И всё те же и те же иллюзии повторялись, и мучили его.

Варвара, тешась над Передоновым, иногда прокрадывалась к дверям той горницы, где сидел Передонов, и оттуда говорила чужими голосами. Он ужасался, подходил тихохонько, чтобы поймать врага, — и находил только Варвару.

— С кем ты тут шушукалась? — тоскливо спрашивал он.

Варвара ухмылялась, и отвечала:

— Да тебе, Ардальон Борисыч, кажется.

— Не все же кажется, — тоскливо бормотал Передонов, — есть же и правда на свете.

Да, ведь и Передонов стремился к истине, по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремление томило его. Он и сам не сознавал, что тоже, как и все люди, стремится к истине, и потому смутно было его беспокойство. Он не мог найти для себя истины, и запутался, и погибал.

Уже и знакомые стали дразнить Передонова обманом. С обычною в нашем городе грубостью к слабым говорили об этом обмане при нем.

Преполовенская с лукавою усмешечкой спрашивала:

— Что же это вы, Ардальон Борисыч, все еще на ваше инспекторское место не едете?

Варвара говорила со сдержанною злобою:

— Вот получим бумагу, да и поедем.

На Передонова же эти вопросы нагоняли тоску.

Как же я могу жить, если мне не дают места! — думал он.

Он замышлял все новые планы защиты от врагов. Украл из кухни топор, и припрятал его под кроватью. Купил шведский нож, и всегда носил его с собою в кармане. Постоянно замыкался. На ночь ставил капканы вокруг дома, да и в горницах, а потом осматривал их.

Эти капканы были, конечно, сооружены так, что никто в них не мог попасть: они ущемляли, но не удерживали, и с ними можно было уйти. У Передонова не было ни технических познаний, ни сметливости. Видя каждое утро, что никто не попался, Передонов думал, что его враги испортили капканы. Это его опять страшило.

Особенно внимательно Передонов следил за Володиным. Нередко он приходил к Володину, когда знал, что того не было дома, — и шарил, не захвачены ли им какие-нибудь бумаги.

Передонов начал догадываться, чего хочет княгиня, — чтобы он опять полюбил ее. Ему отвратительна она, дряхлая.

Ведь ей полтораста лет, — злобно думал он.

Да, старая, — думал он, — зато вот какая сильная. И отвращение сплеталось с прельщением. Чуть тепленькая, трупцем попахивает, — представлял себе Передонов, и замирал от дикого сладострастия.

Может быть, можно с нею сойтись, и она смилуется? Не написать ли ей письмо?

И на этот раз Передонов, не долго думая, сочинил письмо княгине. Он писал:

«Я люблю вас, потому что вы холодная и далекая. Варвара потеет, с нею жарко спать, несет, как из печки. Я хочу иметь любовницу холодную и далекую. Приезжайте, и соответствуйте».

Написал, послал, — и раскаялся. Что-то из этого выйдет? Может быть, нельзя было писать? — думал он, — надо было ждать, когда княгиня сама приедет?

Так случайно вышло это письмо, как и многое Передонов делал случайно, — как труп, движимый внешними силами, и как будто этим силам нет охоты долго возиться с ним: поиграет одна, да и бросит другой.

Скоро недотыкомка опять появилась, — она подолгу каталась вокруг Передонова, как на аркане, и все дразнила его. И уже она была беззвучна, и смеялась только дрожью всего тела. Но она вспыхивала тускло-золотыми искрами, злая, бесстыжая, — грозила и горела нестерпимым торжеством. И кот грозил Передонову, сверкал глазами, и мяукал дерзко и грозно.

Чему они радуются? — тоскливо подумал Передонов, и вдруг понял, что конец приближается, что княгиня уже здесь, близко, совсем близко.

Быть может, в этой колоде карт.

Да, несомненно, она — пиковая или червонная дама. Может быть, она прячется и в другой колоде, или и за другими картами, а какая она, — неизвестно. Беда в том, что Передонов никогда ее не видел. Спросить у Варвары — не стоит, — соврет.

Наконец Передонов придумал сжечь всю колоду. Пусть все горят! Если они лезут ему назло в карты, так сами будут виноваты.

Передонов улучил время, когда Варвары не было, и печка в зале топилась, — и бросил карты, целую игру, в печку.

С треском развернулись невиданные, бледно-красные цветы, — и горели, обугливаясь по краям. Передонов смотрел в ужасе на эти пламенные цветы.

Карты коробились, перегибались, двигались, словно хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу, и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие, яркие искры, — и вдруг, в ярком и злом смятении искр поднялась из огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками; она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и плевала на огонь.

Передонов повалился навзничь, и завыл от ужаса. Мрак обнял его, щекотал, и смеялся воркочущими голосами.

Теперь уже каждый раз, как Саша приходил, Людмила запиралась с ним, и принималась его раздевать да наряжать в разные наряды. Смехом и шутками наряжался сладкий их стыд.

Иногда Людмила затягивала Сашу в корсет, и одевала в свое платье. При декольтированном корсаже голые Сашины руки, полные и нежно-округленные, и его круглые плечи казались очень красивыми. У него кожа была желтоватого, но, что редко бывает, ровного и нежного цвета. Юбка, башмаки, чулки Людмилины, все Саше оказалось впору, и все шло к нему.

Надев на себя весь дамский наряд, Саша послушно сидел, и обмахивался веером. В этом наряде он и в самом деле был похож на девочку, и старался вести себя, как девочка.

Одно только было неудобство, — стриженые Сашины волосы. Надевать парик или привязную косу на Сашину голову Людмиле не хотелось, — противно!

Людмила учила Сашу делать реверансы. Неловко и застенчиво приседал он вначале. Но в нем была грация, хотя и смешанная с мальчишескою угловатостью. Краснея и смеясь, он примерно учился делать реверансы, и кокетничал напропалую.

Иногда Людмила брала его руки, обнаженные и стройные, и целовала их. Саша не сопротивлялся, и смеючись смотрел на Людмилу. Иногда он сам подставлял руки к ее губам, и говорил:

— Целуй!

Но лучше нравились ему иные наряды, которые шила сама Людмила: одежда рыбака с голыми ногами, хитон афинского голоногого мальчика.

Нарядит его Людмила, и любуется. А сама побледнеет, печальная станет.

Саша сидел на Людмилиной постели, перебирал складки хитона, и болтал голыми ногами. Людмила стояла перед ним, и смотрела на него с выражением счастья и недоумения.

— Какая ты глупая! — сказал Саша.

— В моей глупости так много счастья! — лепетала бледная Людмила, плача и целуя Сашины руки.

— Отчего же ты заплакала? — улыбаясь беспечно, спросил Саша.

— Мое сердце ужалено радостью. Грудь мою пронзили семь мечей счастья, — как мне не плакать!

— Дурочка ты, право, дурочка! — смеючись, сказал Саша.

— А ты умный! — с внезапною досадою ответила Людмила, вытерла слезы, и вздохнула. — Пойми, глупый, — заговорила она тихим, убеждающим голосом, — только в безумии счастье и мудрость.

— Ну, да! — недоверчиво сказал Саша.

— Надо забыть, забыться, и тогда все поймешь, — шептала Людмила. — По-твоему как, мудрые люди думают?

— А то как же?

— Они так знают. Им сразу дано: только взглянет, и уже все ему открыто…

Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев.

Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — розовая шелковая одежда, — уложила на низком ложе, и села на пол у его голых ног, — босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах и странно-цветущей долины.

На ее шее блестели яркие, крупные бусы, золотые узорные браслеты звенели на руках. Ирисом пахло ее тело, — запах душный, плотский, раздражающий, навевающий дремоту и лень, насыщенный тяжелыми испарениями медленных вод.