Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Почему бы вам не позвонить миссис Хатчинсон?

— У нее нет телефона, иначе я давно бы связалась с ней. Я волнуюсь за Марту. Миссис Хатчинсон добра с ней, но она старая женщина.

Мисс Париш посмотрела на нее быстрым взглядом черных глаз. — Вы серьезно считаете, что ребенок в опасности?

— Не знаю.

Никто из нас не знал. В глубине души, в чем я никогда не признался бы до сих пор, я ощутил страх. Страх из-за предательской темноты, окружавшей нас снаружи и проникшей внутрь, страх из-за слепой сокрушительной силы, которая уничтожила большую часть семьи и угрожала уцелевшим.

— Нам не составит труда справиться о Марте, — сказал я, — или попросить это сделать полицию.

— Давайте пока обойдемся без них, — сказала мисс Париш. — Какой у миссис Хатчинсон адрес?

— Чеснат-стрит, дом Э 14. Маленький белый коттедж между Элмвуд и шоссе. — Милдред открыла дверь и махнула рукой вдоль улицы. — Сейчас я вам покажу.

— Нет. Вам лучше оставаться здесь, дорогая.

Лицо мисс Париш посуровело. Она тоже боялась.

Глава 26

Коттедж миссис Хатчинсон оказался последним из трех одинаковых домов, построенных на узких участках между Элмвуд и магистралью. Только одна сторона короткого квартала была застроена. Другая представляла собой незанятый участок, густо поросший молодью дуба. По пустырю проходил пересохший ручей, наполненный мглой. За непрерывной гирляндой огней магистрали я разглядел неоновые контуры кинотеатра «Ред Барн» и скопившиеся вокруг него автомобили.

В окне миссис Хатчинсон за кружевными занавесками горел неяркий свет. Когда я постучал в дверь, окно пересекла грузная тень. Миссис Хатчинсон спросила через закрытую дверь:

— Кто там?

— Арчер. Мы с вами разговаривали сегодня утром на ранчо Холлмана.

Она с осторожностью приоткрыла дверь и высунула голову. — Что вам угодно?

— Марта у вас?

— Разумеется. Я уложила ее спать в своей комнате. Похоже, ей придется ночевать у меня.

— К вам кто-нибудь приходил?

— Заглядывала мать ребенка. Много времени на нас не потратила, могу вас сказать. У миссис Холлман на уме дела поважнее, чем ее маленькая дочь-сирота. Да вы не слушайте меня, а то как заведусь — всю ночь простоите на ступеньках. — Она вопросительно посмотрела на Роуз Париш. Чтобы ее не дай Бог не сочли навязчивой, миссис Хатчинсон до последней секунды избегала глядеть на Роуз.

— Это мисс Париш из психиатрической клиники.

— Приятно с вами познакомиться. Да вы заходите, если не торопитесь. Только попрошу вести себя по возможности тихо. Марта еще не заснула. Бедный ребенок весь взвинчен.

Дверь вела прямо в переднюю комнату. Помещение оказалось маленьким и опрятным. Лоскутные коврики на полу и вязаный шерстяной платок на диване придавали ей уют. Висящие на оштукатуренных стенах девизы, выполненные вышивкой, гармонировали с характером пожилой женщины. На ручке кресла лежало незавершенное вязание с воткнутыми в него спицами. Она сняла рукоделие и убрала в ящик шкафа, словно пряча следы преступной оплошности в своем домашнем хозяйстве.

— Присаживайтесь, если найдете место. Вы сказали, что работаете в больнице? Когда-то мне предлагали там место, но я всегда предпочитала работать частным образом.

Роуз Париш села рядом со мной на диван. — Вы медсестра, миссис Хатчинсон?

— Медсестра? Я поступила на курсы, где готовили медсестер, но так и не закончила. Хатчинсон не хотел ждать. А вы, наверное, медсестра, мисс?

— Я — общественный психиатр. Поэтому, думаю, вроде медсестры. Карл Холлман был моим пациентом.

— Вы хотели расспросить меня о нем? Я угадала? Говорю вам, стыд и срам, что произошло с мальчиком. Он был просто идеальным ребенком. Но там, в том доме, он стал меняться прямо на глазах. Я видела, как в нем начинает проявляться беда его матери, но никто из них пальцем не пошевелил, пока не оказалось слишком поздно.

— Вы знали его мать? — спросил я.

— Знала ли я ее? Я ухаживала за ней более года. Исполняла все ее прихоти, днем и ночью. Так что могу сказать, что знала. Она была самая грустная женщина, какую я встречала, особенно под конец. Вбила себе в голову, что никто ее не любит и никогда не любил. Муж не любил, дети не любили, даже ее бедные умершие родители не любили. А когда Карл уехал учиться, стало еще хуже. Он всегда был для нее любимым дитя, и без него она жизни не мыслила. Когда же он уехал, она стала вести себя так, словно у нее ничего в жизни не осталось, кроме тех таблеток, которые она принимала.

— Каких таблеток? — спросила Роуз. — Барбитураты?

— Эти или любые другие, которые ей удавалось раздобыть. Многие годы она держалась на таблетках. Думаю, она перебывала у всех врачей города, старых и новых, пока не остановилась на д-ре Грантленде. Не мне судить врача, но в то время я считала, что таблетки, прописанные д-ром Грантлендом, главная причина ее беды. Однажды, ближе к концу, я набралась храбрости и сказала ему об этом. Он ответил, что старается ограничить ее дозу, однако без них миссис Холлман будет хуже.

— Сомневаюсь, — сказала Роуз Париш. — Ему следовало бы определить ее в лечебницу; он мог спасти ей жизнь.

— Этот вопрос возникал когда-нибудь, миссис Хатчинсон?

— Между нею и мной возникал, когда доктор впервые направил меня присматривать за ней. Я была вынуждена как-то ее приструнить. Она была несчастной, избалованной женщиной, которая сама себе испортила жизнь. Она вечно прятала от меня таблетки и превышала дозу. Когда я ее отругала за это, она достала из-под подушки маленький револьвер. Я сказала, что ей надо прекратить эти проделки, в противном случае доктор будет вынужден определить ее на принудительное лечение. Она сказала, пусть только попробует. Она сказала, что если он попытается это сделать, она убьет себя и погубит его карьеру. А я не сумею найти никакой работы в городе. О, в ярости она могла быть сущим дьяволом.

Вспомнив перенесенную обиду, миссис Хатчинсон тяжело задышала и взглянула на стену над креслом. Там висел вышитый девиз, призывающий к христианскому милосердию, который заметно ее успокоил. Она продолжила:

— Не хочу сказать, что миссис Холлман все время была в таком настроении, на нее накатывало, когда кончалось снотворное. В остальное время она была вполне послушной пациенткой. У меня бывали больные похуже. Какая жалость, что с ней так все произошло. И не только с ней. Вы, молодежь, не читаете Библии, я знаю. В Писании есть одна строчка, которая звучит у меня в голове весь день после той утренней трагедии. «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.»

— Прямо по Фрейду, — вполголоса сказала Роуз Париш знающим тоном.

Я подумал, что она поставила телегу перед лошадью, но не стал спорить. Слова из Ветхого Завета отдавались эхом в моем сознании. Я поспешил от них отделаться и вернул миссис Хатчинсон к прерванному разговору.

— Странно, что миссис Холлман разрешалось иметь оружие.

— На ранчо у всех женщин есть оружие, во всяком случае, раньше так было. Это наследие прошлого, когда в западных штатах шлялось множество бродяг и беглых преступников. Миссис Холлман когда-то рассказывала мне, что револьвер прислал ей отец с далекой родины — он любил путешествовать. Револьвер был для нее предметом гордости, как драгоценное украшение для других женщин. Он казался безделушкой — маленький, с коротким дулом, а рукоятка разукрашена перламутром филигранной работы. Она часто и подолгу чистила и натирала его до блеска. Помню, как она расстроилась, когда сенатор попытался отобрать револьвер.

— Удивляюсь, что он этого не сделал, — сказала Роуз Париш. — У нас в закрытых отделениях не позволяется держать даже пилки для ногтей или бутылки.

— Это мне известно, и я сказала сенатору, что револьвер в руках миссис Холлман — штука опасная. Иногда его трудно было понять. Он никак не мог признать, что у нее с головой не все в порядке. Позже он точно так же воспринял состояние сына. Он считал, что их недуги выдуманные, что они только и хотят привлечь к себе внимание. Он позволял ей держать в комнате этот револьвер и коробку с патронами вплоть до самой ее смерти. Впору подумать, — добавила она со внезапным озарением, свойственным старым людям, — впору подумать, что он хотел, чтобы она причинила себе вред. Или кто-нибудь другой.

34
{"b":"226607","o":1}