— Врешь, дюшка, — сказал Передонов.

— Какая я вам дюшка, чтой-то такое, насмешники этакие! — закричала Клавдия. — Чёрт с вами, откуплю вам ваш изюм, подавитесь вы им, — сами сожрали, а я откупай! Да и откуплю, — совести, видно, в вас нет, стыда в глазах нет, а еще господа называетесь!

Клавдия ушла на кухню, плача и ругаясь. Передонов отрывисто захохотал, и сказал:

— Взъерепенилась как!

— И пусть откупает, — говорила Варвара, — им все спускать, так они все сожрать готовы, черти голодушные.

И долго потом они оба дразнили Клавдию тем, что она съела фунт изюму. Деньги за этот изюм вычли из ее жалованья, и всем гостям рассказывали об этом изюме.

Кот, словно привлеченный криками, вышел из кухни, пробираясь вдоль стен, и сел около Передонова, глядя на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал Передонову руку, убежал, и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие, зеленые зрачки его сверкали.

Точно оборотень, — пугливо подумал Передонов.

Меж тем Варвара, все думая о Пыльникове, заговорила:

— Чем бы по вечерам на билиард ходить каждый вечер, сходил бы иногда к гимназистам на квартиры. Они знают, что учителя к ним редко заглядывают, а инспектора и раз в год не дождешься, так у них там всякое безобразие творится, и картеж, и пьянство. Да вот, сходил бы к этой девчонке-то переодетой. Пойди попозже, как спать станут ложиться; мало ли как тогда можно будет ее уличить да сконфузить.

Передонов подумал, и захохотал. Варвара — хитрая шельма, — подумал он, — она научит.

Передонов отправился ко всенощной в гимназическую церковь. Там он стал сзади учеников, и внимательно смотрел за тем, как они себя вели. Некоторые, показалось ему, шалили, — толкались, шептались, смеялись. Он заметил их, и постарался запомнить. Их было много, и он сетовал на себя, как это он не догадался взять из дому бумажку и карандашик, записывать. Ему стало грустно, что гимназисты так плохо себя ведут, и никто на это не обращает внимания, хотя тут же в церкви стояли директор да инспектор со своими женами и детьми.

А на самом деле гимназисты стояли чинно и скромно, — иные крестились бессознательно, думая о чем-то постороннем храму, другие молились прилежно. Редко-редко кто шепнет что-нибудь соседу, — два-три слова, почти не поворачивая головы, — и тот отвечает так же коротко и тихо, или даже одним только быстрым движением, взглядом, пожиманием плеч, улыбкой. Но эти маленькие движения, не замечаемые дежурившим помощником классных наставников, давали встревоженным, но тупым чувствам Передонова иллюзию большого беспорядка. Даже и в спокойном своем состоянии Передонов, как и все грубые люди, не мог точно оценить мелких явлений: он или не замечал их, или преувеличивал их значение. Теперь же, когда он был возбужден ожиданиями и страхами, чувства его служили ему еще хуже, и мало-помалу вся действительность заволакивалась перед ним дымкой противных и злых иллюзий.

Да, впрочем, и раньше, что были гимназисты для Передонова? Не только ли аппараты для растаскивания пером чернил по бумаге и для пересказа суконным языком того, что когда-то было сказано языком человечьим? Передонов во всю свою учительскую деятельность совершенно искренно не понимал, — и не думал о том, — что гимназисты такие же люди, как и взрослые. Только бородатые гимназисты, с пробудившимся влечением к женщинам, вдруг становились в его глазах равными ему.

Постояв сзади и набравши достаточно грустных впечатлений, Передонов подвинулся вперед, к средним рядам. Там стоял, на самом конце ряда, справа, Пыльников; он скромно молился, и часто опускался на колени. Передонов посматривал на него, и особенно приятно ему было смотреть, когда Пыльников стоял на коленях, как наказанный, и смотрел вперед, к сияющим дверям алтарным с озабоченным и просительным выражением на лице. Смуглый, румяный, стройный, — что особенно было заметно, когда он стоял на коленях спокойно и прямо, как бы под чьим-то строго-наблюдающим взором, — с высокою и широкою грудью, он казался Передонову совсем похожим на девочку.

Теперь Передонов окончательно решился сегодня же после всенощной идти к нему на квартиру.

Стали выходить из церкви. Заметили, что у Передонова не шляпа, как всегда прежде, а фуражка с кокардой. Рутилов спросил со смехом:

— Что это ты, Ардальон Борисыч, нынче с кокардой щеголяешь? Вот что значит в инспекторы-то метит человек.

— Вам теперь солдаты должны честь отдавать? — с деланным простодушием спросила Валерия.

— Ну вот, глупости какие! — сердито сказал Передонов.

— Ты ничего не понимаешь, Валерочка, — сказала Дарья, — какие же солдаты? Теперь только от гимназистов Ардальон Борисычу почтения гораздо больше будет, чем прежде.

Людмила только хохотала. Передонов поспешил распрощаться с ними, чтобы избавиться от их насмешек.

К Пыльникову было еще рано, а домой не хотелось. Передонов пошел по темным улицам, придумывая, где бы провести час. Было много домов, во многих окнах горели огни, иногда из отворенных окон слышались голоса. По улице шли расходившиеся из церкви, и слышно было, как отворялись и затворялись калитки и двери. Везде люди жили, чужие, враждебные Передонову, и иные из них, может быть, и теперь злоумышляли против него. Может быть, уже кто-нибудь дивился, зачем это Передонов один в такой поздний час, и куда это он идет. Казалось Передонову, что кто-то выслеживает его, и крадется за ним. Тоскливо стало ему. Он пошел поспешно, без цели.

Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники. И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли. Некоторых покойников еще он помнит.

Человек умрет, так и дом бы сжечь, — тоскливо думал Передонов, — а то страшно очень.

[У ворот одного дома встретил он знакомого купца Вторникова, — тот возвращался из церкви домой с женою и маленьким сыном гимназистом. Купец и купчиха — люди крупных размеров, одетые по-модному. Сын — робкий, слезливый при отце, но большой шалун и веселый за отцовыми глазами.

Поздоровались, поговорили. Вторников пригласил:

— На перепутье стаканчик чайку милости прошу.

Передонов зашел, просидел полчаса, нажаловался на гимназиста, что шалит на уроках.

— Смотри ты у меня, — грозно сказал отец, — розог дам следующий раз.

Купчиха громко вздыхала, что не шло к ее модному платью; мальчик сидел весь красный, капая слезами в чай. Передонов думал, что нечего бы откладывать до следующего раза. Но ему было уже некогда, — подходило к девяти часам, и надо было идти к Пыльникову, или уже поздно будет.]

Ольга Васильевна Коковкина, у которой жил гимназист Пыльников, была вдова казначея. Муж оставил ей пенсию и небольшой дом, в котором ей было так просторно, что она могла отделить еще и две-три комнаты для жильцов. Но она предпочла гимназистов. Повелось так, что к ней всегда помещали самых скромных мальчиков, которые учились исправно и кончали гимназию. На других же ученических квартирах значительная часть была таких, которые кочуют из одного учебного заведения в другое, да так выходят недоучками.

Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она однако старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников, мальчик хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткой, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чувствовал себя хозяином, и важно угощал Ольгу Васильевну.

Послышался звонок, — и вслед за тем в столовой появился Передонов. Коковкина была удивлена столь поздним посещением.

— Вот я пришел посмотреть нашего гимназиста, — сказал он, — как он тут живет.

Коковкина угощала его, но он отказался. Ему хотелось, чтобы они скорее кончили, и чтобы ему побыть одному с гимназистом. Выпили чай, перешли в Сашину комнату, а Коковкина не оставляла их, и разговаривала без конца. Передонов угрюмо смотрел на Сашу, — а тот застенчиво молчал. Ничего не выйдет из этого посещения, думал Передонов.