попробуем убежать? – несмело предложил Семён Семёнович. – Да ну брось, Сеня! Где тебя воспитывали? – поморщился Капитан. – Я, например, вон тот окорок – во-он тот – давно уже присмотрел. Я без него, сам понимаешь, уйти не могу. И миску с жареной кол- басой прихвачу, чего ей зря стоять… Толпа загудела. От дальнего конца площади, где стояло самое пышное здание, и было понатыка- но больше всего флагов, к путешественникам двинулась целая делегация. Серьёзные, роскошно оде- тые личности, во главе с совсем уж серьёзной личностью, в мантии и с пухлой подушкой в руках. На по- душке поблёскивала корона. Делегация приблизилась. Капитан, пытавшийся ногой незаметно подкатить к себе валявшуюся поблизости сардельку, оставил это увлекательное занятие и приосанился. – Я, – совсем уж серьёзная личность почтительно поклонилась, – главный начальник столицы, а также – представители министерств, – он кивнул на делегацию, – с восторгом приветствуем вас! – Чего ж – с восторгом? – неприветливо осведомился Капитан. – Ну как же, как же…! – закивала вся делегация, расширенными глазами пожирая путешественни- ков. Возникла некоторая заминочка. – Ладно, – покладисто отозвался Капитан. – Попробуем так: начальник – какой столицы? – Нашего королевства! – с достоинством ответил начальник. – Час от часу не легче! – Капитан обернулся к приятелю: – Слыхал, Сеня? – у них тут ещё и королев- ство. …Куда же это нас занесло? – Потёр переносицу. – Послушайте, любезный… главный начальник! Послушайте, к нам-то вы что привязались? Надо вам от нас – что? Главный начальник подскочил, задёргался и сделал несколько корявых танцевальных движений. – Это церемониальный поклон, – объяснил он, подмигнув. Снова стал серьёзным. – Народ, – одной рукой прижимая к животу подушку с короной, другой – обмахнул толпу; толпа восхищённо загудела, – народ выбрал вас королём. Раздались ликующие вопли. Над площадью встреснулся фейерверк. – А вашего спутника, – начальник поклонился Семёну Семёновичу, – мы умоляем стать первым ми- нистром. Семён Семёнович снял очки. Протирая – оглянулся на Капитана. – Коронация состоится завтра утром, – добавил главный начальник. – А запросто! – легко согласился Капитан. Пояснил оторопевшему приятелю: – Довелось мне, как- то, на круизном теплоходе – Нептуна изображать. Всем понравилось. – Повернулся к начальнику: – Ну и долго мне править? – Всю жизнь! – торжественно сказал начальник. – Потом – обзаведётесь королевой, наложница- ми… Пойдут восприемники. Возникнет династия. – Наложницы – это хорошо… – рассеянно протянул Капитан. – А колбаса – лучше… Ага, сейчас про- верим, какой я король! Семён Семёнович потянул приятеля за рукав. – Ты чего задумал? – Править, – твёрдо ответил Капитан. – Эй, живо сюда стол, стулья, окорок… да не тот! – вон, на блюде! – так… миску с колбасой… так… вообще – тащите что поближе! …Да! – и бутерброд для первого министра! Живее!.. Население захлопотало, затормошилось, забегало. Хлоп! – стол, стулья, провизия. В центре – Ка- питан, слева – Семён Семёнович, справа – главный начальник столицы. Есть Капитану пришлось без хлеба, поскольку в одной руке – кусок окорока, в другой – ломоть колбасы, а третьей руки он за всю свою жизнь отрастить не успел. – Может, примерите? – спросил главный начальник и показал глазами на табурет, где возлежала подушка с короной. – Погожу, – ответил Капитан, чавкая и утирая губы. – Кстати, почему вы выбрали королём – меня? – А кого же? – удивился начальник. Капитан не стал углубляться. Он ухватил ложку и положил себе вторую порцию сырной запеканки. А вот у Семёна Семёновича аппетит куда-то пропал. Он сидел, машинально покусывая огромный бутерброд, и немигающим застывшим взглядом озирал разгульные посиделки. Марево! Миражи... Вздор! …И было Семёну Семёновичу противно. Противно и одиноко. …Ночь потихонечку уходила. Брезжил рассвет. К столу приблизился высокий представительный слуга. Поклонился Капитану. – Не угодно ли вашему величеству отдохнуть? – Почтительно – в сторону Семёна Семёновича: – Вашей светлости?.. – Отдохните, ваше величество, – присоединился главный начальник. – Завтра трудный день. Коро- нация. – А и впрямь, – тяжело отдуваясь, согласился Капитан. – Где у вас тут?.. – Вас проводят. …Эй, постельничие! К столу засуетились несколько человечков. Семён Семёнович встал. – Нет-нет, – решительно сказал он. – Мы пройдёмся. – Ты чего, Сеня? – осоловело глянул на него Капитан. – Я хочу, чтобы мы с тобой немного прогулялись. – Но его величеству необходимо отдохнуть, – умоляюще пролепетал главный начальник. – После ужина – полезно гулять. Иначе будет тяжёлый сон. – Семён Семёнович прищурился: – Вы хотите, чтобы король плохо спал? – Ни-ни, ни в коем случае! – испугался главный начальник. Добавил: – Вас будут сопровождать гвардейцы. – Зачем? – Мало ли что… – Начальник пожал плечами. – Ликование населения… хулиганы… опять же – птицы по утрам гадят где придётся… Капитан задумчиво пожевал зубочистку. – Ладно… – Медленно встал. – Пошли, Сеня. – А… – Гвардейцев не надо. Обойдёмся. – Как будет угодно вашему величеству… Приятели медленно шли по извилистым рассветным улочкам городка. Городок спал. Вдалеке, со стороны площади, ещё раздавались короткие стуки, слышались голоса, – очевидно, после гулежа наводили порядок. Кое-где – по закоулкам, в густых заросших двориках – осторожно шуршали шаги, доносились шептания и поцелуи, слышался отрывистый лёгкий смех. Просыпались пер- вые, недовольные недавним ночным шумом птицы. …Но – городок спал. Ненастойчивый редкий туман чуть кутал, пеленая в сырость, свет фонарей. Темнели окна домов. Одинокие прохожие, – быстрые, ушедшие в себя, – торопливо следовали по своим, непонятным со сто- роны маршрутам; при встрече с гуляющими приятелями – низко кланялись им. Некоторое время брели молча. Семён Семёнович с интересом озирался по сторонам, изредка по- глядывая на Капитана. Капитан сосредоточенно потягивал трубку, – трубкой и табаком он разжился ещё за столом: их, с верноподданническим сюсюканьем, подарил ему один из министерских представите- лей, – шёл, смотрел под ноги. – Вот так, Сеня… – Что – так? – Королём буду… Капитан вздохнул. – Ты что – серьёзно? Ты, наверное, переел. – Ну-у… – Капитан посмотрел на Семёна Семёновича и неуверенно улыбнулся. – Хочешь, будем править по-очереди… Семён Семёнович остановился. – У меня-то всё в порядке, – сухо сказал он. – Я не переедал. Капитан взял его за пуговицу на куртке. Грустно заглянул в глаза. – Я постараюсь быть хорошим королём… – Это как? Капитан задумался. – А кто его знает… Сволочью постараюсь не быть. – Да ну! – Буду искусствам покровительствовать. Культуру развивать… – Поморщился досадливо. – Опять же – угнетённых защищать… А? – Ещё чего? Капитан глубоко вздохнул: – Вот привязался-то… Они снова побрели. Уныло так. Непонятно. Капитан искоса – опасливо и жалобно – поглядывал на приятеля. – Философам буду помогать, – вдруг, ни с того ни с сего буркнул он. – Ну-ну…! – хмыкнул Семён Семёнович и утешающе похлопал собеседника по плечу. – А я – буду! – упрямо засопел Капитан. – Ты совсем спятил, – Семён Семёнович засмеялся. – Я, конечно, слышал, что правители иной раз вбивают себе в голову, будто бы им нужны философы, но чтобы философам что-то нужно было от пра- вителей – слышу впервые! Если, конечно, они философы. …И как помогать? – Да как получится! – Сердито мотнул головой. – Введу в бюджет: каждому философу – по бочке… Семён Семёнович посочувствовал: – О-хо-хо… Дорогой мой, всё что ты на самом деле сможешь сделать – это отойти как можно быст- рее и дальше от того места, где они находятся и не загораживать им солнце. – Ну-у… Я ж не Македонский! – Не морочь мне голову! «Ну-у…»! Всё что ты наплёл – ну полная ерунда! Судорожный вздор, и только! – Сеня, – отчаянно сказал Капитан, – я ведь устал. Повсюду – бессмыслица, бредятина, тоска непро- лазная. Тошно мне, дружище. Слякотно! … А тут хоть – краски яркие, приключения… романтика! Рядом стукнули каблуки. В трёх шагах – руки по швам и усердно пыхтя – стоял солдат. – Ваше величество, разрешите обратиться! Семён Семёнович нервно хохотнул. Капитан вздрогнул и недовольно посмотрел на непонятно от- куда взявшегося служаку. Чего тебе? – Ваше величество, не могли бы вы после коронации произвести меня в генералы? – Это ещё зачем? – Командовать хочется – сил нет! Аж свербит! Капитан насупился. – Я понимаю, тебя свербило бы музыку писать… или там – кистью по холсту елозить. Так хоть сей- час – в фельдмаршалы! А так… – А так?.. – жалобно спросил солдат. – А вот как: шёл бы ты отсюда, милок, пока я тебя не выдрал! – Слушаюсь, ваше величество! И солдата как ветром сдуло. – Романтика… – хмыкнул Семён Семёнович. Капитан приуныл. …Приуныл – зашарил у себя по карманам. Забеспокоился. – Вот ведь!.. – Что? – Трубку потерял. …Знатная трубка. Жаль. Снова зашарил. – Сеня, у тебя бумажки нет? – Зачем? – Самокрутку хоть скручу… Семён Семёнович проверил карманы. – Нет. Нет никаких бумажек. Тетради только, но тетради – не дам. Вот – фантик от конфеты зава- лялся… – Да иди ты! …И у меня ничего. Только листок, что мы с тобой у зала ожидания нашли… Жалко его! Его – нельзя. Показался прохожий. – Послушайте, – окликнул Капитан. Послушайте, сударь! Прохожий остановился. Отвесил сдержанный поклон. – Слушаю, ваше величество. – Есть у вас какая-нибудь бумажка? Ну, там, ненужная? лоскуток? – Разумеется, ваше величество, – спокойно сказал прохожий. – Возьмите. И, поклонившись, быстро исчез за ближайшим неосвещённым углом. Капитан неуверенно покрутил в руках бумажку. Повернул к фонарю. – Да, так и есть… Это записка какая-то. – Ну-ка! В разбавленном туманом свете фонаря – они прочли: «Если подарить дураку велосипед, то он непременно начнёт на нём кататься. Так не дари, – не дари! – дураку велосипед, подари ему зеркало!» Приятели озадаченно помолчали. – Знаешь что, Сеня, – неуверенно сказал Капитан, – пойду я… – Куда? – Во дворец. – На троне посидеть приспичило? – Дурак! – Капитан шумно засопел. – Отдыхать я пойду. Понимаешь? Дрыхнуть! Семён Семёнович ехидно побеспокоился: – А ты не боишься? Коронуют спросонья – дрыгнуться не успеешь! Не боишься? – Ничего, я в шляпе лягу… К дворцу – пышному аляповатому зданию на дальней оконечности площади – они притопали молча. Здесь было тихо, сонно, безлюдно. Чуть хлопали флаги на ветру. Шелестели листья на ветках. Над покрытой трещинками и рассветными тенями парадной лестницей мягко раскачивалась – то наду- ваясь, то прогибаясь – огромная полоска витиевато размалёванной ткани: «Добро пожаловать, ваше величество!» Приятели остановились. – Пойдёшь со мной? – Ну, не брошу же! Чего тут. Пошли. Только теперь, ступив на лестницу, они заметили на одной из широких ступеней – посерёд вос- хождения – напряжённо лежащего пса. Большой, непонятной породы пёс – чёрный, с рыжими подпа- линами. Пёс смотрел прямо на них. Приятели замерли. – Надо же… – пробормотал Капитан. Крикнул: – Эй, есть тут кто? Кто животное оставил? – королю пройти нужно! Никто не отозвался. – Кыш, – пискнул Семён Семёнович, опасливо пятясь по ступенькам. – Граждане, кто собаку оста- вил!? Пёс – в оскале – показал чуть желтоватые острые клыки. Едва приметное рычание, – нарастая, вибрируя, – понудило высоких особ пятиться быстрее. – Да что же это! – плаксиво сказал Капитан. – По дворцу собаки напропалую шляются, а глава госу- дарства с первым министром на лестнице хвосты трясут. – Ты это… Не болтай… Давай живей!.. Видишь, он быстрее пошёл… С лестницы приятели давным-давно спятились, но продолжали передвигаться задом, чтобы не сводить глаз с идущего на них пса. – Котлету бы ему дать, – досадливо простонал Капитан. – Нет котлеты! – Не маши руками… – Баиньки, баиньки пора! А тут… Долго ли, коротко ли продолжались бы эти забавы – поди разбери… Но – остановился пёс. Сжался. Вздыбил шерсть. …И – прыгнул. Прыгнул! Опрометью – спинами вперёд – шарахнулись приятели от пса... Куда-то… Где-то… Падая, они ли- ковали, что падают так быстро, так стремительно! – и что теперь их уже не догнать. 2 Очнулись вельможные упадальцы с трудом, и непонятно где. Темнотища-то!.. Впрочем, темнота не была совсем уж непролазной. Скорее, что-то промежуточное между темно- той и полутемнотой. С натугой, но могли они различить контуры друг друга; возможно – со временем, приглядевшись – получится и рассмотреть окружающее… хоть как-то… Капитан, кряхтя, встал. – Сеня, – тоненько позвал он, потирая ушибленный бок, – ты тута? – Тута, тута… – проворчал Семён Семёнович, со стоном распрямляясь и шаря вокруг очки. – Тута… Ты же на меня упал! – чего спрашиваешь? – Потому и спрашиваю, – осторожно ответил Капитан. – Я мужчина увесистый. Семён Семёнович наконец нащупал очки. – А этот… пёс-то вместе с нами не свалился? Капитан аж вздрогнул. – Ты чего пугаешь? Да ещё в темноте… Я думаю, свались он с нами – раньше нас бы очухался. Ура- зумел? И ты бы таких глупых вопросов не задавал. – Куда это он нас загнал? – Семён Семёнович надел очки. Осмотрелся. – Темно, затхлостью попа- хивает… – В яму, – продолжая растирать бок, проинформировал Капитан. – Нет, рёбра, вроде, целы… – Ти- хонько добавил: – Я перед падением оглянуться успел… Там от площади только лоскутки остались, а был – провал, огромный такой провал, и – небо! …Падали мы долго… Помнишь? – Выскочило… – Долго. Удивительно, что живы остались. Помолчали. – Свет тусклый откуда-то… А? – Я думаю, это фосфоресцирует что-то, – деловито сказал Капитан. – С такого света не разживёшь- ся. Он выудил из брючного кармана зажигалку, и, дожав регулятор пламени до упора, щёлкнул. И ещё раз. И ещё. Потом – щёлкая-высвечивая – они прошлись. Так, в полтора десятка зажигалочных щелчков, стало немного понятней, где они оказались. Действительно – яма. Или – пещера. Или – не поймёшь что… Потолка не было, вместо него – непроглядная темнота. Стены каменные, в тяжёлых бугристых выступах; именно от них и шло лёгкое, едва присутствующее свечение. Пол обильно завален мусором: ворохи мятой ветхой бумаги, доски, сухие ветки, клочки полусгнившего сена. Пещерка высвечивалась довольно вместительная: в ширину – метров пять, в длину – десять, не меньше. В дальнем углу – из стены сочился родничок: вода – тихо журча – скользливо стекала по стене, наполняя крохотную каменную ямку, и – переполнив – текла дальше, к полуметровой, нырявшей под стену трещине. Приятели здесь на какое-то время замерли. Капитан поднял камешек, и бросил – туда, вниз. Стука не было, – камешек продолжал движение. Постояли, нагнувшись. Из трещины пахло бездонностью. Вычерпав из каменной ямки мусор, Капитан глотнул воды. – А вода хорошая! Вкусная. – Посвети, – попросил Семён Семёнович. – Нет, – сурово сказал Капитан. – Воду и так нащупаешь. – Помог приятелю. – Насколько мы здесь застряли – неизвестно, а газа в зажигалке меньше половины осталось. …Сеня, я спросить хотел: а где твои тетради? Семён Семёнович ахнул и схватился за живот. Тетради были на месте – в большом подкладочном кармане, в куртке. Он облегчённо вздохнул. – Здесь… – Дай бумажки на самокрутку! – Да ты что! – Семён Семёнович крепко прижал к себе тетради. – Там вон полно бумаги. Иди и кру- ти. Капитан наощупь ухватил трескучий бумажный ком. Хмыкнул. – Из такой бумаги – чехлы для тракторов делать! Ладно… Свернул сигаретку. Закурил. – Может, огонь разведём? Тут вон и всяких сучьев полно. – Незачем. – Капитан затянулся поглубже. – Здесь тепло. И потом: потолка над нами, конечно, нет… но какая тут вентиляция – кто знает? Воздух несколько тяжеловат. Сначала, может, дым туда пой- дёт, вверх, а потом – обратно, к нам, вот хоть через ту трещину. Задохнёмся – чего хорошего? Незачем. В чуть разбавленной темноте огонёк огромадной капитанской самокрутки напоминал дальний ко- стёр, трезвонный, призывно манящий. Семён Семёнович закручинился. – С костром – веселее… – Само собой, – коротко согласился Капитан. – А помнишь, там, у шалаша? …Там было так хорошо! Мне казалось, что я всё понимаю… а если чего не понимаю, стоит только коснуться – и пойму. А у тебя? Мы так и не говорили… – Знаешь что? – в голосе Капитана мелькнула тоскливая нотка. – Давай спать, Семён. – Он погасил окурок. – Спать хочу – невыносимо! – И на море… – не слушал его Семён Семёнович. – Та полоска земли, далёкая… Я ведь только сей- час понял, что это была тропа! Понимаешь? – тропа! Нам идти по ней нужно было… Слышишь? – А куда я денусь, – пробурчал Капитан. Он громоздко возился в темноте, сбивая из бумаги и веток постель, в работе – устраивая шума го- раздо больше, чем это было необходимо. Он очень старался не слушать, изо всех сил. – И старик говорил: перед нами – дорога… А мы… – Сеня, – хрипло позвал Капитан. – А? – Дай вздремнуть! Я лёг. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, ваше величество… Капитан скрипнул зубами. …Проснулись они, как и заснули – в темноте. Ночь ли, день – кто разберёт? Хоть и не костёр, – но несколько факелов из веток, облепленных бумагой, они соорудили. Этого хватило, чтобы осмотреться прочно, а заодно понять: вылезти отсюда нельзя. Стены шли почти отвесно, и хотя на них встречалось взгляду немало бугров и впадин, были они такие скользкие, такие неуцепи- стые на вид, что ни Капитану, ни Семёну Семёновичу – ну вот никак! – не захотелось поиграть в альпи- нистов. Ко всему прочему – выяснилось: вентиляция и впрямь шалила. Дым от горящих факелов стоял невозмутимо, прочно, вовсе не собираясь никуда деваться. За время его стояния приятели вполне осо- знали, как это приятно: дышать. Дышать им хотелось. …Рассеялся дым через несколько часов, весь и как-то вдруг. Еды не было. Совсем. Зато, – и это так замечательно! – хватало воды. Вкусной. ...Но вот еды – не было. Движение к беседе – пресеклось в самой своей основе: им не хотелось беседовать, не хотелось произносить слова. Тишины! Чем больше её было вокруг, тем больше пещерные сидельцы испытывали в ней нужду. Тишина ощущалась великой драгоценностью, – нежной, заботливой… возносящей… Разумеется, им приходилось иногда разговаривать. Так, например, на второй день Семён Семёно- вич вспомнил, что где-то читал о съедобности глины; если съедать ежедневно немного глины, по чуть- чуть приучая к ней организм, можно и вообще обходиться без еды. Капитан ничего не ответил, – он поднялся и облазил всю пещеру в поисках глины. Лазил долго. Оказывается, глина была! Она изобиль- но устилала дно каменной ямки, где собиралась вода; черпая глину – сидельцы значительно углубили водоём. Жирная, мокрая, – будучи съеденной в совсем небольшом количестве, глина приносила стран- ное ощущение сытости: и завтрак, и обед, и ужин – всё в животе, а живот пустой. Капитан развеселился настолько, что даже попытался шутить, как бывало… Он заявил, будто слышит сквозь сон хруст веток, что веток становится всё меньше и меньше, и что Семён, несомненно, добирает продовольствие, подъ- едая сушняк. Семён Семёнович никак не отреагировал, даже не шевельнулся, будто и не было его, а если был – то не здесь… Часы у Капитана остановились ещё при падении, и уже на третьи сутки приятели потеряли счёт времени. Немного погодя – совсем немного! – ушло и ощущение времени. Время исчезло: замерло, затаилось. Они не слышали его. Каждый расположился на своём месте, в отдалении от другого. И устроился каждый – по-своему: Капитан нагрёб себе целое гнездо, Семён Семёнович же ограничился простеньким подобием шалаша. Только уборная у них была общая – трещина, бездонная беззвучная трещина. Ну, не ходить же под се- бя… Дни… Месяцы… Годы… А может быть – часы?.. Они не знали. Но мир распахнулся для них, – без- временный и огромный… удивительный… само собой разумеющийся… Дивная лёгкость, несмотря на голод и малоподвижность, наполняла их. Спали они или бодрство- вали, сновидели, нет ли – явь или навь – это ощущалось не важным, не имеющим смысла в разделении и обособлении. Мир был так целен! – и вместе с тем так нераздельно мног! Мир был таким неустойчи- вым в своей цельности и многости, таким кажущимся… На пятый день, зачерпнув из каменной чаши глину – Семён Семёнович обнаружил, что она светит- ся. Мягкий ненастойчивый свет, из себя и в себя – одновременно, – скользящая в струйных потоках ка- пелька мёда, несущая солнце. Приглядевшись, в медленно стекающей с его ладони горсти глины Се- мён Семёнович различил себя. …Он сидел на невысоком каменистом пригорке, обхватив руками коле- ни, запрокинув голову ввысь… Что там? что ему в этой выси? Семён Семёнович – чуть лизнув – опустил глину обратно на дно и запрокинул голову: поначалу – только привычная взмывная темь уходящего не- понятно куда колодца… следом – только приглядеться, только перестать ожидать привычного – мигну- лись звёзды. Одна, две, три… Как много звёзд! Семён Семёнович сидит на невысоком пригорке; ночь; тёплый протяжный ветер, упруго обтекающий тело, треплющий волосы, теребящий края одежды… Не- обозримость… Именно так! – вовсе не было горизонта. Стоило взгляду выбрать направление и стать зорким – взгляд не имел удержа, не имел остановки… но и не имело конца это странствие: порыв увя- зал в бесконечности, как увязает стремление к цели на тропке связанной в кольцо. Могучим сияющим ураганом ощущал себя Семён Семёнович, глыбой Возможного-И-Несвершённого. Замершим взрывом. Острая сцепка силы и беспомощности. Истошная… Запрокинув голову к звёздам Семён Семёнович раскачивался и пел. …Что за песня? Откуда при- шли слова? Всегда они были… «…кто может ходить в темноте если он не жёлудь? как может сизая птица филин подниматься к верхушкам елей? ответы на эти вопросы – на солнечной стороне тумана возможно – они – туман но если следовать дальше – в каждом шаге будет ответ в каждом движение рук …замри! – если туман касается только губ – замри следом приснится осень тихие листья слетают к пределам – к твоим коленям – к тихой надежде твоей слетаются листья …здесь и родился здесь и коснулся себя-тумана и расплеснулся до каждой капли и съединился …не всегда я пою… я пою и пою… я теперь-и-всегда пою »… «Что есть люди? – торговцы и покупатели? злодеи и благодетели? – нет: тени теней, мираж мира- жа. Мы рождаемся – не рождаясь, мы уходим – не уходя. Когда мы глупы – мы хватаем, мы плачем… когда мы умны – мы спрашиваем: «зачем? почему?», – и в том нам мнится дверь. И дверь, – двери, множество дверей, всех размеров, расцветок, свойств, – оказывается именно там, куда мы тычемся: нарисованная прямо на стене, грубо или тонко, она вопиюще неоткрываема, – она кидается в наши объятия, – и мы проводим мгновение за мгновением в алфавитной метели – от А до Я, пытаясь подо- брать ключи. Но дело-то как раз именно в «я»: Настоящая Дверь там, где заканчивается «я»; она все- гда там! – и она всегда открыта. Семён Семёнович обвёл взглядом пушистый звёздный туман. Туман уплотнился. Сжался. Туман блеснул. Перед Семёном Семёновичем засияла крошечная зеркальная капля, и в этой капле он отра- зился веющимся в пустоте одуванчиком, с длинными – тянущимися безмерно – теряющимися в пустоте корнями, с тонким прозрачным телом, с головой опушённой вопросами и ответами. Семён Семёнович пытался познать начало своих корней, – извлечь их из пустоты, – и, с каждым содроганием развеивались по-во всюду вопросы и ответы, наполняя без наполнения, притягивая и отталкивая, сливаясь, дробясь, меняясь. «Иви, Иви, малыш…» Иви? …Что за имя? Зачем? «…запах лиловых линий, запах линий лимонных, пронзительный запах ливня, запах луны и дрё- мы…» Запах… Семён Семёнович неожиданно обнаружил себя вновь в пещере. Он стоял возле своего шалаша; неторопливо потирал озябшие руки; вслушивался в темноту. В темноте – в могучем орлином гнезде – ворочался Капитан. Запах… Странно, но пахло съестным. Будто бы даже – чавкнуло… – Семён… – хрипловато позвал Капитан. – Эй!.. – Тут я, – отозвался Семён Семёнович. – А!.. А то вроде бы как не было тебя… Семён Семёнович в темноте молча пожал плечами. – Ты это, Семён… ты есть хочешь? Семён Семёнович тихонько засмеялся: – Что, новый сорт глины нашёл? – Да нет… – Помолчал. – Тут у меня, вроде как, бутерброды с сыром… Будешь? – Чего-чего? – Бутерброды, говорю, с сыром! Хочешь – вали сюда! Понял? Удивлённый Семён Семёнович, шаркая, побрёл к капитанскому гнезду. – Ты пошутил? – спросил он, приблизившись. Здесь, откуда призвали его на трапезу, съестным за- пахло особенно сильно и особенно вкусно. – Откуда у тебя? – Откуда надо, – буркнул Капитан. – Держи! Он протянул приятелю целую стопку бутербродов – с десяток, не меньше. Хлеб, сыр, а между ни- ми – масло… Хлеб, сыр и масло! Вот так событие…! – Лопай, Сеня, лопай, – довольно хмыкнул Капитан. – Ещё раздобудем. Авось… Семён Семёнович взял один бутерброд из стопки и недоверчиво надкусил. Действительно, насто- ящие… И вкусно! Ох, до чего же вкусно! – Ну правда, где взял? – вновь вопросил он приятеля, с трудом ворочая языком в не дожёванном бутерброде. – Где надо! – Капитан шумно поскрёб шевелюру. – Хотя, где это «где надо» находится, Сеня, я и сам толком не знаю… Вздохнул. А так: приспичило Капитану, в очередной раз, гнездо своё поуютить. Заняться-то нечем… Ну а что! Семён там затих где-то, а под боком всё время что-то колется: то ребро напружинит, то по колену трес- нет. Спору нет: сооружение получилось монументальное, – всё нагрёб, до чего сумел дотянуться. Но – удобства особого не было. Неудобство было… А может просто – невнятность пребывания, осознания невнятность… Вот и ворочался, ероша ветки, доски, бумагу, камни, вот и не обретал – всё никак и никак – пристанища. Ворочался себе, перекладывал, копошился… пока не стали попадаться под руку совсем уж неожи- данные вещи. То – ухватился за что-то мягкое, потянул: драная телогрейка… То – ржавая банка с засох- шей краской… То – старый облупленный радиоприёмник… И, что самое странное, было светло: вещи различались без труда, отчётливо! Даже, пожалуй, слишком отчётливо… Капитан распрямился, оглядываясь, хмуря брови. День… не слишком солнечный, но – довольно светло. Он стоял на огромной, привольно раскинувшейся холмистой свалке. Поодаль – копошились в мусоре чайки; несколько чаек летали над головой, недовольно посматривая на бескрылого конкурента. А там, за свалкой, далеко-далеко, мерещился пёстрый, впяченный высоченными зданиями город. Вглядеться – город гигантской дрожащей подковой оплёскивал свалковые рубежи, почти нависал, по- чти парил над землёй… «Это что ж я, – тренькнуло Капитану, – выбрался, что ли? А как же Семён?.. Где он?» Поозирался. …Не было Семёна. Да и сам-то он был – где? Почему на свалке? Населённый пункт… – что за населённый пункт? Ничего не понятно. Зато – пожалуйста: радио… Повертел в руках радио, – рассеянно поставил на горку строительного хлама. Сломанное, конечно. Посмотрел по сторонам: мусор, сплошной мусор, всех сортов и размеров. Может, и еда какая найдёт- ся? Какая-никакая – кастрюля с макаронами, например… Капитан нагнулся. Поднял длинную железяку, – нехотя покопался ею вокруг себя. «Какая тут еда…» Судя по запаху, если в окрестностях и была какая провизия, то она давным-давно сгнила. Искать тут не- чего… Капитан уселся на треснувшее пластмассовое ведро и бездумно уставился на далёкий город. «Внимание!» – густой сочный бас шарахнул по затылку, на вроде мешка с песком. Капитан вско- чил, опрокинув ведро, и дико уставился на радио. Бас деловито откашлялся, посопел несколько секунд, но – ничего не сказал. – Это всё? – с подозрением спросил Капитан. Радио молчало. – Пойду я… – Капитан махнул рукой. – А ты тут оставайся, – чаек пугай, если нравится. Он повернулся спиной к радио и сделал несколько шагов. За спиною сразу загудел бас: – Ты куда? Капитан повернулся. – Туда, – махнул рукой в сторону города. Радио его смущало. – Если, конечно, нет возражений. Бас опять замолчал. Раздавалось только покашливание да посапывание. – Ну что, я пошёл? Радио зашуршало, затрещало и – неожиданно – оплеснулось женским голоском, мелодичным и строгим: – Внимание! ко всему, что является «естественным». Внимание!: внимание равное, вне зависимо- сти от масштабности и диктата того или иного проявления «естества». Голосок сделал паузу. Капитан насуплено молчал. Голосок продолжил: – Да, мы можем наблюдать, что иные проявления «естества» диктуют нам своё пребывание менее властно, другие – более, третьи – ещё более… и т. д.; например: от тяги к развлечению мы зависим ме- нее, нежели от тяги к соитию, от тяги к соитию мы зависим менее, нежели от тяги к пище, от тяги к пи- ще мы зависим менее, нежели от тяги ко сну. И т. п. Но всё-таки – внимание – равное – всему, ибо ни одно из проявлений «естества» не отслаивается от другого, но – все – существуют одним проявлением, имеющим разное обличье и различные степени глубины… как пёрышко, изблеснувшееся в падении- кружении, всецветное на фоне солнца… разнообличье и разнонаполненность – иллюзия. – Ты понял?!? – гаркнул опять возникший бас. – Что – понял? – А ты балбес! – довольно сказал бас. – Похоже, всегда был балбесом!.. – Сам знаю, – огрызнулся Капитан. – На себя посмотри… – Как же это я на себя посмотрю? – удивился бас. – Сбрендил? Капитан неприязненно покосился на радиоприёмник. Неожиданно – поверх приёмника – его внимание привлекла странная птица. Бегущая птица… Страус. Но страус – почему-то впряжённый в по- возку. Страус приближался. Страус спешил изо всех сил, и ловко лавировал среди мусорных куч. – Привет! – страус резко затормозил перед Капитаном. – Давно ждёшь? Капитан отшатнулся. – Недавно… – ошарашенно проговорил он. – Молодец! – Страус прямо-таки подпрыгнул от удовольствия. – Так держать! Ну как? – едем? – Едем?.. – Капитан помотал головой. – Вы кто? – Мы – такси, – важно ответил страус. – Я, и моя повозка. – Страус лукаво прищурился: – А ты думал – кто? Антилопа? – Да нет… – Антилопой быть хорошо! – мечтательно протянул страус. – Но это – после, после… Так едем? – А куда ехать? – В город, куда же ещё? – вытаращил изумлённые глаза страус. Снова заважничал: – Домчу, можно сказать, быстрее ветра! Ага! Можно сказать, лучшее такси в галактике! Во вселенной! Во всех вселен- ных!.. – Тут он сбился, чихнул, смутился немножечко… Закруглил: – Ну и так далее… – Мне платить нечем, – сказал Капитан. – Какое уж тут такси… – А ты мне что-нибудь приятное скажи – вот и плата, – утешил страус. Капитан задумался. – Скажите ему что-нибудь приятное, – пропел из радио женский голосок. – Жалко вам, что ли? Капитан неуверенно подошёл к страусу. – Хороший мой… – Дёрнулся рукой – погладить. – Достаточно, – улыбнулся страус. – В расчёте. Занимай место, странник! Капитан неуверенно посмотрел на крошечную шаткую повозку. – Давай-давай! – подмигнул страус. – Самая надёжная повозка… – Во вселенной! – ехидно закончил бас из радиоприёмника. – Где-то так… – стыдливо хихикнул страус. – Одним словом, вперёд, странник! Тебя ждёт увлека- тельное путешествие! – Если не вывалишься, – добавил бас. – Это само собой, – согласился страус. Капитан, вздохнув, втиснулся в повозку. Повозка просела. – Упитанный ты, – погрустнел страус. – Ну да ладно! – Взбодрился. – Такси отправляется. – Держи его крепче за уши, – посоветовал Капитану бас, – а то вывалишься! «Где ж у него уши-то?» – жалобно подумал неудобно сидящий странник. Но спросить не накрени- валась, успел. Страус – сразу, с места – развил невероятную скорость. Повозка дребезжала, гремела, бултыхалась по мусору из стороны в сторону. Разжать в такой скачке рот, рискуя зубами и языком, Ка- питану показалось недопустимым. Он только вцепился изо всех сил в края повозки, и старался, когда повозка дёрганьем тела выравнивать её. В случаях же , когда повозка подпрыгивала, бесцеремонно норовя выкинуть седока вон, Капитан уцепливался до полного побеления пальцев, изо всех сил стара- ясь не взлететь. А вот страус – наоборот: страус взлетел… Непонятно, с какого места бег превратился в разбег, а разбег во взлёт, но – пожалуйте: страус, по- возка и седок летели метрах в ста над землёй, стремительные, как пирожок в руках обжоры. Летели, несмотря на стремительность, зигзагами. И повозку всё так же трясло и мотало, превращая страх Капи- тана в самый заурядный ужас. «Куда ж тебя несёт, – мысленно вопил он, – зараза босоногая! Что ж ты творишь!» Но рот ему рас- крыть так и не удалось. А страус летел себе, летел. И хорошо так летел! Прямо-таки – всем страусам на зависть. Подлетая к городу – замедлил лёт, и повозка, к облегчению седока, пришла в более или менее устойчивое состоя- ние. – Ну как? – повернулся разгорячённый и довольный страус к седоку. – Как я лечу? Не правда ли – замечательно? – Н-не знаю, – хрипло выдавил из себя Капитан. – Как это? – изумился страус, в изумлении – заваливая повозку набок. – Что ж ты вытворяешь, – простонал Капитан, из последних сил пытаясь не выпасть. – Что ж ты, ин- дюк-переросток, делаешь-то? – Лечу! – не обижаясь на «индюка» возгласил страус, и взмыл повыше. – Врёшь ты всё! – возмущённо выкрикнул Капитан. – Страусы не летают! И как объявил он это – так и загремел страус вниз, увлекая за собой повозку. Вниз… вниз… вниз… Грохнулось такси! грохнулось с водителем и седоком, точнёхонько в просторный мраморный бассейн. А уж брызг-то сколько! половина воды из бассейна – по сторонам. – Ну и начудил ты! Гукнув по молодецки, страус шустро выбрался из бассейна. Встал на краешке, широко расставив ноги, – неодобрительно покачал головой. – Тебе помочь? – Не надо… Отплёвываясь, отдуваясь, Капитан уцепился за край бассейна и выкарабкался из воды. С одежды лило. «Жаль, что плащ в пещере оставил, а то бы и его постирал! Вот ведь…» Бассейн был открытый, на пересечении нескольких, довольно широких, многолюдных улиц, и вскоре приводнившихся летунов окружило несколько десятков любопытных граждан. Граждане ожив- лённо обменивались мнениями, размахивали руками, крутили головами, не очень-то обращая внима- ние на мокрых путешественников. Выкрикивали, гудели, топали ногами. Постепенно, собравшиеся вы- работали три возможных варианта события: 1) это – гости из других миров, навестившие их по причине хандры и пристрастия к заграничным нравам; 2) это – хулиганы, пытавшиеся хулиганить в облачных вы- сях, но свалившиеся оттуда; 3) это – новая разновидность водоплавающих, которых забросила в бас- сейн некая сильная рука для утешения и развлечения жителей. Все три варианта граждане находили вполне достоверными, но то, что они не могут выбрать какой-то один вариант, вызывало у них явное неудовольствие. В толпе послышалась брань. Тем временем, «водоплавающие хулиганы из других миров» уже давно брели по одной из уло- чек, направляясь, как многообещающе заверил страус, к одному шикарному скверу. Страус шёл впере- ди, волоча повозку; Капитан замыкал шествие и подталкивал повозку сзади. Шли молча, и только по- возка – весело выписывая расхлябанными колёсами кренделя да загогулины – дребезжала и скрипела вовсю. Капитан взволнованно озирался. Он никогда не видел такого дикого места. Диковинного… Всё здесь было перекручено, перемешано, нагромождено, всё здесь было слишком пестро и разнородно, и всего – как-то уж слишком много. Вот, скажем, сквер, куда они шли, шли, и как заверил страус – всё- таки дошли. Деревья – клёны, пальмы, кактусы витые, расфуфыренные… Лавок на весь сквер – всего две, зато гамаки понавешаны – повсеместно. Изрядно замусоренные дорожки почему-то выложены узорчатым кафелем. Посреди сквера – бронзовый монумент: плетёная корзина, воздушные шарики по- верх, из корзины – выглядывает страус. Возле монумента – целая груда рыцарских лат, начищенных, блестящих, сваленных как попало и явно наспех. Гуляющих не было. Стиснутый с двух сторон высочен- ными многооконными бетонными громадами, повсюдошне – в разномастных аляповатых граффити, сквер производил впечатление ванной комнаты, – заброшенной, но предварительно изгаженной ка- ким-то сорванцом. Страус повёл Капитана прямиком к монументу. – Ну как? – довольно спросил он. – Правда, шикарное местечко? – Да уж… – Капитан поозирался, и присел на украшенный ленточками медный панцирь. – Ты зачем меня сюда притащил? – Нравится мне тут, – умильно сказал страус, и на глазах у него блеснули слёзы. – Ну, нравится так нравится, – махнул рукой Капитан. – Лучше скажи, с чего ты так грохнулся? – по- деликатнее нельзя было? – Я?!? – вознегодовал страус. – Я грохнулся?!? …Да ты же сам заявил, что страусы не умеют летать! Вообще не умеют летать! Так прямо и заявил! – Я? – растерялся Капитан. – Ну, заявил… Ну и что? – Так как же я, шелопут ты занозистый, мог не грохнуться!? Тот кто летает – летает, умеет он или не умеет. Тот кто не летает – не летает, умеет он или не умеет. Но это каждый решает для себя сам. …Как же так? – припрётся какой-нибудь оболтус, и – со стороны – определит: «эти, мол, летать могут, а эти – не могут»! Да почему? С чего? Так только набезобразничать можно, и никак иначе! – Ты погоди! Присядь… – виновато пробормотал Капитан, пытаясь утихомирить негодовальца. – Из- вини… Допёк ты меня, вот и ляпнулось! – я ж чуть не вывалился из твоего шарабана… – Чуть – не считается, – всхлипнул страус. Ещё раз всхлипнул. Плюхнулся на лавку. – Теперь, пока не утешусь – не взлететь. – Вздохнул. – Ладно уж… бывает! Посижу здесь маленько; здесь – хорошо… Страус восторженно уставился на монумент. Мечтательно замер. – Послушай… – Капитан тоже покосился в сторону монумента, но ничего полезного для себя в той стороне не обнаружил. – Послушай, дружище! – где тут, скажи на милость, можно поесть? – Ты что, голодный? – удивился страус. – Так получилось… – А что же ты на помойке копался? – ещё больше удивился страус. – Раз копался, что ж не пообе- дал? Не успел? Капитан не нашёлся с ответом. Страус снисходительно хмыкнул. – Ладно! Посижу здесь, летучесть восстановлю, – мигом доставлю тебя обратно. …Не переживай! – Зачем? – Ещё покопаешься. Пообедаешь. Там, говорят, если поглубже копнуть – полно еды! А если ещё глубже… – Нет, – решительно отказался Капитан. – Не буду я ничего копать! …Неужели здесь, в городе, ниче- го нельзя найти? – А я почём знаю? – Страус поёрзал на скамейке. – Я здесь вообще в первый раз! – Как так? – не понял собеседник. – А сквер? – сам привёл, говорил, что нравится тебе тут… значит – бывал! И потом: такси до города – это как? ты такси или не такси? – Какое ещё такси, – поморщился страус. – Такси ему! …А сквер – да, бывал, в городе же – впервые. Что тут странного? – Запутал ты меня! – Капитан встал. – Пойду я. Извини, что ненароком сдёрнул с небес. Восстанав- ливайся! – Ты уж там не обижай никого, – попросил страус. – Не безобразничай… – Попробую. Капитан усмехнулся. Прощально махнул рукой. Быстрыми, чуть шаркающими шагами направился к ближайшему выходу. …Первое, что удивило, а точнее – бросилось в глаза, это отсутствие людей на улицах. Отсутствие людей в огромном городе… Да-да-да! – именно сейчас отчётливо ощущалось, что город не большой, не очень большой, но – огромный! А может быть – и не город вовсе… Улицы были пусты. Странноватые площади, приветливо распахнутые окна причудливых зданий, низеньких и высоких, стоящие – то тут, то там – необычные колёсные механизмы… – пусто, пусто… Хотя вот, совсем недавно, собралась же толпа у бассейна… а? целая толпа! И когда они подлетали к городу: вниз смотреть сил не было – очень уж страус выпендривался в воздухе, но вот в небе – да, небо Капи- тан, пусть и мельком, сумел рассмотреть: невероятное столпотворение! Тут тебе и аэропланы, и верто- лёты, и воздушные шары, и… – словом, чего только не было! …А теперь – пожалуйста: безлюдье… И ладно бы безлюдье! – а то ведь и совсем никакой живности. Ни жуков, ни муравьёв, ни мух, хотя пого- да здесь – летняя, возможно, лето и есть. Ни одной птицы (не страус же у них здесь единственная пти- ца!). Нет собак, нет белок (а сосен да ёлок-то сколько!), нет кошек… Ой! Мимо согбенного, уныло бредущего Капитана мелькнула пушистая молния. Кошка! Надо же, кто- то ещё есть! Кто-то ещё здесь проживает, и ходит по улицам, и заходит в дома! Именно в дом кошка и заскочила. Невысокий, двухэтажный, – в точности, как в его родном горо- де… Вот-вот: хотя сам Капитан жил в размашистой девятиэтажной хоромине, но вокруг были кварталы как раз таких, двухэтажных; в каждом – по два подъезда, по две квартиры на каждом этаже… лестницы толстые, деревянные… скрипучие… А какие дворы! Каждый – маленький мир, со своими запахами и оттенками, с надеждами и печалями, с полными вёдрами добра и зла на шатком, подрагивающем ко- ромысле… Капитан и сам не заметил, как развернулся к дому, как поплёлся к открытой двери подъезда… Ближнего к нему подъезда, того самого, куда занырнула кошка. – Здравствуйте! Капитан поднял голову. Со второго этажа – с маленького, укрытого пышной изумрудной листвой балкона – ему махнула рукой девушка. – Здравствуйте! – повторила девушка, и приветливо и радостно улыбнулась. Улыбка её, – ничего не скрывая, не боясь никаких угроз, – зеркало, поднесённое к сердцу: открытость и чистота. – Вы кого-то ищете? Несмотря на усталость, Капитан почувствовал, как и сам расцветает улыбкой. Хотелось смеяться, весело, облегчённо, без всякого повода. Хотелось осознать себя невесомым облаком… мальчиком… маленьким мальчиком, который всегда и везде был в нём, но с которым он так давно не виделся. – Здравствуйте! Я… Ему очень хотелось быть воспитанным, вежливым и утончённым. Ему очень-очень хотелось быть воспитанным, вежливым и утончённым. О! выразить то, что он сейчас чувствовал, то, чем был перепол- нен, – поделиться радостью и симпатией. Но – не мог: все искусственные фигуры изысканной речи – напудренные, рассудочные – стеснились в нём в не извлекаемый горклый комок. Всякая натужность явственно проступила бессмыслицей. Стало просто. Просто, хорошо и, немножечко, волшебно. Девушка рассмеялась. – Если хочется – заходите. Вы один? – Да… – Тут Капитан вспомнил о Семёне Семёновиче. – Вообще, нас двое… Но он – там… далеко… я не знаю – где… Я найду! – Капитан решительно посмотрел на девушку. – Понимаете, мы голодные. Не ели давно, разве что – глину. Хотя, знаете, неплохо – тоже еда… Девушка ахнула и стремительно бросилась в дом. Капитан стоял внизу, ероша волосы, застенчиво улыбаясь по сторонам. Через пять минут девушка появилась снова. – Держите! – Она бросила вниз большущий пакет, и Капитан ловко поймал его. – Здесь бутербро- ды. Много бутербродов. Сама не знаю – зачем, но я сегодня целое утро делала бутерброды. Как чудес- но, что вы пришли! – Спасибо… – От пакета исходил такой запах… Такой запах! – Спасибо вам… – Бегите! Бегите быстрее к вашему другу! …До встречи! – и доброй вам дороги! …Капитан успел сделать несколько шагов, и только тут спохватился. «Хорош! Даже имени не спро- сил! Корми такого...» Вернуться! Немедленно вернуться! Он кинулся обратно, и – как давеча кошка, молнией – влетел в тёмный подъезд… …И оказался прямиком в пещере, в своём гнезде. Барахтаясь среди веток, он не сразу осознал в- пещерное возвращение, а осознав – громко расхохотался. Ну и жизнь! Что за жизнь! Что ни день – при- ключения! Лёжа на спине и крепко прижимая к себе пакет, он понял, что возвращение ни капельки не огорчило его, наоборот: напомнило, что жилище может быть где угодно, оно может быть каким угодно, что уютно может быть везде. Тем более – Семён… – Эй, дружище, – позвал Капитан, – ты дрыхнешь? Он встал, и, щедро тратя газ в зажигалке, осмотрел всю пещеру. Семёна Семёновича нигде не бы- ло… – Так откуда, откуда же? – не успокаивался, несмотря на набитый рот, Семён Семёнович. – Кто-то ведь сделал эти бутерброды? Кто-то тебе их дал? – Дал, – задумчиво отозвался Капитан. – Кто надо – тот и дал… Ты, лучше, вот что скажи: как же это мы из пещеры выходим? И ты вот где-то шлялся… А? – Может быть, нам это показалось? – Семён Семёнович перестал жевать. – Может, сидим мы сей- час по лавкам, в зале ожидания, – спим. Там сейчас поезд к платформе вот-вот подойдёт, а мы знай се- бе спим; спим – и видим сны… И носит нас по снам, носит…! Всё носит и носит… – Это ты брось! – Капитан зашуршал пакетом. – Надо же, бутерброды кончились… Это ты, говорю я, брось. Сны ему… Сны – это там, где мы с тобой раньше были. Теперь, похоже, просыпаемся. Как дума- ешь? – Капитан выбрался из гнезда, и, шаркая, шурша пустым пакетом, подошёл к приятелю. – Только вот мотает нас, как фантики в сквозняке, а так – терпимо… – Пожалуй, – согласился Семён Семёнович, разделяя последний бутерброд напополам. – Держи. Капитан благодарно кивнул, мгновенно проглотив свою половинку, – уселся рядышком с прияте- лем на шаткую стопку досок. – Мы – просыпаемся… Наверное, ты прав. …Да, мне тоже так кажется! А что мотает – пусть мотает; правильно это: я, например, всё что прожил – всё в мотаниях, в тряске какой-то… А зачем? Вот и ты, по- лагаю, тоже. – Семён Семёнович выпрямился на досках и с хрустом потянулся. – Как жили – так и про- сыпаемся! Капитан снова зашуршал пакетом. – Слушай, чем это ты там непрестанно шуршишь? – Да вот, – Капитан протянул пакет, – бутерброды здесь были. Я, понимаешь, крошки вылавливал… – Не наелся? – Куда там!.. Семён Семёнович расправил пакет на коленях. Пакет оказался просторным, вместительным. Из светлого поля – вытемнялась крупная, нечёткая в пещерном полумраке надпись: «ПОСЕТИТЕ НАШ МУ- ЗЕЙ!» – Ты что, в музее каком побывал? Оттуда еду принёс? – Ага! – Капитан поёрзал. – Побывал! А ещё – в бане и филармонии. – Он отобрал у Семёна Семё- новича пакет, скатал его и засунул в карман. – Тебя бы туда, страусам на потеху… – Что – досталось? – хмыкнул приятель. – Досталось… Было бы светло, так тебе прямая дорога – в обморок! Весь издолблен. – Капитан жа- лобно засопел: – Столько синяков, Сеня! – до стольких в школе считать не учат! – Поломать-то – ничего не поломал? – Кости целы… …Приятели молча сидели на шатких досках, задумчивые, чуть осоловелые после неожиданной трапезы. Невдалеке, в каменной чаше – тихонько журчал родничок, и столько ненавязчивой музыки, столько простоты, столько тепла было в нём, что так показалось: не в яме, не в пещере сидят они – в шатре из родниковых струй, и шатёр тот надёжен, и шатёр тот прекрасен, и вход и выход из него – гло- ток драгоценной влаги… Журчит; течёт, течёт; перетекает через край чаши – устремляется вниз, вниз… И где-то там – внизу – пропадает… вновь появляется… вновь пропадает и вновь появляется… вновь, вновь, но теперь – полноводной рекой… озером… голубеющей ветвью сосны… Пещера разбухает, пуль- сирует – наполняется трепетом корней, гулом взмывающего в приветную необозримость ствола, взма- хом раскинутых в свистящий трезвонный простор ветвей… Из замкнутого – в наполненное, из ёмкости – в шар; ах! – шар изо льда, и солнечный луч тычется во внешнюю взмывь шара, как набирающий силу и жизнь щенок в блюдечко с молоком; ах! – крохотное отверстие… целая дыра… распахнутое окно… Пещера изблёскивается бескрайним, вознесённым во всякую сторону деревом; пещера – распа- хиваясь – разворачивается в дупло… …Друзья сидят, по плечи зарывшись в ворох сухих, пронзительно пахнущих трав… Сидят, перегнувшись к краю дупла, смотрят. Снег… Снега… Зима. От дерева к дереву носятся – взметаясь, клубясь, рассыпаясь – стаи колючих шуршащих снежинок. Вьюжится лес… постанывает от низа – вверх… подрагивает всем телом… По небу, в свинцовом верчении туч, летит – и до чего же звонко летит! – крылатый пёс… Белые сияющие крылья пса обмелькиваются лучисто, – перемешивая, омывая тучи, оглаживая мятущиеся верхушки деревьев, разбрызгивая новые узоры в незримую знаковую чехарду зимнего воздуха. Пёс летел высоко, но даже и так была заметна лёгкая танцующая улыбка на его спокойном лице… на всём: на пространство об- нявших лапах, на маковке каждой шерстинки, на парящем, утверждающем чудесный полёт извиве хво- ста. – Тот самый, – прошептал Семён Семёнович. – Он… – отшепнулся Капитан. Пёс сделал плавный широкий круг, на излёте круга – пролетел мимо дерева с дуплом. Обернулся. Подмигнул друзьям. …Взмыл! Капитан, высунувшись из дупла по пояс, махнул ему вслед рукой. Семён Семёнович изо всех сил уцепил приятеля за край плаща, не давая ему свалиться вниз; взглядом – проводил пса… Капитан покачнулся. Семён Семёнович рывком задёрнул его в дупло. – Уф-ф… Ты ж чуть не грохнулся! – Ага… – Капитан, побарахтавшись, распрямился. – Смотри, снегу-то намело!.. Семён Семёнович присмотрелся: – Это не снег… Это тополиный пух… Действительно, пух… Вечер… Тёплый летний вечер. Вокруг – приземистые пятиэтажные дома, об- лупленные, закутанные в шелест светлой июньской зелени. Окна многих квартир – раскрыты. Где-то – горит свет, и можно увидеть обитателей здешних жилищ – бродящих, беседующих, готовящих пищу, неотрывно уставившихся в телевизор… На подоконнике одного из окон третьего этажа – широко раз- лёгся довольный разнеженный кот; чуть приоткрытые веки подёргиваются в тёплом сквознячке, кро- шечный коричневый нос напряжён – вылавливает из распахнутого летнего мира всё самое вкусное и приятное, всё самое чудесное. Ниже – на втором этаже – ярко горит свет, но окна закрыты; сквозь не зашторенные стёкла виден маленький мальчик. Мальчик сидит, скрестив ноги, на полу, на коленях держит тетрадь и что-то пишет. Может быть – рисует… И Капитана и Семёна Семёновича – всем вниманием – потянуло именно сюда, именно к этому ок- ну. Окно и дупло были, похоже, на одном уровне, разве что дупло – чуть выше. Расстояние между – всего ничего… Они очень хорошо видели мальчика; когда мальчик поднимал от тетради голову – его лицо, выражение глаз приметны были до чёрточки, до пятнышка, до мельчайшего, едва измелькнув- шегося оттенка. Так понималось: струна, протянутая во всякое место, на всякое расстоянье, не имею- щая остановки и удержания, но – несомая, но – несущая, наделённая парусами и правильным ветром – звучанием искренним, неумолчным, проникающим всюду, рождающемся из всего. Мальчик будто бы и и не сидел на полу – парил над полом, поднимаясь всё выше и выше: сиятельная вечерняя нота мира… внемирья… истинное и родное, несущее взгляд не извне, но – из глубины всякого сокоснувшегося с ним. Капитан прикрыл глаза. – Я, кажется, его знаю, – услышал он надтреснутый хриплый голос Семёна Семёновича. – А может – кажется… Он похож на сына одной моей знакомой. Мы вместе работаем… – Семён Семёнович напря- жённо сглотнул. – Несколько раз она приходила с сыном в типографию… и, по-моему, это он… ну ко- нечно – он! У него ещё имя такое странное… Я так и не запомнил – какое, но помню – странное… Капитан молчал. Он сейчас был там, в комнате, рядом с мальчиком. Воздух становился плотнее и гуще, воздух потрескивал от плотности и густоты, воздух кричал, кричал, кричал, криком огненным, не- угасимым – превращался в свет… – И улицу эту я знаю… – доносился из далёкого далека голос Семёна Семёновича. – Моя улица – в нескольких кварталах отсюда… там, за рынком… – Голос становился всё тише и тише, почти и вовсе сли- ваясь с шелестом июньской листвы. – Как же его имя? – я сейчас вспомню… Капитан зажмурил глаза. Крепко-крепко! А когда вновь открыл – это была уже пещера: он сидел всё на той же стопке досок, и рядом с ним – едва различимый в полумраке – сидел друг его Семён. Се- мён спал; клонясь во сне – он накренил и себя и скамейку. Капитан едва успел схватить его за плечо. – А…? – встряхнулся Семён Семёнович. – Я заснул, да? – Завертел головой: – Мы снова в яме… Ага… – Лезь к себе в шалаш, – посоветовал Капитан. – Спать же хочешь! – ложись, отдохни нормально. Сам он спать не хотел. Бодрость была в нём, бодрость и ясность. Вот ведь как! – Ты знаешь, – Семён Семёнович прислушался к своим ощущениям, – а сна-то и нет! Вроде спал всего ничего, а вроде как – выспался. Удивительно! Капитан встал, чуть не развалив лавку, и сделал несколько машинальных шагов вперёд и назад. – Как полагаешь, Сеня, что она такое? – Она? – Ну, место это… Пещера. – А!.. Я думаю, её нет. Она нам только кажется… и вместе с тем – вот она. Возможно, это пришло из нас – всё что мы воспринимаем; возможно, это – попросту – мы. И не одна пещера… – Похоже. – Капитан сделал ещё несколько вперёд-назадовых шагов. – Я размышлял об этом. Вот только… – Капитан остановился. – Если это пришло из нас, если это даже – мы, то почему всё, что мы видим, слышим, да и вообще – в чём оказываемся, оказывается одним и тем же? Разве что – за редки- ми исключениями… А? Ведь нас-то – двое. Мы – разные. И даже оказываясь в одном и том же – мы воспринимаем-осознаём по-разному. – Но зачем-то именно мы оказались на станции. Именно я и именно ты. Именно вдвоём. – Это понятно… – Капитан притопнул ногой. – Непонятно другое: почему, оказавшись «именно вдвоём» – оказались в одном, одним при этом не будучи? Что-то меня здесь смущает с самого начала. Вроде как – намёк на мелодию: и зудит и вертится и разве что за грудки не хватает, а – не угадывается, не проступает, не соединяется со слухом. Кажется: сейчас схвачу! Хватаю! Разожмёшь – пустая ладонь, только ощущение: что-то здесь было… может быть – что-то есть, но – не видишь. Семён Семёнович обхватил голову руками; кап-кап… падает из капающего крана вода – подстав- ляй ладони… Резко взлохматил свалявшуюся шевелюру. Вскочил. – И почерк!.. У меня было прочное ощущение, что это – я: извлёк смысл, нанёс знаки! – Ты о чём? – Ну помнишь, в зале ожидания? Те листки, взявшиеся невесть откуда… – Да-да! И у меня – тоже. – Капитан заволновался. – Тут дело даже не в почерке. Почерк, конечно, показался похожим на мой, но – похожим: может быть, это мой почерк, а может быть не мой… Не важ- но! Важно вот что: эти слова нарисовал я, и рисуя – я знал что рисую, и рисуя – я был там, где было то, что я рисовал! – Капитан беспомощно стиснул подбородок. – Наверное, я сумбурно говорю, невнятно… – Сумбурно, – весело согласился Семён Семёнович. – Но мне понятно. Оно ведь так: и во мне сум- бур, и точно такой же сумбур, и то, что ты сказал – мог бы сказать я, точно так же, разве что – чуть ина- че. Ух и волновались. Подступились к чему-то! – надо же! Странно, но раньше им в голову не прихо- дило (по крайней мере – наверняка) принять очевидное за очевидное. Должно быть, для того, чтобы что-то увидеть, мало этому чему-то всё время быть перед твоими глазами, нужно ещё и открыть глаза. А что ещё? Ещё: открыв глаза – не закрывать их; с открытыми глазами – научиться смотреть. Друзья почувствовали себя – так и теперь – теми самыми, меняющимися, – в каждом из которых существо мыслящее и существо живущее пребывали по-отдельности, а теперь начали, наконец, со- единяться. …«мы выхватываем из неба белые шары и шары чёрные …что делать с ними? где нам их разместить? для чего нам эти шары? …ничего не знаем но продолжаем выхватывать из неба белые шары и шары чёрные нет дела важнее чем это! нет дела необходимей! …шар за шаром – возникает высокая пирамидка пирамида : мы укладываем шар за шаром мы выкладываем ряд за рядом мы плюхаем шарики уже там где при нашем росте нет ни малейшей возможности для такой работы» … Капитан торопливо отбежал к серёдке пещеры. Повозился, пошуршал, и, щёлкнув зажигалкой, запалил маленький костерок. – Сейчас дыму навалит, задохнёмся, – подбредая к костру, озаботился Семён Семёнович. – Не успеем. – Капитан зябко повёл плечами. – Слушай, Семён, где твои тетради? …Я, собственно, зачем огонь засветил? – тетради посмотреть хочу, почитать, если ты не против, конечно. – Не против… – Семён Семёнович посунулся в куртку. Скинул куртку и тщательно общупал её. Рас- терянно посмотрел на Капитана. – Нет тетрадей! Где-то обронил, верно… – Эх!.. – Капитан, поморщившись, досадливо мотнул головой. – Ну что ж ты, Сеня! Так берёг… Семён Семёнович развёл руками, и присел на корточки перед костром. Он удивлялся: пропажа тетрадей совсем его не огорчила. Нет, разумеется, он был бы рад, если бы тетради никуда не делись, но и то, что их не стало – расстройства особого не принесло. Удивительно! Ещё совсем недавно – кош- маром было бы представить подобную пропажу. А теперь… Он подбросил несколько толстых веток в костёр и обернулся к приятелю. – А твой листок где? – Листок? – Да. Тот, что мы на лугу, на столике нашли. Ты ещё его последний раз доставал тогда, у костра… куда нас занесло со станции. Там что-то про вселенную… и ещё… Помню, почерк, что и везде – похо- жий… Капитан порылся в карманах, и – из заднего кармана брюк – вытащил сложенный вчетверо ли- сток. Измятый, в чёрных угольных разводах, надкусанный с одного угла… Капитан потёр пальцем надкусанный край: – Твоя работа. – Моя, – эхом отозвался Семён Семёнович. Капитан присел рядом на корточки. Наклонился к огню. Приятели развернули листок. По бумаге нестройными вихрящимися рядами тянулись маленькие печатные буквы: синие, зелёные, красные, рыжие, жёлтые, фиолетовые… – Здесь почерком и не пахнет, – приподнял брови Капитан. – Это точно. Приятели дружно уткнулись в листок, разбирая маленькие разноцветные буковки. «Вот: это самое первое число… Я называл его много раз. Много, много раз. Великое множество раз. Я больше не назову его. Вот: числа подходят ко мне, и называют меня по имени, и называют свои имена. Числа трутся щеками в моих руках. Я прижимаю их крепко к себе; отсюда: изникновение чисел. Наплывает ночь. Падает мокрый снег. Падают фонари, дома, улицы. Падают и кружатся. Па- дают, падают – наполняясь; переполняясь, преображаясь. Непогода сверху, и непогода снизу. Посе- рёдке я, и мы, – здесь нет непогоды» … Костерок почти погас. Читать стало трудно. Читатели-сосидельцы, отложив листок – отправились шарить по пещерным окраинам в поисках толстых коротких веток. Получив новую порцию сушняка, ко- стёр разгорелся быстро и ярко. Огонь горел чисто, ровно, – света хватало; и только иногда костерок ша- лил – трескуче рассеивал вокруг себя маленькие искровые фейерверки. Дым на этот раз не мешал, его не было, – он исчезал аккуратно и насовсем, не оставляя в пещере даже дымного завитка. Приятели снова вернулись к листку. Текст изменился. Буквы остались по-прежнему печатными, но стали крупнее, и – вне разноцветья – чёрные на белом фоне. Само же содержание как будто бы явля- лось продолжением прежне прочитанного, но вроде бы – и нет. А может – не продолжение вовсе, и даже – не содержание… …«Мы идём по мосту. Мост подрагивает под нашими ногами; мост кренится и трещит. Мы идём по мосту. Мост постепенно – по чуть-чуть – привыкает к нашему тяжёлому шагу; он стано- вится всё упруже и всё прочнее, он уже с удовольствием принимает наши шаги… Так: нашим шагам вровень – шаги моста. Мы идём по мосту. Ураганы проносятся над нашими головами; сверкают хвостами кометы; бурлят проливные дожди. Под нами – океаны безмерные, ущелья бездонные… леса… высокие травы… кони по грудь в тумане… суслики лижут закат… А мы идём. Иной раз что-то толкает нас спереди, а что-то – сзади… что-то тянет вниз, а что-то – подбрасывает вверх… Да, так бывает. Но мы не придаём этому никакого значения, – мы идём, и продвижение наше – ровнее и звонче взмывной шеи жирафа, трогающего губами звёзды. Мы идём по мосту. Мы идём и идём по мосту. Мы и мост. О! далеко и трудно – так далеко и трудно! – но и не далеко, и не трудно совсем: из себя мы видим, из себя осязаем желанное и родное, а поэтому – легко и близко, близко-близко, совсем рядом» … Сколько раз перечитывал Семён Семёнович – он не вспомнит. Сколько раз перечитывал Капитан – и в ум не возьмёт. Но вылетел из догорающего костерка сноп искр, – щедро просыпался на листок. Вспыхнул листок! Не успел долететь до земли, выпав из отпрянувших рук Семёна Семёновича, как сго- рел дотла, и налетевший откуда ни возьмись сквознячок поволок-потащил пепел в далёкий непрогляд- ный мрак… может быть – в небеса. – Эк ты! – крякнул Капитан. – Не держится при тебе, Семён, исписанная бумага! Вот незадача… Семён Семёнович с недоумением смотрел на собственные руки. – Я ведь не нарочно, – жалобно выдохнул он. – Прости, малыш… – Да ладно! – Капитан встрепенулся: – …Постой, как ты меня назвал? – Малыш… – А с чего это? – Обалдело хмыкнул. – Тоже, нашёл малыша… Ну надо же! …А Семён Семёнович и сам не понимал, откуда взялся этот «малыш». Но так пригрезилось: пра- вильно сказал. Вот только – кому? Капитану? Себе? Семён Семёнович резко распрямился с корточек. Потоптался, разминая затёкшие ноги. Сгрёб пал- кой в маленькую кучку привольно разлёгшиеся угольки. Присмотрелся к озиравшемуся по сторонам Капитану. – Ты что-то ищешь? – Да ветки… Как-то мне понравилось с костерком! – Не надо. – Семён Семёнович аккуратно положил палку на землю; с хрустом – растряхивая дрём- ное тело – потянулся; перетряхнулся, как выбравшаяся из воды собака. – Пошли! – Куда? – Понимаешь, всё, мне думается, просто. – Ну? Капитан, кряхтя, тоже поднялся с корточек. Пошатнулся. Семён Семёнович его поддержал. – Всё просто: этой пещеры нет. Ничего нет. И нас нет. Мы, как и всё в мире, миражи. – Ага… Вот как! – Именно! Миражи. …Но, применительно к данной ситуации, миражи не совместные, а поочерёд- ные. И значит… – И? Семён Семёнович задумался. – Ну… И значит, мы можем выйти отсюда куда угодно! – Куда? – Вот! Мы не знаем, куда нам угодно! Но, по крайней мере, мы можем выйти куда-нибудь, а уж там разберёмся – куда нам угодно. Пошли! Капитан снова заозирался. – Шляпа… – затосковал он. – Шляпа куда-то вот делась… И, главное, давно делась… – Возможно, она ждёт тебя по дороге. Идём. – Без шляпы?.. – Ты что, не хочешь уходить? Капитан, пошатываясь, подошёл к родничковой чаше, зачерпнул воды и широко оплеснул лицо. – Не знаю, Сеня… – Тяжело вздохнул. – Трудно мне как-то… Может быть, притомился. – Сильно притомился? – Не особо. – Капитан усмехнулся. – Дышать могу! – Нехотя застегнул плащ. – Ладно, веди, бузо- тёр. Куда ты там собирался… – Идём! Семён Семёнович увлёк Капитана за собой. …Вперёд, вперёд! в темноту… Казалось, они идут пря- мо в стену. …Вперёд, вперёд! Они миновали место, где была трещина. Трещины не было. Вперёд! Впереди немного посветлело… А-а-а-а…!!! – Чтоб тебя…! – закричал Капитан, всем телом вбухиваясь в сугроб. – Ф-ф-ф-ф… Мотая головой, отплёвываясь, он по пояс выбрался из сугроба. Выбравшись, обнаружил в стисну- том кулаке очки Семёна Семёновича. …Где же Семён? – Се-ня! Ветер подхватил, закрутил, залепил в снежную прометь крик. Ветер вздёрнул Капитана за ворот- ник, и проволок до следующего сугроба. – Се-ня! Ветер захохотал. Взвыл. …Капитан поднял голову: ему показалось, что по небу – далеко-далеко – летит его друг Семён. И стоило только привстать на цыпочки, вытянуться в сторону искомой цели, вгля- деться… – как тут же ветер подхватил, подхватил!.. Понёс! Кубарем покатил по снежной равнине! – Се-ня! С визгом, гиканьем взмыл Капитан над землёй в вихре снежинок! …С выдохом стонным грохнулся на ковёр – на старенький вытертый ковёр, поверх скрипких половиц, – врезался плечом в ножку стола, заставив задребезжать всю посуду… МУЗЕЙ – Иви, я ненадолго! Я скоро вернусь! – крикнула мама от двери. – Слышишь? – Да, слышу! – звонко донеслось из комнаты. Мама закрыла дверь, и, цокая каблучками, вышла из подъезда. Во дворе было безлюдно. Мама присела на скамеечку возле подъезда, осмотрелась: куда пойти? Она не слишком понимала прогулки как таковые: куда-то зачем-то идёшь, бесцельно, лениво, а у себя дома (да и помимо) столько необходимых неотложных дел. Ну конечно, – свежий воздух, движение, возможность отвлечься от обыденного распорядка, подумать… – думать, думать, думать – только на это и тратить время. Это понятно. Но только с непривычки ни о чём другом и не думаешь, как о направле- нии и цели, всё время пытаясь спохватиться, что попусту тратишь время. Наконец, мама встала. Направление и цель так и не проступили, но дальше столь же бессмыслен- но сидеть на лавке, когда решила прогуляться – совсем нелепо. Она мелким спешным шагом, как и привыкла всю жизнь, вышла со двора на улицу; направилась вверх, к мосту, рассеянно посматривая по сторонам. «Иви, Иви, Иви…» – только и крутилось в маминой голове. Привести мысли в порядок, разобрать- ся, разложить по полочкам, досконально уясняя для себя обличье и суть происходящего – не получа- лось, не получалось никак. Было тревожно, тревожно… было нервно и ветрено: присердечные глубины стонали, трепетали, гнулись, лёгкими сполохами облизывая лицо вошедшего урагана. Но и – было тихо, замирательно… Но и – радостно… Это, последнее, более всего тревожило маму: она не могла – ну не получалось! – сопоставить происшедшее-происходящее с радостью. «Чего ж тут радостного, – думала мама, – когда хочется спрятаться под одеяло, и не вылазить как можно дольше… Чего?» Мама шла всё быстрее, быстрее. Вряд ли, взглянув со стороны, можно было бы угадать в ней прогуливающуюся жен- щину, скорее – спешащую, причём спешащую напропалую. Мама почти бежала. «Что?... что?... что де- лать? – малоосмысленно и зябко стучало в ней. Куда?..» – Доченька, ты полегче! – услышала она обеспокоенный вскрик. …Махом пришла в себя, сразу, – так вычавкиваются – махом! – из горклого липкого бреда, жидкой карамелью вяжущего ступни и сознание. Оказывается, слабо замечая всё, что вокруг – она столкнулась со своей мамой, ивиной бабушкой, полчаса назад ушедшей на рынок. Бабушка укоризненно покачала головой. – Вроде, взрослый уже человек, – с дитём как-никак, с высшим образованием! – а носишься, как пьяный поросёнок. – Извини, мам… Я растормошённая сегодня… – всё так непонятно! – И на службу не пошла… Я тоже не пошла. – Бабушка вздохнула. – Будешь тут растормошённой, когда дома невесть что. Бабушка сердито тряхнула сумкой. Сумка легко прошуршала в воздухе, – ясное дело, пустая. – Ты же на рынок пошла, – спохватилась мама. – Закрыт ещё? – А?.. Бабушка зачем-то оглянулась. В глазах её мелькнуло недоумение. – Ты же морковку собиралась купить. Вишен ещё… – Какая морковка! Каких вишен! – в бабушкином голосе проступило слёзное возмущение. – Я ры- нок не могу найти, а ты – морковку… – Ты плохо себя чувствуешь? – испуганно спросила мама. – Да нормально я себя чувствую, раззамечательно! – Бабушка опять оглянулась. – Только вот что тебе скажу: и дома невесть что, и в городе – то же самое… – Да вот же он рынок, тут, за мостом! – показала мама рукой на мост. – Что ты? – насмешливо удивилась бабушка. – Ну пошли, покажешь… Мама пожала плечами и потрусила вслед за бабушкой к мосту. Вместе – вровень – и на мост сту- пили. Всё как всегда… только мост – другой. Гигантская бетонная перекидушка, опиравшаяся на высокие ржавые столбы, окаймлённая столь же ржавыми, в чудовищных кокетливых завитках перилами – нынче удивительно похорошела. Вместо растрескавшегося, в выбоинах, асфальта – мощёный рельефными кремовыми плитками аккуратный тротуар. Из невысоких, с простым и лёгким узором перил вырастали чугунные шесты, с каждого из ко- торых свисал шестигранный фонарь с зелёными стеклянными стенками. А внизу, там, где прежде про- свистывалась широкая автотрасса, текла маленькая речушка, неглубокая, прозрачная, в гирляндовых переливах гибких водорослей. – Вот это да… – ошарашенно остановилась мама. – Ну? – и где рынок? – ехидно поинтересовалась бабушка. – Давай, показывай. – Рынок?.. – мама прижала ладонь ко лбу. – Рынок… – Заосматривалась, вертя головой. – Рынок… Ой! А где наша улица, наш дом? Действительно, извивная тихая улочка, по мере своего дления плавно переливавшаяся в мост, стала иной. Точнее – её не стало. Неподалёку от моста, по-сбоку-насквозь, выстелился проспект, с огромадными вычурными зданиями по краям. Между мостом и проспектом разместился крошечный сквер. Бабушка охнула. Залопотала: – Что же это... Я тут, давеча, была, так впереди – невесть что, но с нашей стороны – как прежде; а теперь… Влипли! Нет, ну ведь влипли! – а? – Во что? – слабо спросила мама. – «Во что», «во что»! – пришалело ворчала бабушка, всматриваясь то в одну, то в другую сторону. – Избаловали вас культурные условия, – всюду канализация, не знаете, во что обычно влипают… «Во что»! Ты только посмотри! Что смотреть… Не узнавала мама города. …Предположим, каким-то неведомым образом пере- несло их куда-то… но – нет, не похоже: таких городов, как тот что она видела, не бывает! Не бывает! Не может быть, это мама знала точно! Город – это некое изначальное место, сосредоточенно-тонкое. Город – дерево, с корнями, ство- лом, ветками, листьями, плодами, где люди – только букашки, снующие туда-сюда, и всё, исшедшее из их рук – нагромождение мусора в шелушинках коры, дыры в стволе и листьях, что к дереву, собствен- но, отношения не имеет, что вторично, что привнесено вне его призывов и чаяний. Здесь же – неогляд- ное пространство, битком набитое именно исшедшим из рук человеческих; неоглядное, битком наби- тое пространство – и только. Здания, улицы, мосты, площади, монументы… и что-то ещё, ещё… – сума- тошное смешение, дикие загогулистые переливы, затейливо-упёртое чередование, необличное, как хохот смородины в темноте. Всё это было разношёрстным: всевозможных эпох, мыслимых и немысли- мых, всевозможных наций, всевозможных вкусов и безвкусий, всевозможных материалов, какие толь- ко могут оторвать блудливые руки от окружающего мира. И повсюду, куда ни посунься обалдением, егозили человеки: толпами, коллективчиками, парами, поодиночке... Одеты – кто во что горазд, – раз- ношёрстная невнятица, вполне соответствующая тому, что их окружало. Также и транспорт: повозки, кареты, самодвижущиеся экипажи, автомобили, какие-то шагающие конструкции; по рельсам проно- сились трамваи и паровозы; по разномасштабным речкам шлялись плоты, лодчонки, вёсельные и па- русные суда, пароходики, невесть как перемещающиеся полупрозрачные баржи-катера… Летающие же ерундовины вообще не поддавались учёту и определению… – букашковое марево над лугом... Мама с бабушкой переглянулись. – Может быть, мы на другой планете? А, дочка? – шёпотом спросила бабушка. – Ну да, на другой! – Мама ткнула пальцем вниз. – Смотри! На набережной, между большущей тростниковой хижиной, метров в пять высотой, облепленной сверху донизу причудливыми узорами и финтифлюшками да пузатым трёхэтажным особняком, с зави- тушечными балкончиками – стоял знакомый овощной ларёк. Раньше он стоял на трамвайной останов- ке, теперь – вот… Но – тот самый: в ларьком распахе висела грубоватая упругая физиономия торговки Раисы; Раиса придирчиво рассматривала проходящих, выискивая возможных покупателей, и время от времени зычно повизгивала в сторону игравших на набережной подростков, требуя прекращения шу- ма. Женщина она была вздорная, склочная, и в обычных обстоятельствах, разумеется, радоваться такой встрече не приходилось, – мама и бабушка всегда предпочитали покупать овощи в другом месте, пусть и дальше от дома, но теперь – теперь они со всех ног припустили с моста к знакомому ларьку. – Здравствуйте, Рая! – Кому – Рая, а кому – Раиса Панкратовна, – неприветливо зыркнула Раиса. Обмахнула тряпкой прилавок. – Что берёте? – Да мы не покупать, Раиса Панкратовна, – сказала мама. – Вы, случайно, не знаете, где мы все оказались? – Это в каком смысле? – насторожилась торговка. – Ну… всё, что вокруг – откуда оно взялось? – А вроде приличные на вид девки, – покачала головой Раиса. – Что ж это вы с утра ершей нажра- лись! – Каких ершей? – не поняла бабушка. – А ну давай, вали отсюда! – заорала Раиса. – Делать мне нечего, как со всякой пьянью тарабарить! – Да вы что! – возмутилась мама. – Я тебе поговорю! – продолжала орать Раиса. – Хрюкают тут, профурсетки, мозгу рабочему чело- веку пинают! Проходивший мимо старичок – остановился, и с восхищением посмотрел на Раису. – Ну, чего уставился, хрен плюгавый!? – Да вот, смотрю, ряха у тебя знатная! – багровая, налитая – хоть прикуривай! – Старичок прицок- нул языком. – Позволишь прикурить, ласковая? – Я тебе!.. – Раиса шустро всунулась в недра ларька, но тут же вылезла по пояс, размахивая в направлении обидчика большим огурцом. – Получай! Старичок, ловко изогнувшись, ухватил огурец на лету. Ухватил – захрумкал аппетитно. – Бабец-стервец, кинь ещё огурец, – чавкакя, попросил он. – Ящиком!.. Ящиком я тебя сейчас!.. – донеслось из глубин ларька. Хохотнув, старичок быстрёхонько, потряхивая редкой бородёнкой, засеменил за угол. Мама с ба- бушкой тоже не стали дожидаться появления Раисы с ящиком – спрятались за стоявшую неподалёку широкую статую. Раиса бурно выметнулась из ларька, потрясая над головой ящиком. Остановилась. Никого… С гро- хотом бросила ящик на асфальт. – Всех перебью, – басисто шипела она, убираясь обратно, – только покупателей оставлю! Всё, пере- кур на завтрак! Довели! Окошечко ларька захлопнулось. Мама и бабушка вышли из-за статуи. – Ж-жуткая женщина, – чуть заикаясь проговорила бабушка. – Прямо, как пулемёт! – Несчастная она… – Мама нахмурилась, зябко повела плечами. – Наверное, никто до сих пор не сказал ей, что она – вселенная… вот и живёт, как придурелое стихийное явление. Не сладкая у неё жизнь! – И у тех, кто рядом, – рассудительно вздохнула бабушка. – Когда у слона понос – муравьям не до праздника. Мама, чуть изогнувшись назад, рассматривала статую. Нет, не статую – монумент! И нелепый ка- кой!.. Чем больше она вглядывалась в высящийся бронзовый куб, тем отчётливее проступало: телеви- зор… Точно, телевизор! Только чуть стилизованный, в форме головы… А на экране – гравировка: мечу- щиеся футболисты, похожие на крабов вратари, распахнуторотые зрители… Бронзовый телевизор важ- но взбухал на низком полуметровом постаменте, сам же – величиной с трёхэтажный дом, что стоял напротив. На самом верху, свесив лёгкие ножки – сидел маленький бронзовый человечек с книжкой в руках. Ребёнок… – Ну и нагородили… – ахнула бабушка. – Это ж надо такое!.. – Пойдём, – попросила мама. – А куда? – Не знаю… Но не век же здесь торчать! – так и с ума сойти можно. Они немного прошли по набережной и свернули в проулок. Проулок оказался коротким: в пять минут миновали покосившиеся бревенчатые избёнки, раздолбанную каменную башню с зубцами, пышненький пузатый особнячок, миновали барышню в кружевах, выгуливающую кудрявую собачку – и оказались на просторной площади с фонтанами. Мраморные, помпезно-пышные фонтаны булькали, пузырились, разбрызгивались куда ни попадя переливчатыми каплями. Было их штук двадцать, а может – тридцать… много. А людей – и того больше, не сосчитать. Промежфонтанные люди не толпились зря – каждый аккуратно занимал своё место: кто сидел на лавочке, кто – на забрызганных парапетах, кто – стоял. Мест своих никто не покидал, но это ничуть не мешало оживлённому разговору: люди непрерывно беседовали друг с другом, обильно ко- лышась сопровождающими движениями – что-то увлечённо втолковывали, доказывали, опровергали. Над площадью – от людей, от фонтанов, от чего другого – плыл едкий гудящий стон, напоминающий пчелиную болтовню. На низкой литой решётке, огораживающей площадь, сидел недавний старичок. Старичок – из прищура – разглядывал гудящих говорунов и смешливо скалился. – Здравствуйте, – в один голос поздоровались и мама и бабушка. – Привет, малышня! – весело ответил старичок. – Всё приключения ищете, или как? Он немного передвинулся на решётке, освобождая – к присяду – место. Мама и бабушка поблаго- дарили, присели рядом. Только тут, вблизи, они обратили внимание, что старичок перепоясан через грудь – наискосок – вместительной сумкой на широком обшарпанном ремне. На сумке было крупно написано: «П О Ч Т А». – Вы почтальон? – спросила мама. – Непременно, – согласился старичок. – Когда как… – Вы здешний почтальон? – спросила мама. – Вездешний, – улыбнулся старичок. Не очень понятно ответил, но выбирать путешественницам не приходилось. Чувство непонятности стало для них каким-то привычным, уже – понятным, но и непонятным совсем, как карман кенгуру. Впрочем, игривый сосед показался обеим женщинам приятным, почти своим. – Скажите, – робко попросила мама, – где мы? – Заторопилась: – Только поймите правильно! – мы вышли из дома, и – вот… И вот не знаем, где мы… – Да-да, – подтвердила бабушка, – так получилось… Ну, дико получилось, что тут скажешь! – Бывает, – успокоил старичок. – Нам бы только выбраться отсюда! – волнуясь, сказала мама. – Нам бы только выбраться… – вторила бабушка. – Куда? – удивился старичок. – Как – куда? – мама немного растерялась. – К себе, обратно… – Зачем? – ещё больше удивился старичок. – Да вы что, издеваетесь над нами!? – возмутилась бабушка. – Ему про баню талдычат, а он са- пожником притворяется! Старичок тоненько заливисто захохотался, удовольственно барабаня ладошками по верху решёт- ки. Но тут же и прекратил, со смешливой укоризненностью посматривая влажными глазёнками на пу- тешественниц. – Да с чего вы взяли, девочки, что знаете откуда вы и куда вам нужно? Никто ему не ответил. Бабушка сидела нахохлившаяся, хмурая и смотрела под ноги, а мама уте- шающе поглаживала её по плечу. Старичок хмыкнул. – Вы ещё скажите, что у вас ребёнок дома один и вы за него боитесь! – Вот именно! – Бабушка вскочила, взмахнув руками. – Вот именно!: у нас дома ребёнок, и он мо- жет испугаться, если нас долго не будет! – Это кто, Иви? – не вставая, спросил старичок. – Иви – испугается? Да вы, мамаши, сбрендили! – А вы что, знаете моего сына? – осторожно спросила мама. – Ещё бы! – довольно выпятил грудь старичок. – Я при нём с самого его рождения в почтальонах! – В почтальонах… – совсем ничего не поняв, заторможено повторила мама. – Почему – в почтальо- нах?.. – Умею, – радостно ответил старичок. Встал, поправляя сумку. – Может, пройдёмся, мамаши? – а то вы сидя столько глупостей нагородили, мешком не собрать. Мама и бабушка только молча кивнули. – Значит, так, – деловито сказал старичок, – вы – сюда гуляете, а я – туда. И бодренько, не оглядываясь, потрусил к неподалёковой автобусной остановке. Мама и бабушка недвижно провожали его глазами. Шагов на десять отбежал, когда бабушка опомнилась – крикнула вдогон: – Подождите! Старичок остановился. Обернулся: – Чего ещё? – Вы так и не сказали, где мы… – Как – где? – Старичок удивился. – Вы что, так ничего и не поняли? – Женщины молчали. – Вы – в Музее! – Как это?.. – шёпотом откликнулась бабушка. – Э-э, да вы, сударушки, дикие. Ну, музей: стены, витрины, экспонаты… то да сё… Что тут неясного? – Всё неясно, – твёрдо сказала мама. – Вы можете нормально объяснить? Старичок вздохнул: – Прямо сейчас? ...Может – годик, другой – подождём? – Прямо сейчас, – ещё твёрже сказала мама. Старичок тоскливо шмыгнул носом. – Да поймите: скучно объяснять очевидное… А? Неожиданно – чуть не рывком – к насмешнику подскочила бабушка, и крепко ухватила его за ру- кав. – А ну, выкладывай всё начистоту! Ишь, шары надувает! Подбежала мама. – Словили… – обалдело пробормотал старичок. – Словили дядечку красотки, хотели подарить кол- готки… Вы что, совсем озверели? – а вроде деликатные барышни… Старичок – в дуновение – передёрнулся, переменился, возрос. Где-то невдалеке гукнулся паро- ходный гудок… прошаркнулась над головой тень крошечного дирижабля… Бабушка обмигнулась, и тут же с удивлением обнаружила, что держит за рукав не старичка, но – могучую тётку, метра в два ростом, да почти столько же, как казалось, в ширину. Бабушка от страха вцепилась ещё сильнее. – Ой, отпустите бедолажку! – плаксиво загудела тётка. – Ой, не обижайте меня добрые девочки, а я вам песенку спою!.. Бабушка отпустила рукав и живенько отскочила в сторону, чуть не столкнувшись с мамой. Тётка сразу успокоилась; строго погрозила пальцем: – У-у, негодницы! Где это сказано, чтоб гражданок за рукава хватать! Вот возьму – в угол отведу и двойки поставлю… Путешественницы только моргали. Тётка вздохнула: – Так петь что ли песенку? – или вам и так хорошо? – Спасибо, хорошо… – жалобно сказала бабушка. – А может – ещё лучше будет? – подзадорила тётка. – Нет, спасибо… – присоединилась и мама. – Ладно, – тётка хмыкнула, прицокнула языком. – Уговорили! – Подошла ближе; сказала совсем уже другим тоном, втолковывая: – Хотите узнать «где» – подумайте; если думалка ржавая – походите, посмотрите, может, что и поймёте. Домой захотите – напишите письмо… – Письмо? – Именно! …А пока – прошвырнитесь вокруг площади, авось пригодится. До встречи, балаболки! Тётка развернулась и ринулась к только что подошедшему автобусу. Впрыгнула. Двери захлопну- лись; автобус умчался. – Ты что-нибудь поняла, дочка? – слабым дрожащим голосом спросила бабушка. – Балаган какой- то!.. – Кажется, поняла… – задумчиво сказала мама. – Правда, не поняла ещё – что. Она обернулась и посмотрела на площадь. Ничего не изменилось… Перевела взгляд на автобус- ную остановку: от остановки, дребезжа и поскрипывая, отъехал дилижанс. На запятках дилижанса тор- жественно застыла малюсенькая утконосая старушонка в бальном платье. Старушонка показывала ко- му-то язык. – Пошли, обойдём площадь. – Зачем? – возразила бабушка. – Ноги топтать? – Не знаю… – Мама нахмурилась. Посмотрела на пробегавшего неподалёку суслика с веником; суслик весело размахивал веником, завывая песню. – Пошли! А то здесь мы с ума и тронемся. Бабушка махнула рукой. Чего уж тут! Они повернули в обратно, и медленно и нехотя пошли к площади. И нехотя… Ох, как не хотелось смотреть по сторонам! – хоть плачь…: боязно… вдребезги непонятно… нелепо… обморочно… …А фонтанов-то уже и не было. Вот. Не было и людей. А казалось – да вот совсем недавно! – что они так прочно, так навсегда населяют площадь, что они и есть это место, что без них площадь – нет её, без них площадь – вздор. Но не стало людей, не стало фонтанов, а площадь – вот она: неровные, не- равномерные, глубоко вросшие в землю камни, просторная низкая гулкая даль, незамутнённый трепет пылинок, тихая упругая самость древнего зверя. – И что? вот прямо туда и надо? – Бабушка остановилась так резко, так неожиданно для самой се- бя, что покачнулась, едва удерживаясь на ногах. – Ну да… – Ну и как именно? – с горькой издёвкой спросила бабушка. – Ты как полагаешь, дочка: нам вовнутрь зашагивать или по краешку обойдём? Мама пожала плечами. Мама вздохнула. Площадь качнулась, дрогнула; так: накалился-напружинился воздух – перепрыгнул в марево, взгляд обманывая, взгляд тревожа, покачивая, вгоняя в дрожь. Площадь качнулась-дрогнула, – обвея- лась сквознячками. Ах!: полетели, полетели сквознячки, свиваясь, переплетаясь, вылепляясь в плотную тугую громаду, громаду-волну. Ах! Э-ге-гей! Ветер, ветер! – истошная пронзительная ладонь, стреми- тельно хлынувшая в сторону двух замерших у кромки площади фигурок. Женщины зажмурились, откачнулись. Им казалось: сейчас подхватит, поволочёт, закружит… уда- рит о камни… вздёрнет в небесный покой сиротливыми разъерошенными птицами… Но вот: волна, ка- залось, уже коснулась дыхания, уже щекотнула стиснутую ресничную твердь, а не схватила, – нет! – странное дело: стремила-надвигалась с площади, а толкнула в спину, и толкнула мягко, бережно… и мягко и бережно, и – настойчиво. Да-да!: вот: ветер – не ветер, а будто бы – площадь: обняла- прижалась, втолкнула в себя, облепила снегом… Они шли по белой, белой, белой, протяжно белой равнине. И только песок… то есть снег… то есть не поймёшь что… – и не-поймёшь-что провеивалось, просвистывало, обволакивая и кружась; теребило, заглядывало в глаза. …Вроде – никого, только этот гудёж, завывающий, липкий, а вроде – люди кругом, и продолжения людей, и тени людей и продолжений. Вот: один… два… сто… миллиард…; скрип колёс… – по всем сторонам, отовсюду! скрипящая жесть… шорох… шорох… шорох… высоченное и низкое – пе- ремешка углов, тягот… марево жестов, рождающих жесты… мнущая воздух речь… Трудно здесь быть, трудно ходить – не протолкнёшься, – а и толкаться не надо: нет никого, только равнина, и то, что идёт из равнины, и то, что равниной дышит. А ещё – ветер. – Тьфу! – Бабушка замотала головой, замахала на снег руками. – Зима, что ли? – Что?.. Ветер съёрзывал звуки; звуки неслись нечёткой развейной гурьбой – пляс, пляс! сплошная бели- берда! – Я говорю: зима, что ли, началась!? – заорала, сутулясь под ветром, бабушка. – А?.. Этого ещё не хватало! – Нет, не думаю… – Мама внимательно осмотрелась вокруг. – Тепло! И действительно: снег ли, песок, иная какая блистающая мелюзга, – а вот не холодно, даже не зяб- ко. Но… А всё-таки, это была зима. И то, что падало на одежду, высветляя, расцвечивая её – снежинки; ну как, как их не узнать? И то, что виделось сугробами, – трепетные, трепетные блуждающие дюны, – су- гробы, ну конечно сугробы! И застывшие – звоном ли льда, мрамора… – лица; многие, многие лица тех, кого не было, но кто – вот они, и так озябли… – Давай, говорю, выбираться отсюда как-нибудь! – закричала сквозь ветер бабушка. Мама даже отпрянула. В полном безветрие, при отсутствии каких бы то ни было удержаний – крик прозвучал оглушительно. Бабушка покачнулась; будто бы – стояла словами о ветер опёршись, а ушёл ветер – ушла и опора. Тишина… Нет, не тишина – тишь. Равнина. Равнина разлеглась бескрайним столом, и все, кто собрались за этим столом, собрались по зову; собрались – все. Вот они: нет никого, но все они, конечно, здесь – ожидают лишь невидимого щелчка, дающего команду и направление, призывающего в мимолётную ясность. Тишь. …Белая, протяжно белая равнина… …Пространство разомкнулось и сомкнулось – одновременно; выпятилось линзой. Смотри во все глаза – всё равно ничего не увидишь: всё перед носом; а и учись вглядываться… Ну и ну! вот оно как: заприметилось, озарилось! Приблизила линза то, что было и так близко, а возможно – отдалила, поз- воляя увидеть, объять, прикоснуться рукой. О! …И слепилось, слепилось многое – в лицо одно, измождённое, призрачное, сырое. Словно бы: вырвалось, выплеснулось из пучин, вне крика и взгляда, – застыло в броске на бездной. И – вновь: раз- лепилось-распалось множьем неисчислимым; упёрлось; вскочило на лапы; ринулось. Вот: полыхнулся, разлиновывая, квадратя, гудящий рынок; разлёгся необозримо; наполнил. Торг. Торг. Торг. Тут и продают; тут и покупают; тут и восходят на прилавки, весы, подносы. Одно лицо, раз- мазанное на бессчётье витрин, карманов, локтей, подмостков. Вот! вот! – и тут: звякают, шуршат, чмо- кают, хрипят, булькают, скрежетают. Одно лицо… набухшее… впалое… заплёснутое в шипящую дымку… И люди и камни и звери и птицы. И жучки. И бактерии всевозможные. И древеса и травы. И звёз- ды… Вот: вспух, проливаясь румянцем, взрыв, и удар, и крик. Завыли барабаны. Сщёлкнулись, впрям- ляясь в линию, каблуки. Заплясали, всхохатывая, проволочные гримасы. Взревело – прогикиваясь – нахрапистое, продувное, – зашлось, блескотея, багрянцем, застучало лязгающими кастаньетами. А ото- всюду – силуэты, силуэты, силуэты… заламывающие руки – сито, сито – рваные флаги… острые рыдаю- щие клыки... Вот: взорлились; забились в истерике на высокой трибуне, вздыбились на пьедестале. А оттуда – оттуда!: нету ничего в ладошках, хоть и протянуты ладошки щедротной корзинкой, а и всё что есть – кража да обижанье. Ох! блестят… ох, тускнеют глазёнки… немотствует обильная речь… обминается, ямится сердце о решёточные узлы. Эй! Эй! Эй… Грянули и разбежались, крутясь, дома. Что же это было? – так разбегаются из нитяного хоровода бусины: цок-шлёп, цок-шлёп-шлёп; разбежались, покрутились, застыли на непредсказуемых, но зара- нее определённых точках. Всякие, всякие дома. Были и небоскрёбы, с сумасшедше запрокинутой в высь блескучей вереницей окон; были и приземистые хижины; омшелые оскалы крепостей; унылая блеклая просыпь фабричных строений; были дворцы и храмы всяческих толков, расцветок, символик… И т. д. и т. п. И – разливанное море крыш, овеянных барашковой рябью флюгеров, колоколен, шпилей, проводов, проводов, проводов… барельефов и гнёзд, сквозняков, оттенков… Кто привёл их сюда? Кто их соединил? Никто; разбежались бусины с нити, замерли. Замерли и путешественницы. Крепко прижались друг к другу, истошные, вытаращенные. Ээ-эээй! Э-гэ-гэ-гэ-гэй! Заплясала бурливая шальная толпа. Грянул и выстелился, – но куда? но где? – хриплый орудийный лай. Закинулись, зачадили приторные трескучие песнопения. Заходили ходуном изгороди, стены, колоннады, статуи, флагштоки с вспяченными знамёнами, прилавки, надгробья. Шум- нулся птичий дребезг. Качнулись деревья, травы. – Это мы… – прошептала мама. – Кто – мы?.. – отшепнулась бабушка. – Мы… я… – Мама усильно провела обмякшей рукой по лицу, будто стирая, стряхивая какую-то не- видимую, но плотную преграду, преграду-заслон. – Я что-то поняла; только теперь, теперь, а кажется – давно в это стучалась, всю жизнь к этому шла, только – не знала…! – Ох, да о чём ты? – Об этом, – мама неопределённо махнула рукой, как бы очертив обмахом всё – всё, что было в ней и всё, что было вокруг. – Чего там понимать, – сквозь подступившие слёзы пробормотала бабушка. – Это ж у нас горячка. Сейчас приедут санитары в шапочках, в белых халатах и отвезут нас в спокойное место. Там нам тоже дадут халаты… бесплатно… Бабушка всхлипнула. – Да ты что! – Мама ласково, крепко-крепко обняла её. – Перестань. Прислушайся… Бабушка не прислушалась; бабушка вскинулась, отстраняясь: – Это всё тот дед накуролесил! Проходимец он и колдун, вот что! – А я думаю, это мы сами, – тихо проговорила мама. – Не знаю почему, не знаю как, но – мы. А ста- рик – он нам просто помочь хотел. Бабушка всплеснула руками. – Помочь? – ну и ну! А толпа всё бурлила, бурлила, ходуном исхаживалась вокруг. И вроде не праздник какой, не яр- марка, не война, не представленье, а – так: всё сразу, и всё-что-сразу – повсюду, кишмя, до краёв. Сплошная нервотрёпка. Сплошное облизывание да клокотанье. Путешественниц же – не обижали; не замечали как-то, обходили стороной. И чтобы толкнуть ра- зок, другой – так нет, – исхитрялись огибать, даже на бегу, даже в сплошном, самооглушительном дёр- ганье-кривлянье. Будто бы: не вовлекая – ни-ни! – и даже отодвигая, отсеивая, – мол: не время… не ме- сто… да и ни к чему. …А суматошились очень уж знакомо, привычно, но от привычности этой криком хотелось путешественницам кричать, под землю провалиться, за облака взмыть. Мучилась, мучилась мама своим пребыванием здесь, но и – где-то издалека – радовалась ему. Думалось-печалилось: всё здесь – почти – ненастоящее, всё здесь напрасное, больное; радовалась: я вижу, вижу, вижу это! мои глаза открыты… ну, может быть, не открыты, но – открываются! Я не знаю, почему именно мы здесь оказались, такие отчётливые в «здесь», не знаю как (и как вернёмся? и куда?), но знаю, знаю, знаю – зачем! …А рядом – близкий мой человек, моя родная, моя хорошая, и поэтому я не могу испугаться, не могу ослабеть – нет ни малейшей зацепки, ни малейшей возможности к паде- нию, никаких причин для незрячести! …Устала… Ну устала… Ну так устала бабушка, удержу нет! Да поди – вон как полагалось: встретить бы того старого морочника – да космы бы ему под дикобраза… под дикобраза зачесать! Грезилось: до- берусь, придвинусь, – тут-то тебя, опосля, и бегемот испугается! Тут-то…! Да, верно, не в старикашке всё дело… верно, не в нём… А вдруг? Уж больно затейлив, затаён… больно заковырист, сморчок- надсмеяльник… Ох-ты, да и человек ли? – у-у-у! Как же, спроси у него паспорт… Почтальон! – А-ай!!! Мама и бабушка вскрикнули почти одновременно. Ну как не вскрикнешь: на мгновение путеше- ственниц накрыла большая кляксистая тень, и – тут же – к их ногам из поднебесья шлёпнулся человек… Да и был бы то человек! – вот именно… – куда там!: знакомый старичок-озорник, а не какой-нибудь там, не кто-нибудь…; старичок сидел, широко раскинув тощие ножонки, ладошками в мостовую упёр- шись и таращился в небеса. Мама с бабушкой тоже посмотрели… Все небеса были утыканы-заплёснуты разномастными, разноразмерными, разноликими лета- тельными приспособлениями. Мелькали, отблёскивая, каруселясь, гигантские стрекозиные крылья, ми- гающие обводы тарелкообразных аппаратов, зонтики вертолётных пропеллеров, переливчатые шлей- фовые оборки невиданных дирижаблей, глянцевые бока гроздьево свитых над маленькими одномест- ными креслами воздушных шариков… И ещё… И ещё! С какого именно приспособления и почему сва- лился неугомонный летун – осталось загадкой. ...Впрочем, бабушке пришло в голову, что его попросту выбросили, за въедливость, за… – ха-ха! – ну, например, хоть вон с той шестикрылой кареты, дверца которой была распахнута, а из распаха висела в их сторону кудлатая кривлючая рожица с дразнительно высунутым языком. – Загрустили, девки? – старичок бодро вскочил на ноги, и лучезарно – во всю пасть – улыбнулся. – Здравствуйте, – робко поклонилась мама. – И тебе не хворать, красавица, – радостно ответствовал старичок. – Вы не ушиблись? Как вы себя чувствуете? – обеспокоенно осведомилась мама. – В такой-то компании? – да превосходно! Превосходно!! – Старичок заозирался. – Ну и народу тут у вас понапёрло, девушки, прямо-таки ни охнуть, ни вздремнуть. Вам что, заняться больше нечем? Мама отчего-то засмущалась. Непонятные слова старика были ей чем-то понятны, хотя она ещё и не могла понять – чем. Старичок укоризненно покачал головой. – Давай сюда паспорт! – неожиданно (даже для самой себя) выкрикнула бабушка. – Давай, давай! Показывай! – Че-го? – изумился старичок. – Паспорт, говорю… – с просевшей решительностью повторила бабушка. Путешественницы переглянулись. – Мама, ну что ты! – Ничего, ничего, дочка, пусть покажет… Здесь – как-то пропустили они, как-то проскочило, – но старика, собственно, уже не было, а была тётка. Та самая. Здоровущая! – А ты хулиганка… – неодобрительно прогудела тётка. – Ну хулиганка, и всё тут! – А я говорю, показывай паспорт, – испуганно упёрлась бабушка. Тётка оглянулась по сторонам. Шустро метнулась, выцепив из толпы какого-то коротышку в лязга- ющих гулких доспехах. Из-под поднятого шлемного забрала сверкали колючие строгие глазки. – Сеньор рыцарь, сеньор рыцарь! – басовито заголосила тётка, ухватисто волоча лязгающего коро- тышку к компании. – Помогите прекрасной даме! Эта нехорошая девочка, – тут она тыкнула в оторо- певшую бабушку пальцем, – меня обижает. Всё чего-то требует, требует… Прохода не даёт! – Выкуп требует? – деловито прищурился рыцарь. – Разбойница? – Хулиганка! – гаркнула тётка. – Ну-у… – зловеще протянул рыцарь. – Это уж… Стража! Из толпы выскочило несколько человек. Нервно тиская высоченные алебарды, они окружили пу- тешественниц, и грозно – ух, грозно! – на них уставились. Один из стражников облизнулся. – Съесть её! Съесть! – завыли стражники, грозно стуча древками алебард о мостовую. – У-у-у! – Да ну как же! – не согласился рыцарь. – Ничего подобного! Отведите её в мою замковую тюрьму. Пусть там перевоспитывается до конца жизни. – Вы что, с ума все посходили?! – жалобно закричала мама. – Нам домой надо! Как вы смеете… – У-у-у! – завыли стражники. – У-у-у-у! – И эту тоже, – решил рыцарь. По каменным заплесневевшим стенам еле заметными жилками сочилась вода. Толстые длинные цепи, свисавшие то тут, то там со стен тускло отблёскивали в неярком дрожащем свете коптящих факе- лов. У дальней стены о чём-то шептались с полдюжины рослых, благовоспитанного поведения крыс. – Вот и угораздило меня, дочка, на старости лет, – кручинилась, съёжившись на корточках у стены, бабушка. – Ох и угораздило… И тебя с собой, дура старая, потянула! …Что же будет-то теперь, а? – Ну что ты, мама. Я думаю, не так это всё страшно. Скорее – глупо; глупо и смешно. – Смешно? – Ну да! …Понимаешь, что-то проснулось в жизни после ивушкиного дня рождения; что-то просну- лось, шевельнулось, задвигалось, – я очень и очень чувствую это. Что-то правильное. Странное, непо- нятное, даже что ли – пронзительное: и больно здесь бывает, и продувает насквозь, но – правильное. …Я вот когда следом за тобой вышла – всё думала: что же это такое дома у нас происходит? что случи- лось? А случились – мы. – Не понимаю я тебя, дочка… – Да я и сама ещё толком недопойму, а только – чувствую. – Что чувствуешь? – Мы. Почему мы сюда попали, и что это такое, куда мы попали, и всё что происходит вокруг нас – мы. С нами, из нас и нами. Вот. И не происходит на самом деле ничего, и не происходило раньше, а только-то – стоянье у зеркала, стоянье глупое, пустое… Зеркало нас спрашивает о чём-то, а мы только кривляемся да жеманимся. – Ну и замудрила ты. Вроде, философией в детстве не увлекалась… Надо же! – А и философия… А что такое философия, мама? – это способность правильно посмотреть на свои ноги! Понять, что ноги – это ещё и колёса и крылья… и всё что угодно! Следом – возможность; возмож- но добраться туда, куда на самом деле хочешь, туда, куда только и имеет смысл добираться. Заодно – понять: куда… Бабушка озадаченно смотрела на дочь. – А Иви? Он что, тоже – мы? – Ну конечно! – Ты хочешь сказать… – Ой, смотри! Мама дёрнула бабушку за рукав, и показала наверх, в сторону поднятой чугунной лесенки, по ко- торой их стряхивали в этот подвал. Там – поверху, возле входа – был длинный узкий скрипучий помост. По помосту – вздыхая, что-то напевное бормоча – расхаживал стражник. А над стражником, под самым потолком, светились разливной фосфорной прозеленью крупные буквы; надпись: Т Ю Р Е М Н Ы Й Ф И Л И А Л М У З Е Я – Как это – музея? – растерянно спросила бабушка. – Не знаю… Старичок что-то про музей говорил; ну, тот – почтальон… Стражник перестал расхаживать, – перегнулся через перила, и посмотрел на путешественниц. – Мною любуетесь? Молодцы! Есть, есть чем. – На тебя полюбуешься – так потом не заснёшь, – сердито одёрнула бабушка. – Ты бы лучше стулья для женщин принёс, чем выпендриваться! – Зачем же стулья? – сидеть? – изумился стражник. – Ну не мыться же… – бабушка засопела. – Вот ведь балбес! – Где ж это видано, чтоб в Музее – да сидеть, – насмешливо спросил стражник. – Сбрендили, ба- рышни? Может, вам сюда ещё и кровать с балдахином припереть? Бабушка только развела руками. – Скажите, – жалобно попросила мама, – а вы что, действительно нас будете здесь держать до кон- ца жизни? – А кто вас держит? – оторопел стражник. – Вы… Бабушка взвилась: – Ты, ты, супостат, нас держишь! Нет, скажешь? Ишь, топор на палку нацепил, и мотается тут, мо- тается! – Да идите, на здоровье, – отмахнулся стражник. – Такие шумные, спасу нет! Ещё обзываются… «Не заснёшь!» …Да на мне, если хотите знать, одёжка новёхонькая, кольчуга – позавчера полировали, а сам я – с детства был пригожим, вся наша улица на меня налюбоваться не могла! «Не заснёшь!» – ска- жут тоже! – Ну, ты и сейчас ничего паренёк, – смутилась бабушка. – Извини, если чего не так ляпнула. Но… но ты же ходишь там, наверху, охраняешь нас… да? – Вот ещё! Я – по своим делам хожу, вы – по своим. Не нравится на меня любоваться – катитесь, сделайте милость. – Как же мы покатимся? – поинтересовалась мама. – Вход там, где вы… Как же? Куда? – В дверь. …Так-таки и дверей не видите? А действительно: по всем стенам, – стоило только поприглядеться, – малоприметные за плесенью и цепями, проступали створы широких железных дверей. Множество! Чуть ли не треть всех стен – же- лезные створы. Надо же! – огорчились и не заметили… – Они что, открыты? – Ага. – Все? – Ясное дело. – Стражник усмехнулся. – Видите ли, барышни, делали двери, делали… ковали их, ковали… сделали; всё железо на двери ушло – на замки да ключи не хватило. Так вот… – И можно идти? Стражник хмыкнул. – Давно пора. Что вы здесь торчите-то – в толк не возьму. – Вот это приятно. – Бабушка оправила юбку и медленно поклонилась. – Спасибо, голубок. Хоро- ший ты, не то что твои приятели. – А что – приятели? – Да давеча съесть грозились. «Съесть её! Съесть!» Стражник загрустил. – Разве что… Есть-то им вас никакого резона, – только желудки себе портить, а припугнуть – надо. Вы же хулиганы? – хулиганы. А хулиганов все боятся. Не припугнёшь вас – так потом такого страху натерпишься, пока до тюрьмы допрёшь! Мало ли что… – Сами вы все тут хулиганы, – обиделась бабушка. – А до того, кто нас сюда зафутболил – я ещё до- берусь! – Это само собой… – согласился стражник. – Вот видите, а обижаетесь, что хулиганами посчитали, – хулиганы и есть. Бабушку очень тянуло возразить. Очень. Если бы не усталость… – Пошли, мама. Первая же ухваченная за ручку дверь открылась сразу, легко. Из проёма потянул душистый лёгкий ветерок. – Прощай, голубь, – махнула рукой бабушка. – Прощайте. Благодарим вас, – сказала мама. – До встречи, – улыбнулся стражник. И тут дверь – неожиданно туго, стремительно, резко – захлопнулась за путешественницами, чуть было не опрокинув их в прибойную морскую верть. Стояли они на невысоком утёсе. Ни сзади, ни с боков, ни спереди никаких дверей не было. Не бы- ло ни стен, ни башен; да и откуда?: вся площадка наверху – метров пять, не больше. С трёх сторон – всё то же: необозримый, неохватный взглядом населённый пункт… со всяким населённым пунктом схожий – от города до деревни, но и не схожий, – будто бы вобравший в себя всё, что когда-либо-где-либо бы- ло – и так и сяк – населено. Внизу – справа и слева – пляж, а впереди – море… Красивое море. Бирюзовое, как бирюзовы губы ночного ветра, подставленные первым солнечным лучам. Огромное, как огромна ладонь эха, развёрнутая в безмолвие. Просторно, как просторно дыха- ние кузнечика, облизнувшего утро. Да, конечно… Конечно: море было загажено, море было засижено и залеплено. Прибрежная по- лоса – пляж – буквально прогибалась под тяжестью полуобнажённых тел, всласть сопящих, чавкающих, вопящих. Морское отдаленье как в просыпи пороховой – в просыпи судов да судёнышек: больших и маленьких… парусных, моторных, гребных… пёстрых и облезлых… стальных, деревянных, резиновых… Да, конечно. И всё-таки – море; покарябанное, спелёнатое, незамеченное, но всё-таки – море. Уж такое оно: как его ни огорчай, сколько ни топочись по нему, а всё – прекрасно! У подножия утёса, метра на три забредя в море, резвилась Раиса, – та самая, знакомая торговка из овощного киоска. Раиса резво приседала в воде, окунаясь по плечи, мелко повизгивала и всячески его- зила, искоса поглядывая на расположившуюся неподалёку группу мужчин. Вот опять: хоть и не самого приятного на свете человека углядели, а всё-таки оттуда… оттуда, куда так стремились вернуться, где так много привычного, близкого, где один-одинёшенек сидел в квартире маленький мальчик, по которому так соскучились… так соскучились! – Раиса! Здравствуйте, Раиса! – радостно закричала бабушка. – Мы сейчас спустимся, подождите нас, пожалуйста! Раиса испуганно оглянулась. – Нигде от покупателей отбоя нет! – простонала она. Сердито оскальзываясь на гладких донных камешках, что-то жалобное гундося, Раиса быстро выбралась на берег. – Всюду отыщут! – гудела она. – Корми их, обжор, помидорами, потчуй укропом… Совсем страх потеряли! Посгребла свою одежонку, да и пустилась – напропалую! – наутёк, в толпу, в-оборотку грозя утёсу зажатой в кулаке юбкой. Мама с бабушкой так и не стали спускаться. Так и стояли на краешке, оторопело поглядывая вслед сбежавшей торговке. – Дикая баба, – решила бабушка. – Совсем дикая. …Нет, ну ты видела? – Да она никогда другой и не была, – отмахнулась мама. – Что ты… Они стояли; стояли и стояли. Они осматривались, ероша растерянными взглядами всё, до чего только можно было взглядами докоснуться. А до чего? – что изменилось? Всё прежнее, надоевшее, – с самого утра надоевшее, а может – с незапамятных времён. И постоянно хотелось плакать! – плакать, плакать, плакать… Не плакалось; чего-то не хватало… что-то мешало, – может быть то, что здешность была неузнаваемо-узнаваема, чем-то до одурения неотъемлема от них самих… плоть от плоти… Но, пожалуй, плакать-то хотелось только бабушке. Её что-то понявшая дочь хоть и устала, хоть и хмурилась иной раз, но смотрела пристально, трезво, смотрела напряжённо, – всё больше в себя, чем по сторонам, очевидно, нечто этакое в себе обнаружив, до чего-то дотронувшись. ...Бабушка побаи- валась: не тронулась бы дочка умом; по теперешнему житью – долгое ли дело… Уж очень тиха! За себя бабушка не боялась; с тем и отругивалась, что ни случай, – рассудок берегла. …Внезапно – невесть откуда – грянул собачий рык. Нет, не рык – взвыв, трельный трепетный хрип, колыхнувший глади морские, вздыбивший-поднявший волну. Так: не видно было волны, тем более поднятой на невероятную высь, но внятно-неуловимо стянулось море в точку одну; стянулось – да тот- час же и опало, расслабилось. Вот: прежним – прежне – осталось море… но вовсе не прежним – по- знавшим зов. Мама и бабушка одновременно вздрогнули, – притиснулись друг к другу, нервно дыша. …Не страх. Это – помимо страха. Зов. …Ах! прижаться бы к морю, расспросить бы его! Как легко зов проникал в уши, и только едва-едва касался разума!.. Что же делать? – что-то, наверное, можно… тут бы, наверное, поднатужиться… Не каждый же день! А если и каждый – только в радость. «Я видела и слышала… – думала бабушка. – Я видела и слышала! …А – что?» «Как это прекрасно… – думала мама. – И как трудно, трудно… И как прекрасно!» О! как приятны, как интересны были им эти мысли. Казалось бы: чего там такого? – так это только казалось бы. Даже то, что они видели сейчас с утёса, – куда как менее в интерес, будто бы – вскользь… Вот: люди… всевозможные транспортные средства, снующие по земле, по воде, по воздуху… зда- ния, улицы, мосты, фонари – всё, разом – вздрогнуло, подламываясь, проседая, подскакивая, искажа- ясь… зной… зной… пустыня поёт мираж… Вечернее солнце – обернулось полуденным, и громко – гром- ко! – захохотало, вскидывая сверкающие летящие руки к пылающей голове. Пространство передёрну- лось, стягивая – сиюмгновенно – и вновь разбрызгивая бессчётные личины. Ах! – обнажилось, но так: мимолётно… мимолётно… – визжащее зеркальное нутро; ах! опрокинулся – и летишь, летишь, конь под тобой – невесомый, родной – по верхнему дыханию подснежников, по сполохам зорьего шёпота; …и вновь исплеснуло шторы. Вот: показалось: вздох… Пространство устало вздохнуло; присело на камень; отёрло со лба пот… Устало прикрыло веки… …Растреснулся – проступая из ничего – жаркий костёр. У костра, на полянке, оплетённой высоки- ми шелестящими берёзами, сидел оборванный худой человек. Измождённый… Но измождённость – не измождённость отчаявшегося, заплутавшего, запропавшего, а торжественное, сияющее облачение, вы- страданное и сошедшее, драгоценное, омудрённое. …Человек смотрел на пламя… в себя. Каждая из женщин почувствовала в нём что-то неуловимо знакомое, несказанно своё. И человек и костёр и поляна – как бы ещё не оплотились, не утвердились, – да и не делали к тому ни малейших ползновений, но ясность уже имели, но имели значение, смысл. – Э-эй… – тихонечко позвала мама. – Э-эй… – тихонечко позвала бабушка. Человек отвёл взгляд от огня. Человек посмотрел на женщин. Его лицо было неразличимо, – черты растворились в морщинах и тишине, – но из зрачков, свистящих, как дующий на луну степной суслик, летелись язычки пламени. Они смотрели друг на друга. Они долго смотрели друг на друга. – Где мы? – шёпотом позвала мама. – Где мы?.. Мы заблудились и не знаем что делать, куда идти. Нам никто не говорит… Может быть, вы нам скажете? Человек молчал. – Пожалуйста… – просительно пришепнула бабушка. – Нас ждёт маленький мальчик… Где мы? За- чем? Человек молчал. Из его зрачков летелись язычки пламени, наполняя дрожащий воздух, свиваясь, танцуя немеркнущий узор. И из узора – шорох… шорох… шорох… слова… «На вереске… на горе… на вершине ветра… – какая разница? Вот он я: сижу. …Медведь… или ло- шадь… или блоха… может быть – звон ручья или краешек облака… – вот пустяк! Вот он я: сижу и смотрю на вас. Тысячу лет… миллион лет… миллион миллионов лет… – сколько? – но можно потратить в милли- он раз больше, в миллион миллионов раз, лишь бы встретились наши взгляды! – встретились, повенча- лись. …Можно согреть вереск, сидючи на нём. Можно заморозить. А можно и остаться незамеченным, и только взгляду вересковому открыть себя, – только взглядами, взглядами, взглядами, до капельки, до венца.» – Ещё понятней стало… – жалобно замигала бабушка. – И как? как?.. Человек выпрямил спину. Человек встал, чуть оттолкнувшись от земли пальцами, расслабил пле- чи. Человек заговорил, и голос его был тихий, и голос его был прямой, без рытвин, скошенностей и от- тенков. – Идите. – Куда? – хором выдохнули мама и бабушка. Человек улыбнулся. Человек задумчиво оглянулся на костёр, и, присев на корточки, подбросил в огонь несколько сухих веток. Не вставая – обернулся к женщинам. – Вот. Слушайте. Так расскажу… Только вы уж, пожалуйста, понимайте. – Человек помолчал. – …Три дня я сидел на дереве. На четвёртый – попытался слезть с него, но обнаружил, что тело стало беспо- мощным. …Я заплакал. И попытался ещё. Но снова не смог. …И тогда я остался сидеть на дереве. И про- сидел ещё три дня. А на четвёртый, когда я попытался понять: как же мне слезть с дерева, я обнаружил, что разум мой стал беспомощным. …Я заплакал. И попытался ещё, и ещё раз понять, но ничего не вы- шло. …Тогда я остался сидеть на дереве. И просидел ещё три дня. А когда снова попытался слезть с де- рева, то обнаружил, что – нет, не могу… что жизнь моя оказалась совершенно беспомощной перед этим явлением. …И ещё просидел один день. И уже не пытался слезть с дерева. …И именно тут я обна- ружил, что стали всесильными тело моё, разум мой, душа моя. …И тогда я слез с дерева. И прочно кос- нулся ногами земли, а головой – неба. И вывернул все карманы, и не нашёл в них ни одного вопроса. …Да: я больше не спрашивал, куда идти. Нет. Я просто пошёл. Человек умолк и снова стал смотреть в костёр. Огонь в костре разгорался; огонь становился всё крепче и выше… и крепче и выше и шире. – Вот как… Вот оно как… – Что-то до бабушки, безусловно, дошло, но это самое «как» зависло внят- ным-неопределимым, забеспокоило… Беспокойству – вскользь, – шевельнулось (зачем?) подозрение. – Простите, а вы не знаете одного старичка? – тут где-то мотается… – Я знаю много старичков, – не оборачиваясь, сказал человек. – И старичков… И зрелых… И юных… – Да нет! – отмахнулась бабушка. – Есть тут один такой… такой… не хочу говорить – какой, чтоб компании не портить. Он ещё почтальоном себя прозывает, с сумкой мотается… Человек, не вставая, повернулся к бабушке и внимательно на неё посмотрел. – Это – Пёс. – Кто-кто? – удивилась мама. – Вот видишь, – обрадовалась бабушка, – всем досадил! Все, – бабушка щедро махнула рукой в сто- рону костра, – псом его считают! Человек усмехнулся. Недоумённо покачал головой. – Я не считаю его псом, – тихо проговорил, внятно. – Просто он – Пёс. Зашелестели, заволновались берёзы. Слитный стеклянный плеск лавиною тонкой, лавиною тре- петной закружил, заволок поляну. Ни берёз, ни костра, ни человека, сидящего у костра – странного, и почему-то близкого-близкого. А в там, куда они только что смотрели, беседуя, недоумевая, вновь показался город, невообрази- мый бесконечный город, шальной, пёстрый. Но: ни в городе, сколько можно было увидеть, ни на пляж- ном побережье, из которого возносился утёс, не было ни одного человека. Делся народ куда-то! – ну и ну… Не было машин, экипажей, не было воздушных шаров, дирижаблей, вертолётов, не было кораблей и лодок, – ничего не мельтешило, не маячило, не ревело, ничего не верещало, даже и не думало. Грелись шебуршистыми стайками под мягким вечерним солнцем воробьи. В неспешном прогули- вании погромыхивали коготками по карнизам голуби. У высокой изгороди мраморного омшелого дворца задумчиво жевал кинутую кем-то пёструю шляпу грациозный голубоглазый жираф. Покачива- лись на волнах чайки. Разбрасывая округлые гладкие камешки, по берегу носилась туда-сюда – впере- гонки – стайка весёлых крупных крабов. …Пронзительно пахли липы. Драгоценно и целомудренно сверкала пыль, очевидностью своей напоминая Время. Неподалёку от утёса мерцал немногими окнами трёхэтажный дом, с огромным кирпичным бал- коном по центру. Высокий и взмывный, узкий, на вроде самого утёса; так: принарядился утёс… к зерка- лу подошёл… отразился… Широкие, густо обвитые виноградными лозами перила балкона, и – на пери- лах – кошка. Молоденькая чёрно-белая кошка – нежась – развалилась на перилах привольно, приятно. Возле её чуть подрагивающих ушек деловито, шумно топтался голубь; потоптался, – склонился к левому уху, и, кажется, стал нашёптывать. Кошечка дёрнула усами; приподняла веки, блеснув золотистым весёлым взглядом, – тихонечко подула на голубя. Голубь отскочил в сторону. Голубь нахохлился и сердито за- буркотел. Кошечка же вновь зажмурилась, расслабилась. – Опустело местечко, – растерянно промямлила бабушка. – Забавно… – Заёрзала; примерилась но- гой к крошечным ступенькам, круто сбегавшим с утёса. – Пошли, дочка. – Куда? – А мост поищем… Ну, может быть, может быть и ерунда! – но надо же как-то выбираться?! – Конечно, пошли, – мама улыбнулась. – Ты, главное, не сердись и не огорчайся. Я уже почти уве- рена, что всё у нас будет замечательно, так, как нужно. – Кому нужно? – прищурилась бабушка. – Всему, – загадочно ответила мама. – Да ну тебя… – слабо отмахнулась бабушка, и решительно полезла вниз по ступенькам. Спуск оказался недолгим, а утёс – не таким высоким, как казалось сверху. Немножко кряхтенья, два-три взвизгивания – и они оказались у подножия утёса, на берегу. Здесь, стоило им только ткнуться подошвами в гальку, к ним подбежала взъерошенная головастая чайка; остановилась, с любопытством оглядывая путешественниц. – Цыпа-цыпа-цыпа… – нагнувшись, позвала бабушка. Чайка хмыкнула. Чайка неспешно повернулась спиной к «цыпа-цыпа-цыпа», и по-пингвиньи – вперевалочку – зашлёпала к морю. Женщины провожали её взглядами. Уже добравшись до воды, слег- ка ополоснув лапки в прибойной пене – чайка обернулась; сделала большие, неимоверно вытаращен- ные глаза, насмешливо насупила клюв… Дразнилась! – Надо же, озверела птица, – обиделась бабушка. Крикнула: – Нахалка ты, больше никто! Нахальное животное! Чайка плавно, чайка важно покачивалась на волнах. На оскорбительные выкрики, позорящие её достоинство, чайка внимание обращать не собиралась. Вот ещё! По мощёной вихлястой тропинке… По помпезной недостроенной набережной… Сквозь тенистые, заросшие лопухами дворики… Вышли они к автобусной остановке. Потоптались возле. Уселись, размо- рённые, на лавочку; заоглядывались. Скажи им кто: «Сидите тут тысячу лет, да чтоб – не вставать!» – сидели бы, благодарные за указа- ние, – так устали. Скажи им: « Брысь отсюда!» – тут же б и умотали, без возражений, – вот как устали, вот до чего! Но распоряжений пока что не было; их возможность как бы висела в воздухе, как бы парила над устало поникшими головами. А женщины – тоже: как бы парили в плотном, густом, напоённом все- возможными ароматами воздухе, – так они себя здесь ощущали, так им чувствовалось. И беспокойство ни откуда не шло – ни от жёсткой пластиковой лавочки, неприятно, тягуче прогретой за день, ни от су- хих, жаждавших влаги ртов, ни от набившихся в туфли колких песчинок… разве что – от статуй, робкой молчаливой шеренгой выстроившихся по противоположной обочине, через дорогу. Женщины пригляделись. Через дорогу – вдоль неё, неразлучно – текла неширокая, медленная речка. Статуи стояли почти на берегу – на узкой, поросшей переливчатым разнотравьем полосе. Стояли-тянулись далеко: конца им не было, что в одну, что в другую сторону. Ни конца, ни начала… Постаменты – то маленькие, то большие, и фигуры – сообразно: то меньше, то больше. И так по- лучалось, что все статуи оказывались вровень друг с другом, а оттого – несмотря на огромные размеры – казались низенькими, чуть ли не сплющенными в согбенность. Все из одного материала, одного цве- та, да одинаково – все – немного занесены спинами к реке, наклонены над ней, вроде как – к опроки- дыванию, к мимолётному кувырканью… к самому его началу. …Фигуры разнились одеянием: мундиры, доспехи, тоги, скафандры… некие невразумительно пышные складки, банты, кружева, обрамлённые мантиями и плащами…сюртучные, пиджачно-галстучные униформы… некоторые – голышом, с листи- ками, тряпочками, дощечками на соответствующих местах… Разноодетые тела то крикливо выгибались, то судорожно вытягивались в торжественные заносчивые позы – указуя, указуя, указуя… направляя… одёргивая… вразумляя… А голов, собственно, не было; головы закрывались-обтягивались белыми по- лотнищами-абажурами, и еле уловимо просвечивали – чуть заметно, но совсем неопределимо обозна- чаясь. По полотнищам, крупно и ярко изображённые, шли восклицательные и вопросительные знаки – вперемежку. – Ты только погляди, – довольно сказала бабушка, – опять тут какое-то идиотство наметилось. Женщины заинтересованно, но без желания покинуть остановку и перейти через дорогу, рассмат- ривали статуи. Да, очень интересно. Но – неприятно… Вот! – зрелище (и только тут оно окончательно определилось как помеха) было неприятным. Отталкивающим! …И – притягивающим. Так притягивает некая, желанная многим (многим-многим!) дверь, которая – поскольку она желанна многим – кажется желанной и тебе. За дверью – сплошное безобразие, что вполне осознаётся, ибо безобразие пропиты- вает дверь, давая себя почувствовать заранее, но… Ну как магнит! как магнит!... Блюёшь, рыдаешь, а ножки – плетутся… А и верно!: если ножками не двигать, так куда ж им ещё и плестись, как не в намаг- ниченную сторону. – Ну и с чего их сюда угораздило!? – с сердитой брезгливостью воскликнула бабушка. – Почему ж такие…!? Почему? И вроде воскликнула она в никуда, а ответ пришёл: захрипел, загудел, закашлялся не примечен- ный ранее, затаившийся в самом дальнем углу остановочного навеса раструб, похожий на раструб ста- родавнего уличного радио. – Кхе-е… – продолжал он откашливаться, – кхе-е… Извольте видеть: отличниками, дураки, росли – на двоечников ума не хватило. Да-а… Кхе-е… Женщины не испугались, – привыкли уже, что ли? – но вскочили, озадаченные, и, на всякий слу- чай, отпятились от раструба подальше. – Ты кто? – сурово вопросила бабушка, ткнув в сторону раструба пальцем. – Экспонат для экспоната должен быть на вроде брата, – хихикнул раструб. Помолчав, с достоин- ством прибавил: – А вот пальцем вы в меня, тётушка, не тычьте. Не надо… Много вас тут, тыкальщиков, – весь воздух истыкали, плюнуть некуда! – Вы не злитесь, – извиняющимся голосом попросила мама. – Вы лучше скажите: почему мы – экс- понаты? Это шутка? …Почему вы нас так назвали? – А кто же вы? – удивился раструб. – Раз здесь – значит, экспонаты. – Где – здесь? – нетерпеливо допытывалась мама. – Что??? – ошарашенно охнул раструб. – Вы что – не знаете?? – Что – не знаем? – досадливо поторопила бабушка. – Это что же, – не слушая её, бормотал раструб, – это, выходит, посетители? Ну, надо же! Замолк. – Эй, вас же спрашивают! – Бабушка пристально вглядывалась под навес. – Эй, где вы там? Никакого раструба под навесом не было. Паутина – старая – была. Пыль – была. А раструба – не было. С мягким шорохом – чуть скрипнув, чуть дребезгнув стёклами – у остановки затормозил автобус. Вот как: никакого наземного, поднебесного и наводного транспорта нетушки, а автобус – пожа- луйста. Да какой!: маленький, уютный, разрисованный ромашками, ландышами, незабудками, василь- ками, одуванчиками, с включёнными смеющимися фарами, весь окутанный едва уловимыми лесными запахами, музыкой…! Только – без людей: ни шофёра за рулём, ни пассажиров в салоне. И… Вот и приехали. …Как они сели в автобус, как они ехали, что трезвонило в автобусе, что мелькало за окнами – всё перемешалось, отпрыгнуло, закуталось в тяжёлый мерцающий занавес. …Будьте лю- безны: приехали! Двери открылись. Ласковый светлый вечер заглянул в автобус. Путешественницы потихоньку, неуверенно оглядываясь друг на друга, сошли на остановку. По- дошвы сцокнулись с тёплым вечерним асфальтом, замерли. Двери автобуса медленно закрылись… медленно… И тут же, едва-едва сошлись створы, автобус исчез, не оставив ни пыльного облачка над асфальтом, ни запахов, а только – память… долгое долгожданное прикосновение… – Исчез… – прошептала бабушка. – Исчез… Вот как вышло: стоят они на остановке, у лавочки… Да нет! Лавочка – есть, они – стоят, а остановки – нет. И нет дороги, по которой приехал (а теперь куда-то подевался…) маленький весёлый автобус. …Крошечная уютная площадь, мощёная разноразмерным покатым булыжником. Невысокие, в башен- ках, балкончиках да флюгерах зданьица, теснящиеся окрест. Неумолчные, глазастые липы да тополя, – перезвонные, шелестящие; всем видом: не отсюда они, мимо проходили, на минутку только и загляну- ли, – ах! – удивились, дыханием листвяным раскинулись, воссияли. Неподалёку – стайка галдящих взъерошенных воробьёв, увлечённых каким-то общим, никому помимо них не ведомым делом. Ближе всех к лавке – громоздилось ветхое, о двух этажах, строение. Совсем близко, – прямо напротив, шагах в десяти. …Широкие, в причудливом орнаменте карнизы; просторные многорамные окна; плоская, окаймлённая барельефами крыша, пропятнённая – то тут, то там – изумрудными кляк- сами мхов. На одном из барельефов возлежала, расслабленно свесив хвост, знакомая чёрно-белая ко- шечка. Кошечка золотисто поглядывала на путешественниц, и, кажется, улыбалась… Бабушка медленно, осторожно, подрагивая чуть от внезапно подступившей робости, опустилась на лавку. – Устала я что-то, дочка, – сказала она. – В глазах уже рябит от здешних ерундей. Мама присела рядом. Погладила по плечу, успокаивая, ластясь. Прижалась. – А может быть, нам здесь вздремнуть немного? как ты думаешь? – Это на лавке-то? Посреди бела дня? – горестно вопросила бабушка. – Ну… ну мы же устали… И потом, сколько мы здесь мотаемся – всё время: то день, то вечер. Хоть зной, хоть дождь, а всё – день-вечер, вечер-день. – Мама вздохнула; встрепенулась и весело прибави- ла: – А заснём – и будет ночь! В здании напротив – на первом этаже – дзинькнув, растворилось окно. В проёме – знакомый ста- ричок: по пояс перегнулся через подоконник, засветился. – И здоровы ж вы, сударушки, орать, – восхищённо уведомил он. – Голосить – не воду носить, можно и сидя бузить! Бабушка гневно привстала. – А вот ты мне – надоел! – сказала она, строго вытянув в сторону старичка палец. – Эвона! – расплеснул старичок руками, – это я-то? такой красавец? – Вот отъелозю тебя, красавца, за космы, – нехотя пригрозила бабушка, – ещё краше будешь! – Да куда ж – ещё? – поддразнил старичок. – С такого «ещё», пожалуй и заскучать недолго. – А я тебя колотушками развеселю! Вот прямо сейчас… – Да ты боевая девица! – Глаза старичка сияли восторгом. – С тобой хоть в горы, хоть в баню – ни- где не страшно! – Размечтался, – буркнула бабушка. – Баню ему подавай… – А что? – Старичок игриво подмигнул. – Прогуляемся? Тут есть неподалёку. Бабушка хмыкнула: – Да что с тебя в бане толку, сморчок волосатый? – в мыльнице заблудишься! Мама не выдержала. Она слушала эту дурацкую перебранку, казалось, сто лет, – и ну уж совсем невыносимо! совсем!! – Послушайте, – мама решительно встала с лавки и направилась к старичку, – что вам от нас надо!? Что вы всё время выныриваете откуда-то и мучаете нас!? – Кто «вы» и кого «вас»? – рассудительно спросил старичок. Мама немного смешалась. – Ну… Ну как… – Рассердилась: – Вот опять путаете! Опять! …«Вы» – это вы, «вас» – это нас, что здесь непонятного? – Уж как хочешь, красавица, – весело сказал старичок, – а всё непонятно. Какие ещё «вас-нас», ко- гда здесь никого, кроме тебя, нет. – Как это?.. – Да ты оглянись, дурёха! – от напряжения старичок чуть не вылетел из окна. – Вот оно как: увидел дикарь зеркало, заглянул в него – и закричал, что это бяка, которая пришла его укусить. Так? А бяка, между прочим, тоже кричит и в ужасе смотрит на дикаря. Мама оглянулась на бабушку. Та покачала головой. – Чокнутый он, доченька, хоть с какой стороны… – Махнула рукой. – Пусть уж в баню идёт, что ли. Старичок посерьёзнел. – Нельзя мне в баню. – Завздыхал. – На службе я… Вас поджидаю. – Это какая ж у тебя служба? – насмешливо спросила бабушка. – Всякие там наваждения учинять? Честных женщин по подвалам распихивать? – Да вы что, девоньки? – старичок изумился. – Об столб тетёхнулись? Сказано ж было: почтальон. Ишь, как затуманились, болезные… – А это что? – здание почты? Старичок озабоченно оглянулся внутрь помещения. Прищурился, разглядывая. Пожал плечами. – Может – почты… Может – просто здание… Может – не здание вовсе… – И, сразу, шёпотом гром- ким, доверительным: – Но я-то здесь. Понимаете? Где почтальон – там и почта! «Ишь ты… – подумалось бабушке. – Пёс…» «А зачем вы нас ждали?» – хотела спросить мама. Но тут вспомнила… вспомнила, вспомнила!: «Иви! Иви! Ивушка!.. Мы… – где мы? – а ты один, и тебе, наверное, грустно, может быть – страшно… Неужели и впрямь можно написать письмо, а оно… Но это же сумасшествие какое-то! – разве так быва- ет? …А разве бывает так, как теперь с нами, разве это – не сумасшествие? Нет. Нет. Нет. Да. Сумасшед- шая соломинка протянутая сумасшедшим в бурном, грозном, ревущем – до одури штормовом – сума- сшедшем мире, – разве не наверняка? – да наверняка, наверняка же! Колыхнулась в сердце струночка; натянулась; задрожала: это правильно! правильно! правильно! …Да, малыш получит письмо, и успоко- ится, и поймёт, что нет ничего страшного, что всё образуется. Только письмо нужно так написать, что- бы… именно так! Сумеет ли? Сумеет! Никогда ничего подобного не делала, но ведь и не случалось ни- чего подобного. Собраться, сосредоточиться, напружиниться, и – зазвенеть! зазвенеть!» – Не голубю быть с письмом, письму – голубем, – спокойно сказал старичок. «…Глаза в глаза… Как он смотрит! – думала мама. – Он же всё во мне видит!..» – Ну, вот что, дочка, – решительно сказала бабушка, – пошли отсюда. – Что ты, мама! А вдруг, получится? – Получится, получится, – веселясь, подзадорил старичок. – Он же чокнутый! – выкрикнула бабушка. – Не видишь, что ли? Старичок любопытственно мельтешил взглядами с одной женщины на другую. – Тут всё чокнутое, – успокоено сказала мама. – А и то! – дружелюбно подтвердил старичок, лучезарно подмигнув. Бабушка – дрожа и шмыгая носом – глубоко вздохнула. – Да ну вас обоих… Делайте что хотите… – А что мы хотим? – поинтересовался почтальон. Бабушка заплакала. Ей так хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился! так хотелось! – ему ж и конца не видно. Что тут? – ногами топай и вопи? пляши вприсядку? Да ещё – письмо… – Фр-р-р!.. С барельефа – серой летучей чёрточкой – спланировала к дверям кошка. Качнулась на лапках- пружинках, перетряхнулась, взмахнула упругим пушистым хвостом, – прошествовала внутрь здания. Мама проводила кошку взглядом. Ах, какая она! Какая… «Иви…» Время! время! время! Как он там? Где он? …Не плачет ли? Дома ли? Может быть – голодный, и теперь, обиженный, что его оставили одного, грустно роется в холодильнике, по шкафам, по кастрю- лям? Может быть – испуган?: смотрит, смотрит в заоконье, вжимаясь заплаканной мордочкой в стекло! Смотрит… А нас всё нет… А мы – неизвестно где, неизвестно как… и неизвестно – когда…! Мама взметнула руки к груди. Сердце стучало, стучало! Сердце гремело! Сердце исходило роко- чущим воем тысячи вздыбленных барабанов! Сердце тренькало-трепетало расплеснутым в межмирье аистом, чувствующим правильную дорогу, дороги крылами коснувшимся… «Иви, Иви, малыш!..» «Я напишу, я обязательно напишу!..» – Робеешь, красавица? – подзадорил старичок. – Робею, – согласилась мама, и с трудом сглотнула. – Я ещё не разобралась: добро или зло, то что мы – здесь? И место это – какое оно, доброе или злое? – мама напряжённо посмотрела на старичка. – Мне так трудно сейчас! – пожаловалась она. Старичок молча указал пальцем на вход. Точнее: над. Над входом в здание – от одного декора- тивного столбика к другому – было растянуто длинное узкое белое полотнище. По полотнищу – круп- ные печатные буквы: «добро – то, в чём мы признаём намёк на Благо; зло – то, в чём мы намёка на Благо не призна- ём. чёрное и белое мы определяем по себе, – разделяя и противопоставляя то, что ни чёрным, ни бе- лым, ни промежуточным не является, и только будучи неразделённым и слитным – именно так воспринимаемое – может быть полноценно осознанно в подлинности своей» Мама прочитала. Перечитала ещё раз. Закрыла глаза. Старичок заморгал, улыбаясь. – Ишь, везде у него какие-то таблички понатыканы, – всхлипывая, пробормотала бабушка. Неожи- данно для себя выкрикнула: – Сам ты хулиган! Старичок покачал головой. Бабушка вдруг смутилась. Сердитость… Какая сердитость? Нет, сердитости в ней теперь не было. Всю растрясла, без остатка. Что же было? …Её пробрал озноб. …Она почувствовала – ах, это стучалось давно! – тишину и доверие… Да! Вот так: сквозь слёзы, сквозь царапины, сквозь подступающее безумие – доверие. Бабушка поймала себя на том, что ей захотелось стать на колени перед этим балабольным извергом… перед этим усталым, невероятно настоящим человеком… Она сама себе удивлялась; удив- лялась, и чувствовала радость в озарившем её удивлении. «Пёс!.. Ну надо же…» Бабушка тихонько, не утирая слёз, плакала. «Иви, Ивушка, где ты!.. Малыш…» Мама подошла, тихонечко встала рядом, – прижалась к плечу. – Будет реветь-то, – добродушно сказал старичок. – Письмо отправлено. Странно, но женщины поверили ему сразу, без всякой оглядки. …Да, письмо отправилось к Иви. Письмо (какое письмо?) – уже рядом с ним. Сейчас он его распечатает, развернёт прочтёт… Сейчас! Громыхнул гром; небо потемнело, набухло; первые редкие капли – весёлые, прохладные капли – коснулись земли. Старичок, высоко задрав брови, расширенными глазами смотрел на небо. – Ну, девки, сейчас начнётся! – восхищённо пообещал он. – Разбегайся кто куда! Он быстро шмыгнул в здание, и захлопнул за собой дверь. Капли забарабанили чаще, гуще. – Пошли и мы? – мама потянула бабушку за руку. – Идём! Они шагнули следом за старичком. Толкнулись в дверь. Дверь оказалась закрыта. Бабушка нава- лилась плечом – не помогло. Мама громко постучала в дверь – никто не отозвался. Дождь становился всё сильнее и сильнее. От минуты к минуте – в кромешности, гуле – дождь ру- шился-льнулся к земле, проступая грохочущим, сотрясающим мир водопадом. Вне ветра – струи воды сплетались в столбы, плющились в стены, разворачивались в занавес, в сплошной, извне – ничем не стесняемый, поток. Мама и бабушка, прижавшись друг у другу, вместе – прижавшись к дверям, молча смотрели на дождь. Им было немножечко жутковато. Но пока что, – женщины стояли на высоких порожках, под про- сторным навесом, – ливню не было до них никакого дела. Ливень нашёл дела поважнее! Весь город – как на ладони; очевидно, квартал, в котором оказались женщины, располагался на холме. Да, город был как на ладони, и именно здесь, «как на ладони» – маленький, стянутый-сжатый в разноцветную пупырчатую горошину, такой бескрайний – город менялся. Ливень рушился сквозь зда- ния, сквозь улицы и мосты, сквозь скверы и разбросанные по обочинам разнообразные движительные механизмы, сквозь площади и монументы… сквозь жителей… сквозь всё, что так или иначе взывало к дождю, мимо чего дождь не мог, да и не хотел пройти, что «лежало как на ладони» – но вдруг почув- ствовало себя этой ладонью… тем, кто протянул ладонь. Ливень рушился; казалось: то, к чему прикаса- ется ливень, слеплено из сахара или из соли, так быстро – вслед обрушению ливня – рушилось, распа- далось, исчезало в истошных стремительных потоках всё, прежде незыблемое, возвышенное и прини- женное, продувное, пронзительное, одурелое. Неразглядны были потоки: ничего прежне бывшего не угадывалось в них, ни что не намечалось к бытию; да и улиц, по которым они неслись, уже не стало: по- токи крутились друг в друге, в нераздельности каждого-всего, пребыванием своим – напоминая бур- лящее озеро, не имеющее пределов ни в длении сторон, ни в извивности глубины. Зрелище захватывало, зрелище завьюживало и теребило, зрелище зачаровывало и ошеломляло. Мама с бабушкой даже не сразу поняли, что здание, под навесом которого они нашли приют, исчезло… исчез укрывавший их навес, – только порожки, возносившие женщин над водой, по-прежнему были под их ногами, хотя набегавшие волны – раз за разом – укорачивали, слизывали, сокрушали и это при- станище. Женщины стояли на утлой порожковой возвысине посреди бескрайнего озера; обнявшись, – с тревогой оглядывались по сторонам; приподнявшись на цыпочках – выглядывали хоть что-то… Дождь утих. Не по чуть-чуть, как начинал своё схождение, понемногу разматывая всесокрушаю- щий проливной клубок, но – мгновенно, весь. Утих; утихло и озеро, зыбким ласковым блеском оглажи- вая себя, устраиваясь поудобнее под лучами выглянувшего из-за туч солнца. – Мы с тобой, как две пальмы на океанском острове, – нервно улыбнувшись, проборомотала ба- бушка. – Ничего… – успокоила мама. – Всё обойдётся! Над озёрными стоялицами зависла небольшая тень. Они одновременно подняли головы. Ма- ленькая пушистая белка, рыжая, почти золотая на солнце… Белка зависла над женщинами, часто об- мелькивая прозрачными, едва различимыми крылышками и восторженно скаля зубы. – Привет! – Здравствуйте, – поклонилась бабушка. Мама помахала белке рукой. – Как это вас сюда занесло? – удивилась белка. Что ответить – женщины не знали. …А действительно – что? – Ну и долго вы собираетесь здесь стоять? – с интересом спросила белка. – Откуда ж нам знать?.. – запечалилась бабушка. – Может, спасёт кто… – Кто?!? – загорелась белка. Сделала несколько кругов над женщинами и захлопала в ладошки. – Вы ждёте героя? Ура! Останусь с вами; очень хочется посмотреть на героя! …Когда ожидается прибытие этого восхитительного существа? Лукаво прищурилась. Мама пожала плечами. – Всё проще: мы не знаем, что делать, но очень, очень устали – и стоять, и вообще… Вот. Вот и надеемся, что произойдёт что-то хорошее, что-то, что нам поможет... – Вот как! – воскликнула белка. Посочувствовала: – Трудно, когда не знаешь, что делать! Я, напри- мер, знаю: я лечу к Чайному Домику, пить чай. С пирожками! – А где он, этот Домик? – вытянулась бабушка. – Мы бы тоже чаю попили! – Там! – беспечно махнула лапой белка. – У горизонта! – Да тут везде горизонт! – всплеснула руками бабушка. И впрямь: горизонт окружил озеро со всех сторон. Только и было: озеро, небо, горизонт, а посре- ди – островок с двумя женщинами и порхающая над островком белка. Весь мир… Белка усмехнулась. – Шли бы вы лучше домой. Чего вам здесь? – Белка сделала ещё круг над островком. – Здесь в лю- бую сторону можно идти. – И попадём к себе домой? – замирающим голосом спросила мама. – Ну, насчёт «домой» я, разумеется, не знаю, но вот насчёт «к себе» – к себе попадёте. Точно! Во всяком случае, куда ни пойдёте – тут недалеко… – Как? – простонала бабушка, – как мы пойдём!? Кругом – вода! Ни лодки, ни плота… Белка подзадорила: – А вы попробуйте! – Заторопилась: – Всё, я полетела. Пора! Ждут! – Но… Не успела бабушка новым вопросом утешиться, как белки и след простыл. – Улетела, – озадаченно выдохнула бабушка. Поозиралась. – А куда? Мама осторожно, кончиком ноги, попробовала воду. Потом – всей ступнёй. Вода была упругой, плотной. Мама сделала несколько шагов. Вода прекрасно держала идущего, не раскачивая, не тревожа шага. – Пойдём! Бабушка робко ступила на воду. Первый же шаг ободрил её. Бабушка пошла уверенней. – Двигаемся, дочка, – повеселевшим голосом сказала она. – Куда-нибудь да придём! – Взяла маму под руку. – …А там, авось, ничего страшного: мир, конечно, сошёл с ума… но мы – это мы, что тоже не- плохо, и всё, в конце концов, благополучно закончится! Мама посмотрела на горизонт. – А я не уверена, что мы – это мы, – спокойно сказала она. – Во всяком случае, не думаю, что мы хоть когда-нибудь знали, что это такое. Может быть – узнаем… – Приобняла бабушку. – И вряд ли всё закончится: мне кажется, всё только начинается! Только-только… Как бы в подтверждение её слов – озеро дрогнуло; озеро засветилось. Мама и бабушка оберну- лись: узкая цепочка оставленных ими следов – набухла, отвердилась, – пролилась тонкой, чуть припо- рошённой пылью тропинкой. Следом – само озеро: на мгновенье взорвавшись светом – озеро стяну- лось к следам, вошло в них, растягивая тропинку в широкую, немного бугристую, прямую дорогу. По обочинам – росли цветы и деревья, мелькали бабочки, шебуршали в кустах птицы. Так показалось: не дорога – намёк на дорогу, то, что дорогу зовёт, что готово стать её изнанкой и бережением… Даже пыль здесь – странная пыль… А так – всё привычно, знакомо, вполне понятно… Мягкий ветерок – позёмкой – лепетал в пыли, перекашивая и вороша буквы… Путешественницы присмотрелись: буквы… мимолётные, пылью проявленные узоры… Только успеешь прочесть несколько слов, как ветерок встряхивает их, складывая в иной, совсем уже не разборчивый и дальний узор... Ве- терок касается ног… ерошит волосы… …«Человек не всегда – почти никогда – не отдаёт себе отчёта, как именно он видит- воспринимает мир. А вот так: через стену. Человек смотрит на стену, за которой мир, и видит нечто, полагая, что видит то, что он видит. А видит он то – и только! – что позволяет себе уви- деть. Если ты смотришь на мир через стену, так: невзирая на то, что смотришь ты – на мир, ви- дишь ты – стену. Поэтому ты не знаешь, что мир и ты – одно. (Нет, тебя могут проинформировать об этом, ты можешь даже принять это к сведению, но – не узнаешь.) Ты обходишь стену со всех сторон, и стена сворачивается в столб, сворачивая в себя мир. Ты можешь обойти над и под, – стена свернётся в шар, сворачивая в себя мир. И нет у тебя никакой возможности обходя стену – обойти её и увидеть мир, потому что твоё «я» и «я» мира ходят по разным сторонам, хотя эти стороны – все, какие ни на есть, ведь ты и мир – одно и то же. Не ви- дит тебя и мир. Ты смотришь на стену. И, в смотрении, стена разворачивается во всеохватывающий – охва- тывающий тебя – экран. Стена, будучи увиденной хотя и со всех сторон, но только с одной своей стороны – не может стать для тебя зеркалом; она может стать зеркалом только для твоего «я». Ты входишь в зал кинотеатра, полагая, что вошёл в мир, и представление на экране давным- давно началось, – оно идёт вовсю, – хотя начинается оно с твоего вхождения в зал. И совсем не име- ет значения, какой именно это будет зал: зал кинотеатра, зал музея или – самая обыкновенная жизнь. Совсем не имеет значения, какое обличье примет Иллюзион Тебя. Важно, каков в Иллюзионе Тебя – ты. Время разового просмотра – жизнь. Но билеты выданы на бесконечность, и зал никуда не девается: куда бы ты ни повернулся – он перед тобой, закроешь глаза или откроешь – он. А мир – тоже со всех сторон – со своей стороны…» … Буквенная позёмка мела, мела, заметала… встряхивала пульсирующую дорожную ленту – меняя узоры… Вот: встряхивая – истряхивала всё новые и новые буквы… Букв становилось больше… Больше… ОТШЕЛЬНИК 1 Что приходит, что уходит, – поди разбери… То ли ты бросил камень в воду, затейливо завращав его опережающим мысль хотением, то ли ты и есть этот камень, тобою же (кем-то ещё?..) брошенный. …Расходятся и встречаются круги на воде… молчат. Человек задумался. «Всякое действие, – думал он, – будь то поступок, мысль или слово, лишённое истинной сути – неизбежно возвращается к своему исходному началу, к вопросу породившему его; кру- гобежа в возвращении – проходит все стадии страдания, кругобежа в возвращении – закрепляет при- зрачность бытия.» Стены… стены… стены… И крыша над головой – давит! давит! И пол под ногами – палуба… – ни равновесие обнежить-утвердить в штормовых изломинах, ни сойти на берег… Человек застонал, замычал внесловно и нервно вскочил. Простоял не долго – рухнул к прежнему месту. Длинное тело его расплеснулось по креслу, – выгнулось и обвисло. В какую сторону? В какую? Тысячу миль можно пройти – на север и юг, на запад и восток, – но за- чем? зачем? Обернёшься, а за спиной только и есть что тысяча миль… тысяча тысяч… Зачем? Но здесь? – здесь-то!? Чего ни коснись – свизгивается и упадает громоздким грузом, плющит, того и гляди размажет, разнесёт тонким слоем по просторам жилья. Человек закрыл глаза. Обмелькнулось: по коленям метнулась кошка. Человек, не открывая глаз, улыбнулся: пусть… Может быть так: м о р е … (Он остановился на берегу. Он остановился на берегу и посмотрел на море. Он посмотрел на море. Долго-долго смотрел на море. И отвёл взгляд. Плюхнул-положил на прибрежные камешки рюкзак; рядышком уселся, на большой тёмно- зелёный оглаженный валун; ноги поставил, крепко упёршись, на причудливую корягу-плавник. Достал флягу; сидел, попивая водицу, – не смотрел на море. …За спиной – посёлок; маленький сырой посёлок, выбежавший из-под дождя к круглым колёсам поезда. Грязные воды порта. За спиной – полная непонятица… Он так и не выяснил: зачем же шёл сюда? зачем он себя сюда вёл? Ну вот… Над морем – тучи; они так и не развеялись с прежних недавних времён, были и ныне. И дождь – так ли, иначе ли – очевиден. Закапало. Дождь, дождь!.. Забарабанило… Захлестнуло… Он сморщился. Он отставил к стороне флягу. Достал и раскрыл зонт. И сразу – сразу! – намок: зонт не мешал дождю, – дождь был везде. Ха!: дождь вырывал зонт из рук… Дождь то и дело менял направления, обходя сидящего на камне со всех сторон… Ну вот… Ясно, при таком напоре – ливнеструй не мог слишком долго длиться; вся вода в нём за- кончилась, быстро, не давая всерьёз набезобразничать… Он отжал одежду. Вздохнул. …Холодно. Давно, ещё с поезда, ныли виски, разламывало затылок. Внутри туловища – приверёвоченным грузом – камень… отвес… маятник… Мотнул… громоздко мотнул головой, вялую боль теребя… Головой мотнул – боль не избыл, нет. Да. Не согрел сердце. Встал, тяжело и ненужно. Поднялся по косогору к дороге. Зашагал… Зашагал.) Нет! Человек открыл глаза и резко – стонным прыжком – рванулся из кресла. …Нет! Не так! Тысяча миль… – да что там! – может быть он сумеет и быстрее, чем быстрота тысячи миль. Вот! Может быть. Может быть: бесплотными станут следы, обретут направление, истину. Человек вздохнул. (…И листался, листался, листался, бежал; и излистывался гигантской книгой с многоточием у каж- дого вздоха, у каждой страничной грани. У граничной черты – то ли ломкость в шорохе, то ли упругость, но – на крылах, крыл не теряя; чуткий и бережный. Ах, ничего не путая! …но путают, путают, путают небывало и часто: поэтов со стихотворцами, уединённость с одиночеством, радость с весельем, любовь со страстью… Ах, ничего не путая! так: по- нимая. И рассудок – взаправду – терял, и рассудок опять обретал, ни с кем не меняясь местами. И касался подушечками пальцев золотых жил, и оглаживал их, и укрывал поутеплистей одеялом. Шёл по хрипам, по бреду, по дну, вычавкивая подошвы из вязкого и больного, но – упираясь плечом и вновь плечо ослабляя – приближался к родному и неизбывному. …Ах, ничего – вообще – не путая. Но листался, листался, листался, бежал – всё быстрее, быстрее… всё быстрее!..) Человек глубоко вздохнул. Долгожданный покой мазнулся от затылка к плечам. Осмотрелся. Снял со стены рюкзак. Из рюкзака выпорхнула тетрадь. Как же он забыл! Человек торопливо от- крыл её; торопливо пролистнул несколько страниц, быстро добравшись до обрыва текстовых линий… «…И потерялся мальчик. Потерялся Дом. И только лебеда потрескивала сухими зимними стебля- ми, где-то вдалеке, едва слышно…» Человек призадумался. Это было окончание третьей главы. Хотя… ну какие могут быть главы в дневнике! …Он даже не знал, зачем это начал, зачем исписал несколько страниц в такой большущей тетради, а потом – спрятал в рюкзак. И покуда пылился рюкзак – пылилась и тетрадь, а он всё боялся подходить к рюкзаку, уже не улавливая рассудком – почему… Ну конечно! да! – возьму её с собой, ре- шил человек. И продолжу – прямо сейчас. Он взял со столика ручку и, держа тетрадь на весу, поставил цифру «4». Четвёртая глава. Итак… «Мальчик спал.»… Неожиданно, стало радостно и тревожно. И так – так! – что человек испугался. Он захлопнул тет- радь. «После… После…» Аккуратно положил тетрадь в непромокаемый пакет. Подумав, добавил туда два карандаша. Спохватился, – отправился к продуктовому шкафчику, на кухню, где хранились его припасы. Вни- мательно осмотрел: два пакета пшена, пакет ржаной муки, начатый пакет соли… немного макарон в мешочке, в банке – сухие овощи, две пачки чая, полкило сахара, горсть печенья в вазочке… да! – почти полная литровая бутыль с подсолнечным маслом. «Если на всю жизнь, то – не густо» – усмехнулся он и стал осматривать карманы. Навздыхав по карманам какие-то крохи, – прихватил сумку и кинулся в ма- газин. 2 …Да, было так рано – рано-рано, – когда он оделся, скрипнул – вдавливая в плечи – лямками рюк- зака, вышел из дома и зашагал. Нет, не взвизгнули половицы, не заскрипела дверь… и даже ступени – гасили, глушили, упрятыва- ли в себя всяческий звук ухождения. Он не знал – куда, но знал, отчаянно и отчётливо: это неизбежно, это необходимо. Вот так. О! – если бы это было как-то иначе, то для чего тогда вставать с кресла (ибо не было у него иного прибежи- ща)? Для чего напихивать – до треска брезентовых стенок – продукты и вещи в рюкзак? Для чего поки- дать своих близких, которых покинуть – всё равно что ударить, всё равно что обжечь (но будучи рядом – пытка, мука…)? Зачем? Вот так. Он почти бежал. Он почти летел. Он бежал и летел, озираючись на здания, на широкие чёрные языки спящих улиц, на розовый пепел рассвета, мелькающий странным намёком где-то там (или здесь…) – высоко, над городом. Он бежал насквозь – сквозь город, и чувствовал нечто, похожее на про- вожание, похожее на тёплые, упёртые в спину ладони, – выталкивающие прочь, но – в ласке и лепете… но – не навсегда. – Малыш… Малыш… Ты покидаешь нас, малыш…? – Нет… Нет. Нет. Нет. – Почему… почему твои шаги быстрее тебя самого? Что случилось с тобой?.. Что случилось с тобой, малыш? – Нет! Нет… Всё как-то не так… Всё совсем и совсем иначе!.. А голоса эти были с ним… с ним… Они никак не хотели его покинуть, его оставить… Предместья… Окраина… Он отошёл от города достаточно далеко, чтоб, обернувшись, суметь увидеть его весь, разом. Он обернулся; он посмотрел на город, в котором рождался, рос, жил, умирал… и снова: рождался, рос… и снова… и снова… Смотрел и смотрел; ему казалось, что он так и будет – стоять, смотреть, что он только для этого и шёл сюда… и пришёл. И стоял… и смотрел… И город смотрел на него. И стояли. И смотрели. И так сказал он: – Мне тяжела, невыносима почти разлука. Мне трудно расстаться с тобой, город! – Глупенький, – ответил ему город, – хороший мой… – ответил ему город, – мы и не расстаёмся во- все. Всюду, где только можно представить место и время – я. Где бы ты ни оказался – ты будешь во мне и со мной. А я – в тебе, и – с тобой. – Город, я боюсь дороги, которой так долго ждал. Я прихожу в ужас, что уже – ступил, уже – ша- гаю!.. – Глупенький… – город улыбнулся; город колыхнулся-качнулся огнями окон, струнами бульваров и улиц, синевой пустырей. – Хороший мой… …Так и шёл, так и всхлипывал, и теребил лямки рюкзака. А город – провожал, город шёл рядом: мягкой пылью, дружелюбно сплетающей подошвы с трещинами дороги… тёплым ветром, подпираю- щим плечи, баюкающим, теребящим… утром… вечером… ночью… днём… Как долго?.. …Скудная, в прощерби, кромка леса, и там, за кромкой, высокий распахнутый веер: л е с. Сюда его и звало, сюда и вело. Здесь ожидался приют. …Но – замер. На границе, незримой, неявной, но узнанной всем существом, – на границе города и леса, – он замер. Будто бы – откачнулся; ладонями голову обхватил, выгнулся… Забытьё… – Вот так-так, никак столбик новый поставили! Просверк в забытье. Человек оглянулся. Человек увидел прохожего. Маленький, тощий, с неряшливой, насквозь седой бородой… Удлинённое лицо… Впалые щёки… Взгляд круглящихся чёрных глазок прошивает насквозь, как вскрик молнии… Так показалось, почуди- лось: летящий по небу пёс… будто б – на воздушных шариках, где один шарик – солнце, другой – луна, а остальные – много их! – и не разобрать. …Жуткий старикашка. – Привет! – сказал прохожий. – Здравствуйте… Человек растерянно, человек тоскливо оглянулся по сторонам, словно желая – сиюсекундно – отыскать какое-нибудь близкое и доступное укрывище. Но – не было его, ниоткуда не было, а было: справа от дороги – близкая, тёмная-тёмная, озелень леса, сзади и слева – город, спереди – прохожий. И смотрел прохожий нахально, вглядчиво. Вновь померещилось: пёс; пёс смотрел, склонив голову набок, свесив язык на частокол жёлтых острых зубов; мудрый, безжалостный. И страх и восторг. «И откуда же он взялся, откуда!? – думал человек. – И именно теперь, когда я не знаю что мне делать, как быть. Совсем не знаю! …Но дорога была безлюдной… Да-да, пустая! Откуда же его принесло так не вовремя? Ох…» – Привет, – сказал прохожий. – Да-да… Но ведь я уже поздоровался с вами! – Ну?! Да что ты! – маленькие глазки прохожего насмешливо заискрились, и он состроил разбол- танно-озабоченную гримасу. – Ух ты! …Ну и что? – Да нет, я… – Тебе что, лень два раза поздороваться? – перебил его прохожий. – У тебя что, лапы сотрутся или хвост отвалится? – Хвост? – человек никак не мог понять о чём (и – зачем?) они говорят. Он чувствовал себя вися- щей на длинной нитке новогодней стеклянной игрушкой: Новый Год давно отновогодился, ёлка опу- стела, и только он – забытый, беспомощный, в забытости своей – свисал, без нужды и смысла, в паузе и томлении. – У меня нет хвоста… – Будет!! – прохожий настолько развеселился, что даже подпрыгнул. – Ой, будет! …А что, хочешь охвоститься? Человек не знал, что ему нужно ответить на эту чепуху. Да и нужно ли? – Ты, кажется, собирался лезть на гору? – спросил его прохожий. – Лезть на гору? …Но здесь нет гор. – Есть, – голос прохожего стал строгим. Ох, строгим! Но и насмешливости не утратил. – Горы везде есть. Вот именно. …Ты уже начал карабкаться, только вот – поди ж ты! – встыл у подножия, и ни туда… и никуда. А? …Зачем? «Что ему от меня нужно? Что ему…» – Да ты, я вижу, думатель! – прохожий нахмурился и подошёл вплотную. – Ну, а если вот так… С этими словами он сильно и жёстко врезал человеку между лопаток, и тот кубарем – а-а-а!... – через обочину, через низкий кустарник… Будто бы ослик, на котором он ехал и которого замучил бес- престанным дёрганьем поводьев (в сомнениях, в маете…), упёрся передними копытами (ну сколько ж можно!) – да поддал его из седла. …Он покатился, покатился по заобочинному откосу – кувыркаясь, крутясь. Покатился, ушибаясь о камешки и твёрдые выступы, царапаясь о битые стёкла, о жёсткие, крепкие в упорстве своём кустарни- ковые пряди. Покатился, вскрикивая, всхлипывая, бормоча, почти не понимая происходящего, желая с ним – остервенелым происходящим – расстаться, но каким-то глубинным дальним непререкаемым ощущением – не расставаясь, и даже напротив – для, ускоряя своё падение-верчение. Докатился; пал, распростёршись половичком раздёрганным, пообитым. Застонал. Ух! – как же больно… Больно… Подобрал под себя руки. Подобрал ноги. Изогнулся, – посмотрел вверх. О!!! Падалось очень ярко, стукотно-искряно, да недолго. Не с крыши же – с дорожной обочины! А глянул теперь – гора перед ним высокая, даже и не видно верха, нет… будто бы – в облаках теряется… уходит, уходит и – теряется… Получается, оттуда, с горы он падал. Хорошо, что не разбился вовсе. Снова застонал. Попытался сесть. Не получилось. Упал на спину, – упёрся взглядом в облака, пытаясь разглядеть за ними дорогу. Не видно… Ничего не понятно! Как же так! Вскочил, – боль разбрызнул-раскинул ворохом капель в собачьем ознобном трясе. Зубы сцепил. Нахмурился. И – по откосу, по откосу! по откосу-горе… – ступнями вбиваясь в землю, надсадно отплёвы- ваясь от клубящейся, от взвывающей сверху пыли, оскальзываясь, упираясь в рыхлые глиняные комья, в шершавые каменья исцарапанным оббитым подбородком, принимая на спутанные волосы, на ною- щую голову жесточайшую барабанную дробь со-склонной просыпи – водопад! искры!... Ах… Запроки- дывался; рушился вниз, вниз. Снова карабкался… И снова… Снова… …Долго ли, коротко ли, – а наступила ночь. …Он лежал на спине; руки и ноги раскинул, телом истрёпанным растёкся-вмылся по малышному лоскутку тверди земной. Не было в нём ничего такого, что не болело бы… но главное – вот: так и не вы- брался на дорогу, так и не одолел откос, – тот отбрасывал его раз за разом, как мятущиеся в быстром хлопьевом ветре августовские деревья отбрасывают бабочку, ничего – ничегошеньки – против бабочки не имея, а – так: так выходит… пока – именно так… Будто столкнулся он с чем-то заведомо непреодо- лимым, данным ему как стена и отпор, как намёк и призыв. Поди, обойди, что не обойти по самой сво- ей природе, по сути и праву! А и обойдёшь – в то же уткнёшься. Хоть захлебнись от слёз, хоть замёрзни тут – лёжачи – от студёных звёздных мерцаний. Впрочем, лето. Можно и полежать. Можно даже представить, что ты уже выбрался на дорогу, что дорога уже под ногами и греет ступни и расстилается из-под ног мягким устремлённым ковриком- клубком, ковриком-надеждой, ковриком-путеводителем-и-охранителем. Можно – ах, ну конечно же это возможно! – представить-вообразить, что ты уже понял, зачем позвала дорога, зачем она крикнула и ухватила в охапку, – понял, а не просто так пошёл-побежал, стискивая километры и дни в неимовер- ную блескучую пружину. А заодно: почему, зачем, для чего обернулся короткий рывок упаданием, ны- нешней несуразицей и тоской. – Почему?.. – прошептал человек тоскливо. – Пожалуйста, – почему?... И тут же, будто б того ожидая, а иначе – никак, но теперь – пожалуйста: – Твоё «почему» осталось на дороге. Ты сначала выберись, ты сначала вернись к ней, малыш. Там и «почему» прохлаждается, – тебя ждёт. – А – как? «Ох, знакомый, знакомый голос! Какой знакомый голос… Откуда? Не помню… Почему? Опять «по- чему»!» Повторил снова, но уже твёрже: – Как мне выбраться? – «Как» – не знаю, а куда – ну конечно же, о чём говорить!: в противоположную сторону от неё, в далёкую сторону; чем безогляднее, напряжённее и честнее будет твоё устремление – тем быстрее окажешься на дороге. «Какой же голос знакомый… Всё говорит, говорит… говорение – сплошной туман, но всё понятно. Вот теперь – во мне сплошная сумятица да звоночки велосипедные, а ощущение верное: всё на своих местах, только б разжмуриться…» – Вот туда, туда иди, – послышалось вновь (Откуда? Листья ли?.. Сны ли черёмух, разбросанные по лугам?.. Вечность ли мотылька?.. Неугадливо так… Шелест… Шелест…). – Во-он туда! И – именно т а к. …Закружилась, завьюжилась – ах! – распростёрлась осень. Давеча – минуло пять минут – лето, а нынче, росчерком ахнувших кандалов, осень, осень, осень. Да не какая-нибудь, а – та самая: терпели- вая, надеющаяся, верящая, любящая! Впрочем, разве бывает осень иной? Разве такое возможно? Человек осмотрелся. Он увидел, что его большущий тяжёлый рюкзак валяется в луже – широкой, мелкой, подёрнутой зеленью и радужными пятнами, – а вид имеет нахохлившийся, сердитый. Человек, прихрамывая, подбежал к рюкзаку, и – разом – и из лужи и на плечи: хоп! Вода побежала по куртке, по штанам – проницая неплотный брезент ткани, прохладными ручейками обволакивая-тормоша избитое недавним падением тело. Человек поёжился. Потом – глубоко вдохнул, распрямляя грудь, терпкий лесной воздух. Тепереш- нее намокание было приятным, напоминало короткий удобный отдых. Заодно – и рюкзак перестал обижаться (спина это чувствовала), поскольку намок и тот, кто его потащил в это непонятное предприя- тие! – ну хоть чуть-чуть… здесь присутствовал какой-то намёк на справедливость. Человек шагнул к лесу. Остановился. Быстро сгустившиеся сумерки делали лес непроницаемым и плотным: лес-шкатулка, завёрнутая в скатерть, а сверху – одеяло, а сверху – и подушки и ковёр и всё, что ни попадя. «Всё что ни попадя» то- порщилось взмывом ветвей от края леса… переплеталось – чем-то неуловимым, прочным – в его глу- бине… потрескивало… ухало… стонало… Лес двигался, всем собой, сразу; лес будто бы танцевал: раз- два-три, раз-два-три…; лес будто бы скручивался к прыжку, за которым неминуемо последует полёт… а за полётом – то, что неминуемо следует за полётом, и что ведомо лишь летящим. Человек смотрел на лес. Неожиданно – это толкнулось от леса, задело и окутало с ног до головы – он понял, что ничего ещё не оставлено, ничего не отложено, что связи-ниточки и ниточковые узлы – гу- стое переплётшееся марево – образующие его бытиё и определяющие его, пятнышковое, место в бес- конечной, бесконечно трезвонной мозаике мироздания по-прежнему с ним и в нём. Ниточки лишь натянулись подобием резиновых жгутов, лишь позволили капельку растянуть себя… но, вместе с тем – и набрать силу для обратного движения-рывка. Человек чувствовал, как эти нити гудели; гудение гуде- нию были рознь: то – провода, натянутые от и до, говорящие, говорящие, говорящие… то – вихрящиеся мглистые тучи у горла маячной башни… то – земля, в топотанье-битье-окаблучье слепого солдатского роя… Человек понял, что если он шагнёт в лес – нити тут же (а может быть и чуть погодя) вытянут его обратно. И – мгновенно; рывок будет скорым, яростным, рывок будет точным – он аккуратно вернёт его, бегущего к себе, на прежнее место, и – прежним… разве что – искалечив в обратновом пронесно- вении-возвертанье. Человек уселся на землю возле берёзы; под спину поставил рюкзак, затылком упёрся в ствол. За- жмурился, крепко-крепко! Теперь человек уже не смотрел по сторонам, а – в себя… в себя… всё глубже, всё дальше… всё внятней и пристальней… Ночь подошла к лесной опушке. Подошла и села рядом с гостем. Ночь была тёплая, почти что летняя, и человек не разводил костра. Он просто сидел, – привалился спиной к рюкзаку, головою уткнулся в берёзу, – сидел и смотрел в себя. …Очень хотелось вернуться. Так хотелось – так! – хоть плачь, хоть вой, хоть скручивайся – и кру- тись, крутись отяжелелой листвяной порошей…! Так: каждая жилочка натянулась, а натянувшись – по- тянула обратно; и – будто бы – не подняв с земли, но уже – опрокинув… Очень, очень хотелось вернуть- ся, вдребезги, аж сводило скулы, как от кислого и непомерного, – становилось трудно дышать, и что-то внутри дёргалось, трепыхалось, гудело. Человек вздохнул; крепче упёрся спиною в рюкзак. Не было назад дороги. То есть дорога, конечно, была, но – вот: можно, можно вернуться обратно, но из «обратно» обратно – нельзя. Просто и ясно, как плевок в лужу! Даже ещё проще… Человек раскинулся: руки и ноги – по сторонам; возлёг привольно, расслабился; сосредоточился. Он представил себя карандашным рисунком на чистом листе бумаги – тщательно, до штриха… а пред- ставив – взял стёрку и стал медленно, тщательно стирать себя. Стёр. Осталось лишь что-то неуловимое, неопределимое вовсе, что, собственно и было чистым листом бумаги, на котором прежде, ещё до со- творения стёрки, покоился карандашный образ. …И – выгнулось неуловимое-неопределимое вопро- сом-и-восклицанием, протянулось ладошками дроглыми… Но прежде, чем вопрос наполнился и вос- клицание утвердилось – растеклось, осознавая собой бесконечность, и – бесконечностью – себя. …А времени здесь не было. Оно гуляло в совсем другом месте – и его здесь попросту не было. …Сколько прошло? долго ли? – кто его знает… Человек улыбнулся. Ему стало теперь очень спокойно, очень легко. Ему стало теперь очень понят- но, очень устойчиво. Да. Всё, что пребывало вокруг, ничем не отличалось от того, что пребывало в нём. И рассвет – и он! – первыми волнами своими осветливший колени улыбающегося человека – тоже: очень спокойный, лёгкий, приятный, устойчивый. Человек встал; поклонился берёзе, забросил рюкзак за спину и во-шагнул в лес. …Что за чудо тропка была! Извивная… всего-то и ничего – руку протянуть, а и нет её, уже поверну- ла. Приглядишься, – все краски на ней перемешаны! да перемешаны как: не до взболти невнятной, унывной, а – каждому цвету своё место, своё пятнышко, свой неуловимый переход в мякоть полутонов; акварельная ласка, ясность, перешёптанные в одном озорном ведёрке восход и закат. По такой тропке и быстро-то не пойдёшь, куда там! – по такой тропке только течь неспешно, подобно ручейку-бродяге, только любоваться, замирательно перебирая ножками – да, – озираючись, шустро-шустро так, во избе- жание упущений, прохождений мимо. Но можно и быстро: взять да зашагать. Чего там! – нужно успеть, не зря же ты пошёл по этой тропинке! А ласка, а ясность, а восход и закат – так только в подмогу, в сверканье – ах! – к омовению от зряшных усталостей и тревог. А деревья! А какие деревья! А трава! А цветы! Вот: вздохнули и распрямились в мелькнувшей солнечной прядке капельки росы; изогнулись, затренькали в нежных сквозняковых лапах юные кустар- ники; заблистали в шутливой нахмуренности – то там, то сям, то прямо у самой тропинки – шёрстки сгу- стившихся мхов. А лепет, лепет? – да кругом!: тающий звон, обвисший клочками тёплых туманов, при- ветным внимательным взглядом, снами, памятью… То ли смех, то ли иное какое удовольствие – лепестками сеялось, сеялось, сеялось, – обвеивало тропинку. Да! И вьюжная вязь паутины – явно и вполне очевидно – не к улавливанию нарождалась, не к нанесенью обид, а – и явно и вполне очевидно! – к восторгу для всякого, для повсюду. А ещё – запахи… Ни один не был отчётлив, хоть бы и на мгновенность пенного пузыря, но вместе – лакомство несказанное. Тут не только ноздрями – каждой чёрточкой кожи, каждым рывком сознания… …От опушки – к нутру, глубокому, дальнему, – лес густел, наливался соками и обильностью, стано- вился плотнее, пронзительней, краше. Человеку то и дело казалось, что – вот-вот! – и он переполнится под завязку; переполнится – треснет по швам, – рассыпется по просторам лесным сверкающей моросью ягод. Человек смеялся. Он чувствовал, как проходимые им – оставляемые за спиной – ветви деревьев в спину его подталкивают, подталкивают, подталкивают. Стоило обернуться – и не думали и не пытались ветви ничего подобного, а чуть забудешь, растворишься в шагах своих, в тропке, в куролесье мерцаю- щем, и – подталкивают, подталкивают… провожают. Ну до чего приятно было так идти, будто истаяли заботы позади, будто впереди – несомненно! – вовсе им быть не суждено. Приятно! Особенно, после встречи с тем… ну, на дороге… с прохожим, кото- рый так грубо, так непонятно спихнул его с дороги. Так больно… При воспоминании о прохожем человек нахмурился. Тут – то ли нахмуренность его что-то истряхнула, то ли какие-то иные плавники дали здешние взбаламутили – хлынул короткими тугими щелчками, искрами, оскаленным хохотом собачий лай. Лай исходил из некоего неподалёкового, но вместе с тем и близкого места. Не было в нём ни заливистой, переходящей в визжание склочности, ни хриплой злобы, ни надсадной тоскливой жалобы, – только возношение… только лицо… Мерещилось: лай поднимается от земли, и поднимается так, как пред- определено подниматься лесному апрельскому перу: чуть клубясь… чуть путаясь в верхушках дубов и сосен… меняя цвет, обличье, мотив…; вот: перерождаются под истошным весёлым солнечным жаром стемнелые слипшиеся снега, и просверками в перерождении том – пунктиры намёков, подсказок, грозди облупившихся и проржавевших указателей. Лай не коснулся человека. Лай будто бы завис от него неподалёку, в колыхучей подлесковой пене. Поманил… «Вздор. Вздор. Вздор.» Прищурился. Стиснул зубы. И вот именно тут – именно тут! – он уловил наконец ясное и твёрдое направление своим шагам. Не оглядываясь, не отвлекаясь больше, ничуть не рассеиваясь, не баламутясь, – человек твёрдо и при- стально, как уверенный в своей правоте канатоходец, на любимом, заведомо прочном канате, вкачнул- ся в глубины лесные. Вкачнувшись же – устремился. Так: лес расступился, раздался по сторонам прохождения, вне каких бы то ни было тропинок, при- вычек и правил; не было здесь где идти – сплошное кромешье, а оказалось – есть, есть где! – как раз, чтобы пройти одному ходоку, пройти и пронести рюкзак. Ни что не цеплялось (а если и цеплялось, то – так, в шутку, не всерьёз), не ухмылялось, не преграждало медленного, но неуклонного следования. Ни что не мельтешило, не болботало, не валяло дурака. Шлось так, что, пожалуй, и не шлось вовсе, а – вот: скользилось пушинкой одуванчиковой в бережном чащобном сквозняке… или, пожалуй, лилось, как льётся тело новорождённого ручейка: вне русла, но по местам ожидающим, приимным. Именно так. …Долго, долго он шёл. Но и – недолго, – можно ещё, ещё! …Вот: миновала проливная лихорадка хождения, сама собой. Человек остановился. Да. Край просторной, плотно стесненной большими берёзами песчаной поляны, поляны-всхолмия. Журчащая в неподалёковой впадинке малая вода… Мерцающий лёгкий воздух… «Здесь, – подумал человек. – Здесь мне и быть. …Здесь нет людей, нет заводов, нет машин. Нет слов, бессмысленных и обильных. Нет хороводий и бряцаний. …Здесь есть вода, поляна, на которой я могу жить, множество сухих ветвей, из которых я могу сложить шалаш-обиталище… Наверное, найду и еду. …Да! я буду здесь жить! Именно здесь! Вот сюда-то я и шёл!» Человек зашагнул на полянку. Зашагнул, огляделся. Сбросил со спины рюкзак. Ему хотелось раздеться и развалиться на песке, зарыться в него, – нежиться… смотреть на облака… Но человек не стал этого делать; он видел-помнил: конец сентября, – вряд ли в песке остался хотя бы и малый ломтик беспечного летнего тепла. Вот: конец сентября… небо затянуто-запорошено игривой свинцовой наметью, – нет ни одного облачка, и даже хвостика нет или кончика облакового носа… Чело- век не стал раздеваться. Человек поправил косо завалившийся рюкзак, глубоко вздохнул, – отправился собирать сушняк. О! – сушняк был обилен и мног и разнообразен. Человек сначала решил выбрать длинные, по- возможности – прямые, ветви. Шёл он почти что весь день – весь день и прошёл, ночь не за горами. Может и дождь, вон небо какое… Конечно, хорошо было бы приготовить чаю… покушать сварить – ка- шу, например – тоже не мешало бы… Но это – потом! Сейчас, пока сумерки ещё вселесно не возросли, нужно построить шалаш. …Да хоть бы как-нибудь! – после можно и поудобней, попрочней перестроить, а сейчас что важно? – важно, чтобы крыша к ночи, может быть – дождливой, над головой была. Человек вернулся на поляну с целым ворохом длинных крепких сушин. И ещё раз сходил. И ещё. Достал из рюкзака топорик – сбил с сушин сучья. Размотал верёвку и, перевязывая, скрепил сушины в двускатный навес, не особо заботясь о долгоустойчивости, но – особо – о просторности и удобности устраиваемого жилища. Отстроил заднюю стенку. С треском развернул прорезиненный брезент; раз- вернул – накрыл-закутал свой шалашик. Подлезнув, застелил лежбище одеялком, в изголовье закрепил рюкзак. Человек довольно осмотрелся. Улыбнулся. – Ай да я! Ну и ну!.. Оправил куртёночку, да вновь – за хворостом, в костровый припас. Вода в чайнике вскипела. Вскипела и вода в котелке, под кашу. Есть не хотелось. Человек снял котелок и отставил его в сторону, – до утра. Заварил чай. Придви- нулся, зябко сутуля плечи, ближе к костру. …Обернулся. Обернулся, и увидел – ночь. За суетой обустройства – приятственным лихорадочным хлопотаньем – он не заметил, не заметил: ночь… Человек поднял голову: ни звёзд, ни луны, – низкое, замытое туча- ми небо. И деревья… Деревья уходили ввысь, прорастали ввысь, – не было заметно их вершиний, но было заметно: деревья срослись с небесами, неотделимым и неделимым вздохом, потоком земным… с земли… Чай настоялся. Кружку приблизить – всего и делов! – глоток к глотку… – терпкое вмещение в тем- ноту. Ну конечно! ну конечно… – прядь смородины, вплывшая в хвойную память, повенчальное сопри- жатье. Ломтик сахара… белые крошки – с губ, – обещание парусов. Суетошье избылось… Костёр догорел, замерцался ко сну, закутался в пепловое покрывало. …Что дальше? Спать. …Человек встал, и медленно и тяжело направился к шалашу, на ходу ошарашенно допони- мая: он – здесь… …Поёрзал, притираясь к выпуклостям и впадинам лежбища. Замер, прислушиваясь: …шёпот, шо- рох, шебуршание… потрескивания да повеивания… И, кажется, дождь… – вялая заунывная морось, сти- рающая следы, наполняющая величайшие чаши… Ночью человек проснулся. Проснулся от холода. Каждый квадратик его тела разламывался, рассыпался истерическим крошевом озноба, – хрип- лый, истошный во-повсеместно фейерверк. Зубы сшибались – от низа к верху – в напряжённой упёртой попытке добыть искру… хоть искорку угрева! Колени и живот слиплись друг с другом до онемения. Руки – непонятно где, непонятно! но, казалось, они обжимают тело повсюду, в тщетной – тщетной… – но славной попытке удвоить, утроить, умножить-воцарить нестерпимо тонкий одеяльный покров. Человек вскочил. Человек ринулся из шалашика, напрочь разваливая его неистовым безоглядным движением. Человек упал на колени перед отемнелым в пепел кругом костра, и руки в круг погрузил, и ворошнул – ворошнул! – вытискивая из пепловых глубин недогасшие угольки. …Вытиснул. Вздул, надсадно сопя, из угольков пламя, – ветками сухими пламя укрыл, – ладонями, бёдрами, плечами удерживая, не допуская к пламени ветер. Треснула первая… вторая… третья ветки. Пламя метнулось ввысь, почти облизав, почти приобняв лицо восторженно смотрящего на него человека. Вздулось; заширилось, лукаво деля окрестные воз- вышения на тело и тень. Заскворчало. Разлеглось свободно. Человек – плача, шмыгая носом – вжался на корточки к огню, почти и не замечая – нет, не желая совсем замечать – жгучего близкострового горяченья. …Согревание никак – никак! – не приходило. И зубы продолжали стучать, и каждый квадратик его тела разламывался, рассыпался истерическим кро- шевом озноба. Корточковый стиск помноженный на нервные корчи – чего ж больше? – ноги онемели, и человек завалился на бок. Завалился – почудилось: умирает… совсем – ну ещё – чуток, и – … «Тело меня тянет обратно. Бедное, бедное моё тело… – подумал человек. – Вот замёрзну – здесь буду лежать… Никто не найдёт… – это, наверное, хорошо… Это хорошо, наверное… Наверное…» Ожидая умирать – он наконец расслабился, отбросил озноб; лежал себе на боку, нежась щекой в редкой осенней мороси. Лежал себе, полёживал, и как-то безучастно – будто и не с ним – чувствовал, что тепло возвращается… возвращается… Вернулось. Человек удивлённо вслушался в себя: по-прежнему холодно, но и – тепло. Холодно – вокруг, это понималось ноздрями, пальцами, кожей, а в себе – тепло… и не то, чтобы горячо, а – тёплышко, уют- ственно. Хоть сейчас можно было заканчивать побегушки на свежем воздухе, да и возвращаться баинь- ки. Человек засмеялся. Спать ему по-давнему хотелось; хотелось так, что хоть уши в трубочку закаты- вай... Но – событие, – как тут уснёшь! Было холодно – в умерзь! – а и не стало. «Кашу буду есть. Да. И чай пить!» Растреснулся, полыхнул вброшенный в угли хворост. Весело, ничуть не тяготясь дождиком, затан- цевали, хороводясь, язычки пламени, жадно облизывая – измучившиеся без конфет ребятёнки – чай- ник и котелок. У-ух, – закипела вода! Запузырилась, взбухая, каша. Лепетнулся – распахиваясь, дразня – чайный парок. Теневые ветви окружных древес сомкнулись шатром над поляной, шатром-воздыманьем. Стали приподниматься, ка- чаясь, ещё не пожухшие, но сниклые травы, и начало каждого приподнимания – так обещалось – было началом света. Ложка макнулась в кашу; губы макнулись в ложку… Эх, вкуснятина! Пригорела, конечно… и без масла… Да самое лучшее масло – аппетит, это вам любой хомяк скажет. Вот! А масло – масла мало, лучше поберечь… Человек слопал всё, что было в котелке; съел, даже пригарок соскрёб по стенкам. Налил себе чаю. Хлебнул. Довольный, прижмурился и притиснулся спиной к развалинам шалаша, не выпуская из об- нимки кружку. «Трескучее это дело – в лесу жить. Не муравей, поди, не белка, а – дурак дураком… человек, то есть. Шкурка дряхлая, зубы гнилые, а память – ох… – к унитазу да перине тянет, к кастрюлям кипящим, к присутствию облизь – за стенами, за окном – себе подобных… Ой, тянет! …Фиг ей!» Обернулся; огляделся по сторонам... Ночь. О-о, как же трудно заметить ночь, заметить-увидеть, и увидеть во всей красе, если не прижат – вот только что! – очами к пламени, если не станцевался в терпком судорожном плясе – в визге истошном, сжатом до онемения – зрачок к зрачку – с пламеневым дышанием. Вот она – ночь: ничего не видать, даже самой ночи… «Надо попробовать спать днём, вот что. Днём пока ещё тепло; а и дождик – сыро, – всё равно теп- ло: в шалаш, поглубже, и прежде – шалаш обхлопотать, весь-весь, чтоб ни щёлочки. А ночью – вся ночь моя! А днём – спать. …А что!..» Человек оживился. Человек встал и шагнул от костра к куче прежде собранного валежника. К ма- ленькой уже куче… У-ух! Костёр встреснулся, залепетал, – глубоко вдохнул в себя овлаженное марево палых веток. Закаш- лялся, высмеиваясь дымом; из дыма – улыбчатый круглый лик, жаркий, как тысяча солнц. Человек – из оживления – нетерпеливо посмотрел на небо: скоро ли рассвет? Рассвет – это утро. Утро – это день. Можно, наконец, возобновить – перестраивая прочнее, удобней – шалаш. Можно за- валиться спать… – как хочется спать! – завалиться, завалить себя всей что ни на есть одёжкой, залако- миться – сжаться трепетным приютственным зародышем, облизнуть губы, губы прижать к рукаву… к горчащему продымлённому рукаву… и – уснуть. Да. …Нет. Рассвет не полыхал, не вспучивался из лесных глубин. Он как-то незаметно сочился из туч, просеиваясь по-во-всюду – то и морось томливая, то и рассвет – неразлично, но с намерением близкой, вот прямо сейчас (чуть погодя…), явственности. Рассвет был то тут, то здесь – обмельками, звонким, но и будто бы тающим намёком, – везде, везде! – а будто и нет его, так – пригрезилось, обозналось… Из нетерпения – досада. Досада – грохочущий изъян – перечеркнула, смяла невесомые вейные нити согревности. Человека стиснул озноб. Опять! Опять… И – опять – ему захотелось, как и давешне: заплакать, сжаться – жалея себя, жалея… на себя него- дуя. Из досады, из тисков озноба – обида… «Какой же я…! На что я обижаюсь? Оскользнулся – и обижаюсь! И что же – каждый раз так? я же только учусь ходить, – да сколько ещё раз! сколько ещё раз шлёпнусь! Всё обижаться и обижаться – так и лопнуть можно.» Человек – что-то пересиливая, что-то прижимая, что-то бормоча – улыбнулся. Себе. Рассвет. Костра, собственно говоря, уже не было. Только по-сбоку, на самой кромке, ещё что-то потрески- вало и оязычивалось – щербато, ненастойчиво – плескушками пламени… ещё что-то колобродило, уж и вовсе мельколётно, то тут, то там… Вот как: запушённая пепляным инеем лужица, с неприкреплёнными сумасбродными солнечными бликами, сошедшими с небес и пока что не торопящимися обратно; его- зят себе, вороша инеевые рыхлины, взбрыкивая да заливисто перебалтываясь друг с другом из края в край. «Вот и прошла… моя первая ночь… Что же, я – теперь – отшельник?..» Человек хмыкнул; заморщил тяжёлые гудущие веки; резко толкнувшись рукой – перевалился на корточки, попытался встать – разом! выпрямляясь – стряхнуть! разлепить и стряхнуть все, допрежь гро- моздившиеся в нелепии, тяготы. Встал; и занемела, обмотнулась голова, а тело – ну будто б было оно скучено из тумана, и тут – ветер… налетел-ударил, рассыпушками поземными развеял… Рухнул, мягко, но шумно, ни пепла ни сучьев собой не задев, а и кажется: спать полёг, заторопился. А деревья шумели, шумели… А надземье низилось, низилось гудящими потёковыми небесами… Пронзительный запах сырости, трав, земли – осень, осень… – завеивался в каждую щёлку, вострублялся и чаровал, ворожил грядущим… Человек лежал. И был он похож в лежании на неясную мокрую груду чего-то едва начатого, но от незавершённого замысла – отложенного к размышлению. Вот: ком глины; так: вмятины на нём – толь- ко знакомье рук, только упор – поиск, поиск упора! – к разбегу. …Куда же его? Что там? …Наклонилась – ах, зонтиками потемнелыми, крепким негнутким стеблем – высокая травинка, заглянула… (Отчего ж и не заглянуть, если – соседи, если – так получилось?..) А и заглянула она, но где-то в самую серёдку попала. И – на чуть-чуть, – ни конца, ни начала, ни внятного комментария…: что-то о людях… «…И сказал Вчерашний День: – Люди – те, которых больше, чем тех, которых меньше – всегда живут в завтрашнем дне. – Ну и что… – вяло отмахнулся человек. Добавил, ни к селу, ни к городу, но явно вытягивая отку- да-то издалека: – Ведь сказано же: «Не заботьтесь о дне завтрашнем, день завтрашний сам поза- ботится о себе.» …А? Может быть – такая его забота, что тискаются, жмутся люди к заботе о нём? – Но это же сказано из сегодняшнего дня. А тому, кто живёт во вчерашнем дне и завтрашний день – вчерашний. Ага. И это, поверь, не завтрашний день так о себе позаботился. – А кто? – удивился человек. – Ты, – улыбнулся Вчерашний День. – Ты-вы… – Мы? – удивился-спросил человек. – Ты, – согласился Вчерашний День. Человек рассердился: – Ты меня совсем запутал!.. – Даже и не пробовал! – ответил Вчерашний День. – Согласись, невозможно запутать того, кто запутан настолько, что дальше запутываться попросту невозможно. – А…» Тут высокая травинка откачнулась, махнувшись листьями. Выпрямилась. Кажется, вздохнула… 3 Прошло два месяца. Впрочем, может быть и не два… может быть – и не месяца, а – так: дня… или года… Человек – не- давно? давным-давно? – позабыл своё прежнее, доприбывное намерение учитывать-наблюдать вре- мя. Ну конечно, ну разумеется! Теперь – вот: время учитывало и наблюдало его. Время ходило по- вокруг него на цыпочках. Время приближалось, время удалялось. Время ерошило его слипшиеся тугие волосы и толкало в бока. Человек изменился. Привычно-лихорадочный поток мыслей и движений замедлился, огрузнел, запрозрачнел. Окутались трещинами по краям хотения; окутались – зашершавились крошевом. Не- внятные пустелые порывы затуманились, обмякли, замерли – дальней истяжностью ноздрей учуяв себя иных. Человек пообтрепался. Поизгрязнился. Приголодал; продукты – непонятно сколько-тому-назад – кончились. Последняя горсть пшена, несколько капель масла, – последняя каша… Трапеза уже не вспо- миналась ни сытостью, ни вкусом, ни фактом. Иной раз человек, озабывчев, начинал шарить, вяло и долго, в рюкзаке в поисках съестного – хоть чего-нибудь… и каждый раз удивлялся – вяло, долго: ниче- го… ни крошки… Слабость и отупение плясали по нему – ходуном! ходуном! – хороводом спятивших разудалых тяжелунов. Но что там! – человеку не было к ним никакой притяжности, до них – никакого дела: там, где завершали свои витки топоты и смущения, светился ещё не подошедший близко, но уже – идущий, покой. Но так далеко! как далеко… Человек сидел в шалаше, теперь – просторном, прочном, – сидел и слушал дождь. Человек слушал себя. О, как много задышало к нему здесь! Как много удалилось… Оказывается, он не пришёл сюда – он сбежал сюда, и бежание питал страх: трудные зряшные руки алчного грохочущего мира цеплялись и подстёгивали, громоздились капканом к горлу, угрожали, зазы- вали. Здесь стало легче, легче… но – и не стало ничего. А впрямь, зачем беглец лесу? – беглец-ленивец, столь же зряшный, грохочущий, как и то, от чего он бежал… И тогда к человеку пришло понимание ис- тинного направления, необходимость сближения с ним, насущность соединения. И – от понимания направления – его прикосновение к подошвам: касание тонкое, внятное, не обжигающее и не холодя- щее – близкое. Не для себя – для всего-и-для-себя, и для себя, которое это самое «всё» и есть. …Дальше: Оказалось, он пришёл сюда пустой, пустой-пустёхонький. Ему-то – ну смех и всё тут! – казалось, что он многое умеет, многое может, ко многому готов. Куда там! И голод и холод и одиночество и неприютность – обрушились лавиной, да лавине той словно бы не было конца, только разрастание и расширенье. Человек понял: то, что он принимал за сверкающие всходы – всего лишь чахлые недора- зумения, посеянные надеждой и судорожным порывом веры, но взращённые гордыней и ленью, небрежно, неряшливо, суетно. А всё, что он смолол из зёрен, не мука – труха, и не из чего ему в дороге испечь хлеба, разве что – начинать всё сызнова. …Дальше, дальше: Он и начал. Но память, память… Оказалось, он вовсе не покинул трудных и зряшных рук мира – они лежали рядом, свернувшись калачиком, бок о бок с пытающимся убежать от них человеком; зати- шенные – они не усмирились, но – затишились в любопытстве, любопытственно же и подёргивались, как бы спрашивая: ну?.. ну и что дальше?.. Человек ушёл от того, с чем сросся – от мест, вещей, влече- ний, людей; он ушёл, ушёл, а сросшесть – осталась, и теперь – вне яви прежнего – сама стала явью, натянулась крепким канатом, обозначилась-надавилась ошейником. Ни отстегнуть, ни оборвать! И че- ловек стал по чуть-чуть – тупым ножиком ещё не утвердившегося терпения – перепиливать волокна ка- ната; перепиленные волокна лопались жёстко, глухо, – падали, но никуда не девались – лежали тут же, неопрятным внимательствующим ворохом. Ах, как это было больно! – до бесслёзья, до скрученного унылого воя; что-то рушилось вдребезги, и становилось жаль, жаль… и хотелось как можно быстрее пройти это топкое хрупкое пространство. Славно! – в этой работе человек на немножечко позабыл о голоде, холоде и одиночестве. Позабыл; но они не позабыли о нём. …Дальше, дальше, дальше: Первым напомнило о себе одиночество: оно влиплось – огромно, – как влипается кувалда в заты- лок. Выдоху место – вот оно, а вдоху – никак, никак… Человек сидел в шалаше и слушал дождь. Он ма- шинально облизывал-пожёвывал уже давным-давно вылизанную до трещин деревянную ложку. Его глаза слезились, голова болела, в груди что-то всхрипывало да ухало. Он думал, и думал с отчаянием, что – вот: заболевает; что – вот: может умереть в любую минуту, может быть – завтра. Отчаяние нарас- тало, нарастало… Нарастал и дождь. …Человек лежал в шалаше, скорчившись в дремотном ознобе. Дождь – на каком-то ливневом пи- ке – прекратился, и на смену ему пришли спокойные упругие заморозки. Сырая одежда взгорбилась, задубела, омерцалась тончайшей вуалевой шкуркой инея, не греющей, нет, – украшающей. «Я умираю, – подумал человек. – И сантиметра к истине не прошёл, а – уже…» Человек – рывком – сел. Скрючился. Понял: ничего у него нет, на что можно было бы опереться. Всё самое прочное – всё самое непрочное. Воля его и воля мира – одно. Неоткуда ждать помощи. И тут же, только он понял – иллюзорные твер- дыни сгинули, и понимание перелилось в ПОНИМАНИЕ. «ГОСПОДИ! – не размыкая рта, воскликнул он, – да будет воля ТВОЯ во мне, из меня, помимо ме- ня, во всём! ГОСПОДИ! да будет воля ТВОЯ во мне, во всём – во всём!» И замер в этом восклицании, и продлил его уже там, где не было времени, не было ничего, только – ОН. Человек – даже и не побуждаясь улыбнуться – улыбнулся. Улыбка сама плеснулась из него. При- шёл покой. «ГОСПОДИ, да будет воля ТВОЯ во мне, во всём – во всём, – шептал человек. – И какая разница: жизнь или смерть, болезнь или здоровье, быстро ли дойду или идти мне долго – ТВОЯ воля; пусть бу- дет что будет – что должно быть в воле ТВОЕЙ на ПУТИ. ТЫ и ПУТЬ – одно.» Человек с улыбкой смотрел на блескучий иней, просыпанный по одежде. Человек с улыбкой смотрел на своё измученное, мёрзнущее, голодное тело – и тело омывалось в улыбке, и тело распрям- лялось – благодарное, – раскрывалось вдоху. Всё осветилось в человеке; всё высветилось вокруг. Почти ничего не понятно, непривычно, но – родное, родное! То не лампочковые гирлянды, не плещущий фейерверк, а – свет. …И – следом – обна- жился каждый уголок содержимого, и каждый уголок был сквозным: то, что внутри, то что снаружи – одно и тоже. Увидел человек: ох, как слаб, ох, как извилист он, распластан, покорёжен. Увидел – ужас- нулся; заплакал. Плакал, плакал, плакал человек. Но не бесцельно плакал – нет! – омывался. «ГОСПОДИ, да будет воля ТВОЯ» – шептал он, обливаясь слезами. И плакал, плакал, плакал. И становился всё тише, тише… Всё чище и чище. Так и уснул. Во сне он видел себя младенцем, падающим неизвестно откуда… в падении – облекающимся в краски, линии, звуки, движения, определения, законы… Он падал, падал, падал… и – покуда падал – это был не он, но упал – он, и шевельнулся, распрямляясь после падения – он. Следом – осознание… Только попытка! Но осознание не говорило ни «да» ни «нет»… но осознание чувствовало себя неуве- ренно, искажённо… Он встал, дрожа: странное ощущение: сам себе чужой… И – родной. Но родное бу- то бы спрятано, и то что спрятало-отаило – он. Человек лежал, – неподвижный, лёгкий, – неподвижным взглядом смотрел на костёр. Костёр догорел. Угли мерцали всё дальше и дальше, – остывая, накидывая слой за слоем шерсти- стую наметь пепла. Вот: вспыхнула лежащая рядом с костром сухая сосновая веточка; вспыхнув – пых- нула смолистым дымком… Медленно падали первые редкие снежинки, неприметные в темноте, и только в тусклой углевой просвети на мгновение мелькавшие удивлённым приветом, тихой и близкой песней… «…А было это в те далёкие времена, когда жил-поживал он маленьким малышом, и – предста- вить только! – совсем (совсем!) не умел плакать. Вот. Но другие-то плакали, – он это видел, – и пла- кали весьма успешно, и плакали весьма обильно, вдосталь, щедро размазывая слёзы, облегчённо всхлипывая, хлюпая, ерошась. А ему? А ему…: он бежал к лужам, зачёрпывал полную пригоршню та- лого весеннего удовольствия, и – рывком – оплёскивал лицо, плечи, жмурясь в нежаркое солнышко, в ветер, часто дыша. Потом набирал ещё, и – в небеса! в небеса! – долго провожая взмытыми напряжёнными руками летящую прямиком в мироздание морось январской памяти. И пока в дующих со всякой стороны ветрах обсыхало омытое лицо, он уверял себя, что вот только что плакал, за- мечательно плакал, лучше, чем кто бы то ни было на свете. …Ах, как хорошо!» … Странно: он впервые по-настоящему плакал. Нет, конечно, слёзы бывали – и плохие бывали, и хо- рошие… и непонятно какие… Но плакал – впервые. И что-то ещё – впервые… Ах, как хорошо! Если бы… …Если бы только не голод. Человек вздохнул. Приподнялся на локте. С трудом выполз из шалаша; встал, каждой крупинкой тела ощущая необычайную лёгкость, – глубоко вдохнул. «Хорошо…» Несиль- ного свежего морозца вполне хватило, чтобы извеялась сырость; тело почти не чувствовало холода, и глубокого вдоха оказалось для «почти» достаточно, чтобы уравняться с первым выдохом зимы. Человек задумался. Обоняние его по-прежнему помнило смолистый запах сосновой ветки. «А что?..» Он вспомнил: неподалёку, метрах в ста пятидесяти, чуть левее ручья, лежала огромная пушистая сосновая ветвь. Давно лежала… Что было причиной? ветер ли, иные обстоятельства? – кто знает… Во всяком случае, человеку было её очень жаль: красивая, зелёная, полная жизни… Потому, когда дово- дилось проходить мимо – обходил её стороной, касаясь разве что взглядом. Сам он ничего в лесу не рубил: шалаш соорудил из валежника, валежник же был и костровым топливом, изредка – добывал сухостой. Ему хватало. …Теперь – задумался. С трудом, то и дело спотыкаясь, человек отправился к сосновой ветке. Поклонился ей; попросил помочь. …Набрал целую охапку хвои. Возвращаясь – свернул к ручью и наполнил котелок водой. …Вот: над свежеразведённым костром забулькал котелок с похлёбкой. Вода, сосновая хвоя, соль, – что ещё нужно?.. Сняв котелок с огня, человек подумал – и добавил горсть сухих ягод шиповника. Котелок прочно зарылся в золу. Варево настаивалось. Как ни силён был голод, но покой, недавно пришедший к человеку, оказался сильнее. Он спокойно смотрел на котелок, а может быть – сквозь не- го, и голод не плясал вокруг, не шептал на ухо бредовых речей, не требовал незамедлительного пир- шества. Голод терпеливо ждал, лишь изредка поскуливая да вздыхая. …Человек улыбался. Он чувство- вал себя уверенно и уютно. Уверенность вовсе не отменяла грядущих трудов и тягот, но они уже не ка- зались чем-то невзлазным, чем-то неохватным. Всё было достижимо. Каждый шаг был достижим. Так. Шаги больше не чувствовали себя сиротами, – вот что. Это человек понял. ...Сон… сон… сон… Сон подступал со всех сторон. Сон гладил по голове; хватал за горло; всячески требовал внимания. Он предлагал себя отдушиной и опорой, особенно тогда, когда хотелось завыть и головою ткнуться в ближайший древесный ствол. Тогда хотенье забвения становилось до одури нестерпимым, больным. И человек отбросил сон. Перестал спать. …Сначала – было легко. …Потом – стало трудно, страшно. …Следом – снова легко, легче лёгкого. И когда из глубин поднимался то протестующий, то ли ликующий крик – легче лёгкого утишивался он, легче лёгкого исходил крик колокольцами и свирелью. Из внесонья – открылась дверь. Именно нынче. И именно так. Дверь без запоров и удержаний. Открытая, даже – чуть приотворённая, дверь. О, задверье почти сияло! Там оказались целые груды, – ворохи драгоценного и родного. И когда к нему, истощённому, вытянутому в струну, пришёл сон – сон не унёс ничего; ничего не утратилось – всё сохранилось, каждая сверкающая пылинка осталась вблизи. «Я доверился БОГУ, я вернул ЕМУ себя – себя-мир; и страх покинул меня. Я понял, что всё вздорное во мне – невозделанное поле, предложенная работа. Я понял, что всё истинное, всё прекрасное, всё свершённое во мне – дыхание БОГА. И как только я понял это – горды- ня покинула меня. Я осознал, что нет ничего, что не желало бы доверить себя ЕМУ, что не искало бы ЕГО дыха- ния. И – из осознания – пришла тишина.» Однажды он просто упал. Упал и уснул, и листья папоротника укрыли его от ночной прохлады. 4 …что? …Перестать цепляться за будущее и прошедшее, – осознать сегодняшнее; перестать гото- виться жить, перестать осознавать прожитое, – просто: жить, наполняя подлинным смыслом каждое тя- готеющее к соединению с тобой мгновение. …Странно, но когда он в третий раз варил хвойную похлёбку, в котелке оказался самый обыкно- венный картофельный суп. Густой, наваристый… Впрочем, особого недоумения это не вызвало: ну, суп… ну и что? Не возникло и вкусовой жадности; человек ел суп спокойно, немного задумчиво, не осо- бенно понимая, что именно он ест. Это не воспринималось кормлением себя, но – успокоением голо- да. Но – любезностью по отношению к голоду… по отношению к зависимому от еды себе. И холод… Как это замечательно! – но холод почти совсем перестал беспокоить его. Впрочем, ещё недавно – да… о-го-го! А теперь… Лёгкий озноб пробрал человека. Озноб шёл откуда-то изнутри; что-то похожее на сотрясение зем- ли, с предшествующим тому глубинным гулом, с некими определяющими сотрясение причинами в этих самых глубинах. Человек всмотрелся в себя. Человек встал. Ожидание… (Но чего?) Залопотал ветер, загудел ветер – затеребил тонкий, ещё не устоявшийся снежный покров. Зашу- мели – туда, в низкое, покрытое бегущими тучами небо – деревья. Качнулись сухие травы. Зачем он встал? Может быть… может быть – стоит подбросить немного сушняка в костёр? Воз- можно… Хотя, нет: прежняя закладка ещё не прогорела… Но немного – можно и подбросить, почему бы нет?.. Человек шагнул к сушняковой куче. Нагнулся. Ухватил небольшую охапку… Невдалеке хрустнула ветка. Человек распрямился, повернувшись в сторону хруста; прищурился. Ну надо же! – так ему показалось: тот самый ранний прохожий, противный задиристый старикаш- ка… тот самый, что столкнул его с обочины! Вот он: лезет сквозь кустарник, пыхтит… Человек даже за- кашлялся от неожиданности. А прокашлявшись – обнаружил, что никакого прохожего нет; никто не ло- мится, никто не приближается… и вообще – тишь, полное отсутствие шагов и движений, только ветер, ветер… Человек выронил сушняк обратно в кучу; отёр рукавом внезапно вспотевшее лицо. «Вот уже и ви- дения начались, – беспомощно подумал он. – А может быть – усталость?: заснул на ходу… мгновение – и промелькнул сон… Может быть...» Человек попятился к костру. Первые шаги – не сводя взгляда с не- давно шумевших кустов. Потом – обернулся. Замер. У входа в шалаш, внимательно наблюдая за потрескивающим костерком, стоял пёс. Чёрный, большой. В зубах он держал что-то похожее на конверт. …Псу, похоже, нравилось смотреть на пламя, язычки которого отчётливо мерцали в его глазах. …Пшикнув – громко освистываясь – из костра вылетел большой уголёк; вылетел – отскочил далеко, к дереву. Пёс аккуратно положил конверт на землю, под- бежал у угольку, и – в одно движение – забросил его обратно. Вернулся на прежнее место. Весело по- смотрел на человека. «Похоже, он говорящий, – подумалось человеку. – По крайней мере, так смотрит… Так смотрит! Вот сейчас возьмёт – и скажет чего-нибудь...» – Привет, отшельник, – сказал пёс. «Отшельник – это я, – понял человек. – А действительно, кто же я ещё! Отшельник и есть…» – Привет… Пёс подошёл ближе. – Покушать что-нибудь есть? – Пёс широко улыбнулся. – Понимаешь, долго бежал; устал; проголо- дался… – Да, конечно… – Отшельник встряхнулся. Шагнул к костру, указывая на стоящий в золе котелок. – Вот тут… Тут суп есть какой-то… Будешь? Пёс приблизился к котелку. Принюхался. Облизнулся. – Гороховый! Буду. – Гороховый… Надо же… Так ты ешь. Прямо из котелка, чего там! – у меня тарелок нет. – Ага… Пёс посунулся в котелок и аккуратно, неспешно прихлебнул. Потом ещё раз. Ещё. Отшельник молча стоял рядом. «Вот и псы говорящие стали появляться. Интересно, что ж дальше- то будет!..» Пёс, не покидая склонённой головой котелка, негромко фыркнул. – Ты кушай, кушай… – растерянно сказал отшельник. – Больше у меня ничего нет. – Да я уже! – пёс облизнулся. – Благодарствуй, сыт. С любопытством уставился на отшельника. Тот переступил с ноги на ногу. Возникла потребность что-то сказать. – Ты как?.. – ко мне?.. – или мимо пробегал?.. – Мимо пробегал, – согласился пёс и крепко чихнул. – К тебе. – Вот как… – отшельник озадаченно опустился на трухлявое брёвнышко. – Приятно. …А – зачем? – Письмо принёс. – Пёс мотнул головой: – Вон оно. Видишь? – Вижу… – Тебе, – снова улыбнулся пёс. – Спасибо. …А от кого письмо? – А от кого бы ты хотел? Отшельник задумался. – Да от кого? – ни от кого, наверное… – Вот от него и письмо! – подтвердил пёс. – От кого же ещё? Читай себе, на здоровье… и про ответ не забывай. Отшельник встал. Подошёл к лежащему на земле конверту, и, не распечатывая, стал его рассмат- ривать. …А впрямь: странный конверт, невиданный, будто – и не конверт вовсе! Похож он был на большущий древесный лист… То что древесный – точно, а вот от какого древа – не разберёшь, вроде бы и ни от какого, а вроде бы – и от всех сразу… Пухлый такой. Тяжёлый. – Ну, я пойду, – поднялся от костра пёс. – Пора. – Уже уходишь? – Отшельник вздохнул. – Жаль… Как-то привык я к тебе. Пёс чихнул. – После горохового супа всегда начинаешь чихать, – доверительно сообщил он. Подмигнул. – Не грусти, я ещё приду. Ещё не раз приду. Скоро! Ветер стих. В промежуток стихлости немедленно ворвались снежинки: розовые, голубые, зелё- ные… белые-белые… Они кружились, обкруживая землю, обшёптывая каждый земной холмик, каждую впадину, травинку, дерево… Они смешивались с искрами костра, напоминая о сущностной одинаково- сти костров и снегопадов… Облепливали – укрывая – шалаш… Сыпко и дробно постукивали о конверт… Они ложились – укладываясь поудобнее – на густую шерсть неспешно убредающего в лес пса… Отшельник смотрел вслед. – До встречи! – крикнул он. Не оборачиваясь, пёс утвердительно махнул хвостом. «…Там и сям огоньки, – один погаснет, другой загорится, – там и сям огоньки, – никогда не гас- нут, попросту: не умеют. …Кто-то мимо пройдёт – ничего не увидит; кто-то станет спиной к огонькам – и увидит всё; кто-то присядет рядом – согреет озябшие руки; кто-то вдруг загорится – станет светлее вокруг… Станет светлее… И ещё светлее… И тот, кто мимо идёт – всё увидит, – очень светло! И тот, кто увидит всё – согреет озябшие руки… может быть – загорится…: станет светлее вокруг. В пустыне – горячей пустыне – где молчат дожди – я согрею озябшие руки, я здесь поднимусь… Сухая ниточка пламени: я – дверь; я тот, кто заходит в дверь. «Тук-тук» – дверь нараспашку, «тук- тук» – стучит моё сердце…» … «Ну и ну, – думал отшельник, открывая конверт. – Вот ведь…» Из конверта – лавиной, вихрем, ливнем – кружась, кружась – выплеснулись листья, листья, ли- стья… Кленовые, дубовые, осиновые, берёзовые, тополиные, рябиновые, ивовые, яблоневые, каштано- вые… и многие-многие-многие… и всякие многие… и ещё другие… Листья совсем юные – весенние; ли- стья крепкие, налитые – летние; листья смешливые, разноцветные – осенние; листья задумчивые, сухие – зимние. Листья веялись, перемешиваясь со снежинками, веялись, сливаясь с лесной листвою, взмы- вали к-под небеса. Листья – прожилками, зубчиками, мелькающей чехардой – были покрыты многими письменами… и сами веялись письменами… и письменами наполняли-кружили удивлённый востор- женный мир. Отшельник сидел в шалаше, и – выглядывая – наблюдал за танцующим миром. «Ну и ну, – весело думал он. – Вот ведь…» Так и уснул. Проснулся он от громкого долгого звонка. Открыл глаза. Шевельнулся… Он лежал в своей постели… в своей квартире… Старенькое тёплое одеяло – зелёное, с белыми цветками – нежило его воспалённое исхудалое тело… (его одеяло); голова – как в пене – в мягкой по- душке… Отшельник сдвинул одеяло и сел, знакомо вдвинув ноги в стоящие у кровати тапочки. «Как я здесь?..» Звонок в дверь становился всё настойчивее. Отшельник встал. Халат (его халат…) как и прежде – висел на спинке кровати; надеть халат, привычным узлом завязать пояс – меньше минуты… Ещё мень- ше – совсем немного! – и дверь, знакомая обшарпанная дверь его скромного доброго жилища… – Кто там? – Открывай! – Нетерпеливые, узнаваемые голоса… (такие ненужные…) – Открывай, хватит спать! Договаривались же – вечером!.. «Зачем они здесь?..» Он открыл дверь. За дверью стояли люди, которых он знал (разве – знал?). Некоторых – знал дав- но, очень давно… Знакомые. Приятели… (Непонятно кто… ох!) …Да. Ему так и не удалось догадаться, зачем они были в его жизни… зачем он был в их жизни… Как у всех: разговоры, дела, посиделки – об- щение (как у всех), но не было ни одного совместного дня, который наполнил бы их до краёв, обнажил, направил, верно и неоглядно, намекнул на рождение… Так: приятели. Тоска-то какая! – приятели… Те- перь – вот… – Входите… Компания шумно ввалилась в комнату. Голоса – мужские и женские, натужно бодрые, натужно приподнятые, довольные – наполнили всё вокруг. Привиделось: падают, трещат деревья, стонут… сто- нут… стонут… Голоса прыгают, дёргаются, клокочут. – Вы только посмотрите! – он всё ещё в халате! – Ты чего же дрых, балда? С ним договаривались, а он – дрыхнет! – Так, девочки, на кухню. Живенько ставим картошку. Смех… смех… – Ой, а у меня листья в волосах!.. – И у меня!.. – Ну что ты всё в халате бродишь? Иди, переоденься. …Вот, чудак! Он оглядел себя. Действительно – в халате… Заспешил: – Извините, я сейчас… Сейчас… Заскочил в ванную. Запер за собою дверь. Прижался, в лихорадке и трепете, к стене. С ума сойти! Что же это? Что же это такое… Он подошёл к зеркалу; вот оно: большое, круглое; он впервые за долгое время видел своё отра- жение, и – впервые – себя такого… Так: поседевшие всклокоченные волосы, поседевшая свалявшаяся борода, худое, с резко и взмывно проступающими скулами, лицо. Тело истаявшее, но не измождённое, а вот: крученье, кручёная верёвка, канат. Кожа, там, где она проглядывала из-под грязи, прозрачная. Глаза запавшие, глубокие, с отчётливо осознающим самоё себя двусторонним зрением: вовне и вовнутрь. Узелок на узелке… «Какой же я стал… А – какой?» Голоса за дверью призывали поскорее вернуться к ним, присоединиться, не прятаться от общения по углам. К голосам то и дело примешивалось топотанье – туда, сюда… иной раз – скрип мебели, звяк тарелок… Отшельник пустил воду и присел, сутулясь, на край ванны. Он думал… Нет, он слушал. Он слушал в там – за гулом воды, за стенами, укрывшими его. Он слушал, и слышал то, что слышал так часто, но те- перь – по-другому, иначе: глубже и дальше, понятнее. «Как же они меня узнали? – подумалось, удиви- ло. – Как не изумились моему преображению, хоть бы и внешнему? – приняли за старого своего прия- теля?» Отшельник покачал головой, тихонечко фыркнул в бороду. Он привык таиться, – там, в прежней жизни. Он привык (ну а как к этому привыкнешь?), что у род- ственников и знакомых его мысли, мечтания, чувства вызывали только насмешки и недоумения, быва- ло – раздражение и негодование. Нет, они знали – догадывались, по крайней мере – что он талантлив, умён и т. д. и т. п., но – чокнутый, это было для них очевидно, не подлежало обсуждению и перемене. Сокасаясь с такой преградой, будущий отшельник ощущал в себе ужас и брезгливость, и самым отвра- тительным была не преграда, нет – откуда взяться непреодолимым преградам? – но сам факт её воз- никновения. И он – таился. Таиться – больно, но, как выяснилось, не таиться – ещё больней; и потом: драгоценное-несомое так легко притоптать, обидеть… и так – так! – всякое неразумное, стиснутое, шальное к тому устремляется, что лучше уж и не распахиваться, не протягивать ладони, – не давать обижанью приблизиться, превратиться в беду. И поэтому – год за годом – он становился всё укрывищ- ней и потаённей, всё отчуждённее и непонятнее. Да ну что вы! – так было не всегда!.. Так было… Он слышал и слушал голоса, и именно теперь по- нимал, насколько изменился – невозвратно и радостно, насколько приблизился к самому себе, насколько вообще – приблизился, с приближением сросся, из приближения – всё более и более пыла- ющие ступни на истинной, на единственной дороге. …На мгновение – испугался… да… Так ведь – на мгновение! Не может быть возврата к тому, чего нет, но – благодарность; но – из приближения – бла- годарность и призыв. «Может быть – призыв…Изначальный. Разве они… все и всё – не я? Разве есть в мире кто-то ещё? – в мире… во мне…» «…на ровном берегу – ровный парус откуда тебя позвали? – из твоего прошлого из твоего завтра кто твои родители? кто твои дети? – ровные гладкие камни на ровном берегу имя прибоя …проходи насквозь прямо смотри на мир – не отводи взгляда не гни спины – будь осторожен!: взгляд отведённый, согнутая спина – признак конца и начала …не уходи от прибоя не стряхивай брызг – пусть размокнет глина твоего образа пусть распадётся пусть распадётся и берег ровный, и ровный парус, и конец и начало – дальше ты пойдёшь налегке …буквы и цифры на скалах – имя прибоя: размокнет глина размокнут скалы размокнет имя и то что облачилось в имя – распадётся тоже останешься только ты: куда ты отправишься – тебе известно о с т а ё т с я у з н а т ь с е б я » … «Себя…» Улыбнулся. Встал с края ванны, и – вновь – подошёл к зеркалу. В зеркале была ночь. И день. И вечер. И утро. Мельколётно мерцали образы: женщины… мужчи- ны… животные… птицы… звери… дома… деревья… поезд, бегущий, неторопливо и просто… танцующие фонари… облака… трущиеся о звёзды извивы рек… Вот: мальчик беседующий с жуком… Вот: бегущий по снежной равнине пёс… Образы истаивали и рождались… и вновь истаивали… и вновь рождались… но было что-то ещё, вне талости и рожденья, – что-то, идущее промежду, промежду-насквозь, напол- няющее то, чему ещё предстоит быть наполненным. «Это я, отшельник» – прошептал отшельник, при- близив лицо к зеркалу. Из зарослей зеркального пляса высветилось кошачье лицо… лик... чёрно-белая золотоглазая кошечка приблизилась – с той стороны – к зеркальному океану, и отчётливо фыркнула. Отшельник подставил горсти льющейся из крана воде. В полные до краёв горсти – погрузил горя- щее, летящее, плывущее сквозь горстьевое озеро лицо. Замер. Когда он открыл глаза, отирая мокрыми руками мокрое лицо, то увидел: он – у ручья, и его стоя- щий поодаль шалаш по-прежнему на своём месте, а едва тлеющий костёр – на своём. Вместо халата на нём был его прежний, обтёрханный и замусоленный, наряд. …О, это оказалось так приятно! Действительно, огонь почти угас. Отшельник подбросил охапку сушняка и, встав на четвереньки, терпеливо раздул угли. Рядом с костром, припорошенный снегом и пеплом, лежал давешний конверт. Отшельник поспешно поднял его, тщательно обтёр, удивлённо приметив, что конверт так и не распеча- тан. Бережно уложил его во внутренний карман куртки. Костёр растреснулся, зашёлся. Отшельник, откинув полог, вполз в неизвестно когда оставленный шалаш. …В шалаше явно кто-то гостевал. Настил и одеяла были взъерошены. В уголке приткнулся узелок с продуктами: картошка, хлеб, огурцы… лук… несколько конфет… Отшельник пожал плечами, отложил узелок и стал поправлять настил. Поправляя – обнаружил, запутавшуюся в ветках, маленькую записную книжку. Открыл. …«Судовой Журнал» – крупно и чётко значилось на первой страничке. Отшельник хмыкнул. Перевернул ещё несколько страниц. Пролистнул все. «Судовой Журнал» оказался обыкновенной записной книж- кой: адреса, телефоны, памятки… короткие заметки… рисунки, сделанные неумелой рукой… Разве что – почерк: он показался отшельнику знакомым. Листая, наткнулся на самую длинную заметку, вольготно расположившуюся на двух последних страничках в самом конце записной книжки. Улыбаясь, прочи- тал… «Караул! Люди добрые! Застрял на станции, – выкинули за безбилетный проезд из электрички, – с каким-то болваном. Что здесь происходит – не знаю… но очень хочется есть. Болван, которого зовут Семёном, тоже голодный. Те, кто найдёт наши иссохшие тела, знайте: раз оба тела в нали- чии – значит, мы друг друга не съели. Помните нас, люди добрые, помните, как и положено помнить героев. …С морским приветом – Капитан Всесветного Плавания, Принципиальный Безбилетник» Отшельник пристальнее всмотрелся в странички. Странички начали расплываться, звенеть… Из распахнутой записной книжки – простор: зал ожидания на какой-то железнодорожной станции. Ночь. Только два человека в зале, на одной из боковых лавок: первый – невысокий, сутулый мужчина, с набекрененными на носу очками, в потёртой куртке, второй – широкоплечий крепыш, в плаще, при шляпе и с затиснутой в зубах сигаретой. – «…Какие яблоки? – сутулый подвинул к крепышу в шляпе сумку. – Там только дачный инвен- тарь. Жена велела забрать с дачи посуду и прочее…» – «Да ты что, Семён!? – почти простонал кре- пыш в шляпе. – У тебя что, в этом тюке груздя-кочевника съестного совсем нет? ни крошки?» – «Ага, – загрустил сутулый. – Только тарелки, половники, сковородки, кастрюли…» – И дождь, – громко добавил отшельник, улыбнувшись унылому перечислению. Захлопнул книжку, аккуратно засунув её, на случай возвратного появления гостей, в щёлку. Быстро завершил приборку в шалаше и выглянул наружу. …Небо прояснилось. Ветер стих. Языки кострового пламени истягивались прямо и чисто, перебра- сывая с гребня на гребень крупные неяркие искры. Лес затих – склонённый, дремлющий; затих – при- жался щекой к тишине, замер. Снег. И тут и там – молодой, сверкающий, остро пахнущий тучами снег. Совсем ещё не глубокий – по щиколотку, не сжавшийся, не уплотнившийся – лёгкий, подвижный, ясный. Придёт время – и придёт зима, – могучие, слитные волны снегов пропятнят сбитые ветром сухие ветки, сухие листья и травы, шишки и ягоды, звериные и птичьи следы. Теперь – ясный, вне отметин, вне удержаний, вне обяза- тельств. …Разве что – недавние следы самого отшельника: от ручья – к шалашу… да тонкая цепочка пё- сьих следов: из леса – минуя шалаш – в лес… – Эй!.. – негромко позвал отшельник. – Где ты? Пёс не отозвался. Отшельнику подумалось, что – вот, пробегал мимо пёс; заглянул в шалаш, по- смотрел: уборка, и убежал, не желая мешать… Куда? Отшельник покрепче подтянул пояс на куртке. …Может быть, он забегал попросить о любезности? Предположим, узнать: не сварен ли свежий суп? Особенно, если голодный… О! – отшельник знал, что такое голод!.. Возможно, пёс ушёл не так уж и да- леко… Вернулся к шалашу. Достал из шалаша одеяло и набросил на себя, закутываясь. Взял длинную сухую палку, с которой бродил по окрестностям – и отправился по цепочке следов, в лес. Не успел он пройти и пятидесяти метров, как погода стала меняться. Вновь подул, набирая силу, ветер. Вокруг ног – лепеча, прижимаясь – зашуршала позёмка. Загудели – перекликаясь, растряхивая поредевшую листву – высокие деревья; зашумел кустарник; пригнулись бурые травы. Отшельник глубже надвинул капюшон. Быстрая и ровная походка… Крепкий упор посохом… Он всё дальше и дальше уходил в лес, не упуская из вида пёсьих следов. Следы напоминали ручей: задор- ные, плавные, не знающие усталости; в сокосновении со снегом – следы не разрушали снег, хотя и про- ницали его насквозь: они росли из снега, дополняли его, иной раз – наполняя новым содержанием. Вглядываясь в следы, отшельнику припомнился взгляд пса: внимательный, стремительный… спо- койный… насмешливый чуть… Вот! Припомнилось – вспомнил: ему был известен этот взгляд! – тот про- хожий, столкнувший его с обочины в канаву… в пропасть… в жизнь, желанную и пугавшую, оказавшую- ся такой настоящей!.. «Неужели – он? Неужели!..» Споткнулся, но, подпираясь посохом – удержался на ногах. Ветер взвыл. «Так: падает человек в пропасть, барахтается. И вдруг – видит себя со стороны: барахтается… его- зит… смешно! Человек смеётся; так смеётся, что и не замечает, как минует пропасть» «Найду – спрошу, – подумал отшельник. – А может, и спрашивать не придётся…» Он потихонечку, прикрывая от взмётного снега лицо, засмеялся. «Нет, ну правда!» Радость! И… (И?) Нарастая, возникло странное ощущение: следы (и пёсьи и его, только что проложенные), соеди- нившись со снегом – начинают собственное существование. Будто бы: поднимают головы… возносят лёгкие руки… танец, танец, танец! Вне теней, вне мрака и озарения льётся-взмывает танец! – кружится лист, выскользнувший из конверта… кружится, кружится, кружится листопад… чистое звёздное небо – буква к букве… ветка рябины, – полная ягод, – строка к строке… Отшельник обернулся. Следы лежали неподвижно, заметные чуть – присыпанные позёмкой. Неподвижно… Но стоило лишь отвернуться, и натянулись нити – от головы, от плеч, от спины, от рук, от ног, – и натянулись, и тренькнули, и зазвене- ли. Связь отчётливая, нерасторжимая: навстречу шагнуть – и встреча произойдёт; шевельнуться – прыжком, ползновением ли робким – и станет понятным, непонятное прежде… и Прежде и Нынче и Вообще – проступят, приблизятся, коснутся сердца! Ветер завыл, затеребил одежды. Так показалось отшельнику: ветер хочет забраться под одеяло, под куртку, под тёплую кожу – не холода ради, он просто хочет согреться. Пусть… Отшельник остановился. Он перестал различать впереди следы пса. До вечерней темноты было ещё далеко, но пришедшие сумерки – сумерки пурги – столь хорошо скрывали то, что желалось им скрыть. Нужно ещё суметь вернуться обратно. Не заплутать. Он слишком далеко отошёл от стоянки. Разворачиваясь, отшельник почувствовал, как натянулись ниточки… – и натянулись, и тренькнули, и зазвенели! Танец, танец, танец! Он увидел: воющая вихрящаяся пурга осыпалась не снегом – следа- ми. Повсюду следы! И чьи, и где, и откуда – не разберёшь… Пару минут назад он прошёл незнакомую прежде большую поляну. Теперь – туда. Через поляну – назад. Он сумеет отыскать шалаш! …Ветер стих. Мгновение тому – касался лица, и вот уже нет его… Где? Может быть, запрыгнул на пролетавшую мимо тучу – одним прыжком, молнией – и умчался в свою постельку, вдоволь набулты- хавшись, навеселившись в молодом снегу. Не стало пурги. И на поляне и промежду деревьев – спокой- ная мерцающая белизна. По белизне – буквы, буквы, буквы… слова… строчки… строка за строкой… Строчки покрывали всю поляну, тянулись среди деревьев… Стихи? И стихи – тоже… И ещё… Слова, нарисованные на снегу…«Это – я?.. Эти слова нарисовал я?.. Как похоже!» Ты… ты… ты… мы… он… Отшельник приблизился. «сыпется сыпется снег сегодня в моём мире тревожно сегодня я видел следы волка и судя по следам – волк плакал ….. сегодня в моём мире тревожно вчера было тоже тревожно вчера я коснулся рукою стен всех-всех-всех на свете зданий (всех стен какие только ни есть на свете) и понял и сразу понял что долгие стены – долгая резина и резина вздулась и резина нахохлилась и резина возлопотала и резина хочет домой ….. сегодня в моём мире тревожно сегодня в моём мире сыпется сыпется снег и завтра в моём мире сыпется сыпется снег ….. и там где нет ни вчера ни сегодня ни завтра – сыпется снег и там не тревожно » … Осторожнее, осторожнее, осторожнее… Здесь нужно обойти, протискиваясь в подлесковой по- росли… Так… Вот сюда! Привстать на одно колено… «Отчего ты бежал, мой милый? Откуда? Отчего ты взмок? Отчего твои кости дрожат от озноба и липнут к одежде? Тысячи тысяч прошёл расстояний, но… – поле перед тобой, бесконечное поле, и нет на нём твоих следов, и не было, и… нужно ли? Оно такое красивое – поле… покуда не тронуто следами… по- куда… И оно способно сжаться в маковое зёрнышко и изойти вовсе – в ничто, если не дерзнёшь ты, тренькающий, испачкать его суматохой своего обморочного скольжения; и поле изойдёт в ничто, прижмётся к тебе: шаг шагнуть – зачем? ты там, куда ты шёл. Вот. …Ну не беги! Ну не беги же ты так! Остановись…! Остановись, и стой прямо, не падай. Стой прямо. Смотри: мир наполнен шуршаньем и шелестом, бряками, свистами, скрипами… Вскриками… Звонами… Стонами… Смотри: мир наполнен словами. И слова выстраиваются то в один, то в другой порядок, норо- вя ухватиться, сцепиться, срастись в правильное построение, знаемое каждым словом – каждым, без исключения! Съединиться в слово одно, отряхающее причины, обретающее отсутствие. Слова веются и сыпятся, накатывают, наплывают… чехардят, монолитятся… то – свиваются в мягкий сыпучий клубок, в лепетучую пушливую акварель, то – в звенелый, пронзительный напрочь развив проводов, в жёсткую накипь нерва. Им ли это? Они ли?.. …То, что было понятно в прежние годы, стало небом песком, травою… Козы касались перста- ми в солнце, и козы протоптали тропинку; теперь по тропинке идут жуки-скороходы, и дверь при- открыта… То, что вчера называли весною, сегодня – лето; толстые стены – не толще крыла стре- козы – парят над землёю; корабли становятся соснами; окна – прозрачные окна плывут по реке в звёзды и лепет… …Мерный мёдный шёпот детства, мятный створный шёпот детства – драгоценное наслед- ство, драгоценная печаль. Ты да я идём по кругу; мы по берегу идём: окружая бездну вьюгой неразо- мкнутых следов – стягивая к краю край – мы с тобой идём по кругу… мы с тобою круг идём… В зем- лях – сирые созвездья, в землях – синие медведи; мы с тобой идём по меди расплеснувшейся любви. Мы пургою льнём по меди… мы пургою жнём по меди… – колокольною пургою… равнодольною судь- бой… : не шурши. – выпрямляй углы; будь округл и целен. – мы-я. – всем. – будь целостен, и не будь вовсе; …но – всем. И слова вьются, вьются, вьются, норовя… Знаемое каждым!.. И мысли… И дела… Смотри же! Стой прямо! Не гнись, но и не ломайся надвое. Стой прямо.» Отшельник вытер ладонью пот со лба. Крупные капли казались алмазами, почти – светом… От- шельник стряхнул их с ладони в снег. «имя твоё: Листик Чаши ты лежишь на жестяном круге белизна и синь солнце проходит по ветке ….. ветвь твоя голубая смыкает стальные нити и утешает ясень и дарит ясеню надежду ….. пятнышки – дети твои сырая земля – качели и день твой упруг подвижен замер у линии снов прозрачный путник» … Внимательнее, внимательнее, внимательнее… «то ли ветер то ли ноябрь но что-то там происходит – там – за окнами не знаю наверняка и думаю что никто не знает но что-то там происходит там за окнами придвигается ближе машет рукой говорит говорит говорит придвигается ближе