Прощаясь, Катерина Ивановна расцеловалась с сестрами, и сказала им:

— Вы милые. Я думала сначала, что вы, — простите за грубое слово, — хабалки.

Сестры весело смеялись.

— Нет, — говорила Людмила, — мы только веселые и с острыми язычками, за это нас и недолюбливают иные здешние гуси.

Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не сказала Саше. А он встретил ее испуганный, смущенный, и посматривал на нее осторожно и внимательно. Тетя пошла к хозяйке. Поговорили долго, наконец, тетя решила:

— Схожу еще к директору.

В тот же день Людмила отправилась к Хрипачу. Посидела в гостиной с Варварой Николаевной, потом объявила, что она по делу к Николаю Власьевичу. В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, — не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами: Хрипач своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила — звонким и нежным лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача ее полулживый рассказ об отношениях к Пыльникову. Главное ее побуждение было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением, — желание заменить Саше отсутствующую семью, — и наконец он и сам такой славный, веселый и простодушный мальчик.

Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие слезинки удивительно-красиво покатились по ее розовым щекам, на ее смущенно-улыбающиеся губы.

— Правда, я его полюбила, как брата. Он славный и добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.

— Это, конечно, очень мило с вашей стороны, — говорил несколько смущенный Хрипач, — но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я уведомил родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.

Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в тон кроткого упрека:

— Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли участие в мальчике, на которого напал этот ваш сумасшедший Передонов, — и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не видите, что этот ваш Пыльников совсем еще дитя, — ну, право, совсем дитя.

Нежный и быстрый Людмилочкин лепет журчал, и развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить, — безумный, грубый и грязный Передонов, — и веселая, светлая, нарядная и благоуханная Людмилочка!

Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, — это Хрипачу было все равно, — но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспорить с нею, допустить какие-нибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова, — это значило бы попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач, любезно улыбаясь, говорил Людмиле:

— Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни одной минуты не позволил себе иметь каких бы то ни было дурных мыслей относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и милые побуждения, которые двигали вашими поступками, — и ни одной минуты я не смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные сообщения, — но я не имел в виду чем-нибудь обеспокоить вас, и не думал, что госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.

— Ну, с госпожой-то Пыльниковой мы мирно сговорились, — весело сказала Людмила, — а вот вы на Сашу не нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его, если хотите, и пускать не будем.

— Вы к нему очень добры, — неопределенно сказал Хрипач. — Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не разрешится история с господином Передоновым, лучше будет если Пыльников вообще посидит дома.

Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена страшным событием в доме у Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том, что все толки о Саше и девицах Рутиловых — бред сумасшедшего.[52]

Вершина заманила Передонова к себе в сад. Вдвоем прошли они в беседку, по мокрым дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями.

— Я хочу открыть вам правду, — бормотала Вершина.

Она была закутана в черную кофту, повязана черным платком, и, посинелыми от холода губами, сжимая черный мундштук, пускала густыми тучами черный дым.

— Наплевать на правду, — ответил Передонов, — в высокой степени наплевать.

Вершина криво усмехнулась, и возразила:

— Не скажите! Мне вас ужасно жалко, — вас обманули.

Злорадство слышалось в ее голосе. Злые слова сыпались с ее языка.

Она говорила:

— Вы понадеялись на протекцию, но только вы слишком доверчиво поступили. Вас обманули, а вы так легко поверили. Письмо-то написать всякому легко.

Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь ее околичности еле проглядывал для него смысл. Она боялась говорить громко и ясно: сказать громко, — кто-нибудь услышит, скажут Варваре, могут выйти неприятности; сказать ясно, — сам Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался. Но Передонов не догадывался.

Ведь и раньше случалось, говорили ему в глаза, что он обманут, а он никак не мог домекнуться, что письма подделаны, — и все думал, что обманывает его княгиня, — за нос водит.

Наконец Вершина сказала прямо:

— Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уж весь город знает, что их Грушина сфабриковала по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего. Кого хотите спросите, все знают, — они сами проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы улики не было.

Тяжелые, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он понял одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, — нет, она-то знает. Недаром она из огня живая вышла.

— Вы врете про княгиню, — сказал он, — я княгиню сжег, да не дожег: отплевалась.

Вдруг бешеная ярость охватила Передонова! Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиной, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного рта, и неслись и рвались по ветру.

Передонова сжигала ярость. Но, когда он увидел Варвару, мучительный страх обнял его, и не дал ему сказать ей [Варваре] ни слова.

На другой день Передонов с утра приготовил нож, — небольшой, садовый, в кожаных ножнах, — и бережно носил его в кармане. Целое утро, — вплоть до обеда, — просидел он у Володина. Глядел на его работу, делал нелепые замечания. Володин был по-прежнему рад, что Передонов с ним водится, а его глупости казались ему забавными.

Недотыкомка весь день юлила вокруг Передонова. Не дала заснуть после обеда. Вконец измучила.

И, когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его разбудила невесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она подошла, и забормотала:

— Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить.

— Пошла к чёрту! — крикнул Передонов.

Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало.

Настал вечер. Тоскливый ветер выл в трубе. Медленный дождь тихо, настойчиво стучался в окошки.

У Передоновых был Володин, — Передонов еще утром позвал его пить чай.

— Никого не пускать! Слышишь, Клавдюшка? — закричал Передонов.

Варвара ухмылялась. Передонов бормотал:

— Бабы какие-то шляются тут. Надо смотреть. Одна ко мне в спальню затесалась, наниматься в кухарки. А на что мне курносая кухарка?

Володин смеялся, словно блеял, и говорил: