Похож на помешанного — подумал он, увидя следы смятения и ужаса на тупом, сумрачном лице Передонова.

— А, кстати, Ардальон Борисыч, — заговорил он сухою скороговоркою, — я имею к вам претензию. Каждый раз, как мне приходится давать урок рядом с вами, у меня голова буквально трещит, — такой хохот подымается в вашем классе. Не могу ли я вас попросить давать уроки не столь веселого содержания?

— Я не виноват, — сердито сказал Передонов, — они сами смеются. Нельзя же все о букве — ѣ — да о сатирах Кантемира говорить, иногда и скажешь что-нибудь, а они сейчас зубы скалят. Распущены.

— Желательно, чтобы работа в классе имела серьезный характер, — сухо сказал Хрипач. — Впрочем, об этом мы еще поговорим. А теперь могу вам сообщить, что я видел Пыльникова, и имел возможность убедиться, что это — настоящий мальчик. Мне показалось, что гимнастика его утомляет, и я просил нашего доктора осмотреть его. Если угодно, доктор подтвердит вам мои слова.

Хрипач коротко и сухо посмеялся. Передонов думал, что нечего и спрашивать у доктора, — оба они заодно с Пыльниковым, одна шайка. Очень может быть, что Пыльниковы уже давно всех подкупили. Он сказал:

— Ну, пусть он по-вашему будет мальчик, а только это не лучше, а еще хуже.

— Почему? — спросил Хрипач.

Сдержанное раздражение слышалось в его голосе. Передонов объяснял:

— Он все-таки нехороший. Смазливый, как девочка, и чистенький. К нему старшие гимназисты ходят. На такие вещи нельзя смотреть сквозь пальцы. Если вы не примете мер, то я и донести могу.

Хрипач внимательно посмотрел на него, презрительно усмехнулся, и сказал:

— Из всех ваших объяснений я вижу, что вы передаете мне догадки не подтвержденные положительными фактами или определенными свидетельствами. Согласитесь сами, что, к кому бы вы ни явились с вашими донесениями, всякий вас спросит, на чем основаны ваши обвинения. Вам бы следовало заручиться фактами. А так на слово доверять госпоже Грушиной не следует.

— Что же ей врать! — сказал Передонов.

Хрипач самодовольно улыбнулся: итак, все дело, как он и предполагал, в происках Грушиной.

Когда Передонов вернулся в учительскую, учителя уже ушли в классы. Пора было и Передонову идти на урок. Злые мысли мучили его. Он отыскал тетрадку Адаменка, и с ожесточением переправил поставленную ему за диктовку четверку на двойку. Теперь, когда ему во всем противятся, он решил, наконец, показать себя.

Раздавая в классе тетрадки, он ждал, что Адаменко заплачет. Но, к удивлению и негодованию его, Адаменко не только не заплакал, а, напротив, улыбнулся, точно ему стало весело.

Когда Антоша Гудаевский уходил в гимназию, отец еще спал. Антоша увидел отца только днем. Он, потихоньку от матери, забрался в отцов кабинет, и пожаловался на то, что его высекли. Гудаевский рассвирепел, забегал по кабинету, бросил со стола на пол несколько книг, и закричал страшным голосом:

— Подло! Гадко! Низко! Омерзительно! К чёрту на рога! Кошке под хвост! Караул!

Потом он накинулся на Антошу, спустил ему штанишки, осмотрел его тоненькое тело, испещренное розовыми узкими полосками, и вскрикнул пронзительным голосом:

— География Европы, издание 17-е!

Он подхватил Антошу на руки, и побежал к жене. Антоше было неудобно и стыдно, и он жалобно пищал.

Юлия Петровна погружена была в чтение романа. Заслышав издали мужнины крики, она догадалась, в чем дело, вскочила, бросила книгу на пол, и забегала по горнице, развеваясь пестрыми лентами и сжимая сухие кулачки. Гудаевский бурно ворвался к ней, распахнув дверь ногою.

— Это что? — закричал он, поставил Антошу на пол, и показал ей его открытое тело: — Откуда этакая живопись?

Юлия Петровна задрожала от злобы, и затопала ногами.

— Высекла, высекла! — закричала она, — вот и высекла!

Антоша вырвался и, застегиваясь на ходу, убежал, а отец с матерью остались ругаться. Гудаевский подскочил к жене, и дал ей пощечину. Она взвизгнула, заплакала, закричала:

— Изверг! Злодей рода человеческого! В гроб вогнать меня хочешь!

Она изловчилась, подскочила к мужу, и хлопнула его по щеке. И долго они дрались, — все наскакивали друг на друга. Наконец устали. Гудаевская села на пол, заплакала, и завопила:

— Злодей, загубил ты мою молодость!

Гудаевский постоял перед нею, примерился было хлопнуть ее по щеке, да передумал, тоже сел на пол, против жены, и закричал:

— Фурия! Мегера! Труболетка[38] безхвостая! Заела ты мою жизнь!

— Я к маменьке поеду, — плаксиво сказала Гудаевская.

— И поезжай, — сердито отвечал Гудаевский, — очень рад буду, провожать буду, в сковороды бить буду, на губах персидский марш сыграю.[39]

Гудаевский затрубил в кулак резкую и дикую мелодию. Гудаевская крикнула:

— И детей возьму!

— Не дам детей! — закричал Гудаевский.

Оба разом вскочили на ноги, и кричали, размахивая руками.

— Я вам не оставлю Антошу, — кричала жена.

— Я вам не отдам Антошу, — кричал муж.

— Испортите, избалуете!

— Истираните!

Сжали кулаки, погрозили друг другу, и разбежались, — она в спальню, он в кабинет. По всему дому пронесся стук двух захлопнутых дверей. Антоша сидел в отцовом кабинете. Гудаевский бегал по кабинету.

— Антоша, я не дам тебя матери, — повторял он, — не дам.

— Отдай ей Лизочку, — посоветовал Антоша.

Гудаевский остановился, хлопнул себя ладонью по лбу, и крикнул:

— Идея!

Он выбежал из кабинета. Антоша робко выглянул в коридор, и увидел, что отец пробежал в детскую. Оттуда послышался Лизин плач, испуганный нянькин голос. Гудаевский вытащил из детской за руку навзрыд плачущую, испуганную Лизу, привел ее в спальню, бросил матери, и закричал:

— Вот тебе девчонка, бери ее, а сын у меня остается на основании семи статей семи частей Свода всех уложений.[40]

И он убежал к себе, восклицая дорогой:

— Штука! Довольствуйся малым, секи понемножку! Ого-го-го-го!

Гудаевская подхватила девочку, посадила ее к себе на колени, и принялась утешать. Потом вдруг вскочила, схватила Лизу за руку, и быстро повлекла ее к отцу. Лиза опять заплакала.

Отец и сын услышали в кабинете приближающийся по коридору Лизин рев. Они посмотрели друг на друга в изумлении. Отец зашептал:

— Какова! Не берет! К тебе подбирается.

Антоша полез под письменный стол. Но в это время уже Гудаевская вбежала в кабинет, бросила Лизу отцу, вытащила сына из-под стола, ударила его по щеке, и потащила за руку, крича:

— Пойдем, голубчик, отец твой — тиран.

Но тут и отец спохватился, схватил мальчика за другую руку, ударил его по другой щеке, и крикнул:

— Миленький, не бойся, я тебя никому не отдам.

Отец и мать тянули Антошу в разные стороны, и быстро бегали кругом. Антоша между ними вертелся волчком, и в ужасе кричал:

— Отпустите! руки оборвете!

Как-то ему удалось высвободить руки, так что у отца и у матери остались в руках только рукава от его курточки. Но они не замечали этого, и продолжали яростно кружить Антошу. Он кричал отчаянным голосом:

— Разорвете! В плечах трещит! Ой-ой-ой, рвете, рвете! Разорвали!

И точно, отец и мать вдруг повалились в обе стороны на пол, держа в руках по рукаву Антошиной курточки.

Антоша убежал с отчаянным криком:

— Разорвали, что ж это такое!

Отец и мать, оба вообразили, что оторвали Антошины руки. Они завыли от страха, лежа на полу:

— Антосю разорвали!

Потом вскочили и, махая друг на друга пустыми рукавами, стали кричать на перебой:

— За доктором! Убежал! Где его руки? Ищи его руки!

Оба они заерзали на полу, рук не нашли, сели друг против друга и, воя от страха и жалости к Антоше, принялись хлестать друг друга пустыми рукавами, потом подрались, и покатились по полу…]