Передонов, мрачный, ходил по горницам, и ворчал:

— Княгини тоже бывают всякие. Знаем мы. Может быть, эта здесь живет княгиня.

Варвара притворялась, что не догадывается о его подозрениях, но жестоко трусила.

Когда к вечеру Передонов проходил мимо Вершинского сада, Вершина остановила его:

— Нашли конверт? — спросила она.

— Да Варя говорит, что сожгла его, — ответил Передонов.

Вершина засмеялась, и белые тонкие облачка от табачного дыма заколебались перед нею в тихом и нежарком воздухе.

— Странно, — сказала она, — как это так это ваша сестрица неосторожна, — деловое письмо, и вдруг без конверта. Все ж таки по штемпелю видно было бы, когда послали письмо и откуда.

Передонов жестоко досадовал. Напрасно Вершина звала его зайти в сад, напрасно обещала погадать ему на картах, [напрасно Марта пришла и улыбалась за решеткой,] — Передонов торопливо ушел.

Но все же он показывал приятелям это письмо, и хвастался. И приятели верили.

А Передонов не знал, верить или не верить. На всякий случай решился он со вторника начать оправдательные свои посещения к значительным в городе особам. С понедельника нельзя, — тяжелый день.

Как только Передонов ушел играть на билиарде, Варвара поехала к Грушиной. Долго они толковали, и наконец решили поправить дело вторым письмом. Варвара знала, что у Грушиной есть знакомые в Петербурге. При их посредстве нетрудно переслать туда и обратно письмо, которое изготовят здесь.

Грушина, как и первый раз, долго притворно отказывалась.

— Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, — говорила она, — я и от одного-то письма всё дрожу, всё боюсь. Увижу пристава близко дома, — так вся и сомлею, — думаю, — за мной идут, в тюрьму сажать хотят.

Битый час уговаривала ее Варвара, насулила подарков, дала вперед немного денег. Наконец Грушина согласилась. Решили сделать так: сначала Варвара скажет, что написала княгине ответ, — благодарность. Потом через несколько дней придет письмо, будто бы опять от княгини. В том письме еще определеннее будет написано, что есть места в виду, что если скоро повенчаются, то теперь же можно будет одно из них выхлопотать Передонову. Это письмо напишет здесь Грушина, как и первое, — запечатают его, наклеят марку семь копеек, Грушина вложит его в письмо своей подруге, а та в Петербурге опустит его в почтовый ящик.

И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний конец города, и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. И то и другое было неизящно, грубо, ярко-цветно, но обеим им казалось весьма шикарно. Выбрали и бумагу и конверт такие, каких не осталось больше в лавке, — предосторожность, придуманная Грушиной для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали и для того, чтобы подделанное письмо легко входило в другое.

Вернувшись домой, к Грушиной, сочинили и письмо от княгини. Когда, через два дня, письмо было готово, его надушили шипром. Остальные конверты и бумагу сожгли, чтобы не осталось улик.

Грушина написала своей подруге, в какой именно день опустить письмо, — рассчитали, чтобы оно пришло в воскресенье: тогда почтальон принесет его при Передонове, и это будет лишним доказательством неподдельности письма.

Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в классе, дверь которого выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа вперед, — никто этого не заметил.

Дома Передонов отказался от завтрака, и сказал, чтобы обед сделали позже, — ему-де нужно ходить по делам.

— Путают, путают, а я распутывай, — сердито сказал он, думая о кознях, которые строят ему враги.

Оделся он в мало-употребляемый им фрак, уже узкий для него, сидевший неловко на его плотном, невысоком теле. Досадовал, что нет ордена. У других есть, даже у Фаластова из городского училища есть, а у него нет. Все директоровы штуки: ни разу не хотел представить. Чины идут, этого директор не может отнять, — да что в них, коли никто не видит. Ну да вот при новой форме будет видно. Хорошо, что там погоны будут по чину, а не по классу должности. Это важно будет, — погоны, и одна большая звезда. Сразу всякий увидит, что идет по улице статский советник.

Надо поскорее заказать новую форму, думал Передонов.

Он вышел на улицу, и только тогда стал думать, с кого бы начать.

Кажется, самые необходимые в его положении люди — исправник и прокурор окружного суда. С них бы и следовало начать. Или с предводителя дворянства. Но начинать с них Передонову стало страшно. Предводитель Верига — генерал, метит в губернаторы. Исправник, прокурор — это страшные представители полиции и суда.

Для начала, думал Передонов, надо выбрать начальство попроще, и там осмотреться, принюхаться, — видно будет, как относятся к нему, что о нем говорят. Поэтому, решил Передонов, всего умнее начать с городского головы. Хотя он купец, и учился всего только в уездном училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется в городе уважением, а в других городах и даже в столице у него есть знакомые, довольно верные.

И Передонов решительно направился к дому городского головы.

Погода стояла пасмурная. Листья с деревьев падали покорные, усталые. Передонову было немного страшно.

В доме у городского головы пахло недавно-натертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-съестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток (она у меня под гувернанткой ходит, говорил отец) чинно пребывали в своих покоях. Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели в сад, мебель стояла удобная, игры разнообразные в горницах и в саду.

В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где принимались гости, все было вытянуто и жестко. Мебель красного дерева словно была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям сидеть на ней было неудобно, — сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин — ничего, сядет, примнет себе место, и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгорного монастыря называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал:

— Да, не люблю я этих дамских нежностей, — как в ином доме, сядешь на пружины, и затрясешься, — сам трясешься, и мебель трясется, — что тут хорошего! А впрочем, и доктора мягкой мебели не одобряют.

Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий, черноволосый, коротко стриженный; держался он с достоинством и любезностью, не чуждый некоторой презрительности в отношениях к людям малоденежным.

Усевшись торчком в широком кресле и ответив на первые любезные хозяиновы вопросы, Передонов сказал:

— А я к вам по делу.

— С удовольствием. Чем могу служить? — любезно осведомился хозяин.

В хитрых черных глазах его вспыхнул презрительный огонек. Он думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше полутораста рублей не даст. Многие в городе чиновники должны были Скучаеву более или менее значительные суммы. Скучаев никогда не напоминал о возврате долга, но зато не оказывал дальнейшего кредита неисправным должникам. В первый же раз он давал охотно, в мере своей свободной наличности и состоятельности просителя.

— Вы, Яков Аникиевич, как городской голова, первое лицо в городе, — сказал Передонов, — так мне надо поговорить с вами.

Скучаев принял важный вид, и слегка поклонился, сидя в кресле.

— Про меня в городе всякий вздор мелют, — угрюмо говорил Передонов, — чего и не было наплетут.

— На чужой роток не накинешь платок, — сказал хозяин, — а впрочем, в наших Палестинах, известно, кумушкам что и делать, как не язычки чесать.