Молодой доктор простился с женой на платформе железнодорожного вокзала в Саутси и сел в экспресс, отправляющийся в Лондон в 4.15, а три часа спустя прибыл на вокзал Виктория. Протиснувшись через шумную толпу, он вышел из здания вокзала и остановил двухколесный кеб.

– Отель «Лэнгхам», пожалуйста, – сказал он кебмену и откинулся на спинку потертого кожаного сиденья, преисполненный радостного предвкушения.

Кеб поехал по Гросвенор-плейс. Стоял превосходный вечер позднего лета – такие вечера крайне редко выдаются в Лондоне. Меркнущий свет дня еще проливался на забитые всевозможными повозками улицы и покрытые сажей здания, озаряя все волшебным золотистым сиянием. В половине восьмого фонари только начали зажигать.

Доктор довольно редко приезжал в Лондон, а потому с интересом поглядывал в окно. Кебмен свернул направо на Пикадилли, и теперь перед его пассажиром в предзакатном сиянии предстали дворец Сент-Джеймс и Королевская академия. Эти толпы народа, этот шум и зловоние города, так непохожие на тихую местность, где стоял его дом, наполняли доктора энергией. Бессчетное число копыт выбивало дробь по брусчатке, а тротуары гудели под ногами представителей самых разных классов: клерки, барристеры и джентльмены шли бок о бок с трубочистами, уличными торговцами и продавцами конины для кошек.

На Пикадилли-серкус кеб резко повернул налево на Риджент-стрит, миновал Карнаби и Оксфорд-серкус и остановился перед входом в «Лэнгхам» – первый построенный в Лондоне гранд-отель, который до сих пор так и оставался самым стильным. Расплатившись с кебменом, доктор оглядел витиеватый фасад, отделанный песчаником, большие окна и балконы с коваными перилами, высокие коньки крыши и балюстрады. Архитектура мало интересовала его, и он предположил, что фасад представляет собой смесь разных стилей – бозара и северогерманского неоренессанса.

Он вошел в большой портал и услышал звуки музыки: струнный квартет, спрятанный за ширмой из парниковых лилий, играл Шуберта. Доктор остановился, обводя взглядом великолепный холл, заполненный людьми, которые сидели на стульях с высокими спинками, читали свежие номера «Таймс» и пили портвейн или шерри. В воздухе висел аромат дорогих сигар, смешивавшийся с запахом цветов и дамских духов.

У входа в ресторан доктора встретил невысокий, довольно упитанный человек в шерстяном рединготе и мышиного цвета брюках, приблизившийся к нему быстрыми шагами.

– Вы, вероятно, Дойл, – сказал он, протягивая руку для пожатия. У него была широкая улыбка и отчетливое американское произношение. – Меня зовут Джо Стоддарт. Очень рад, что вы смогли приехать. Идемте, остальные уже здесь.

Петляя между застланных скатертями столов, Стоддарт направился в дальний угол зала, а доктор последовал за ним. Ресторан с его высокими дубовыми оливково-зелеными панелями, желтоватым фризом и лепным потолком был еще шикарнее холла[1]. Стоддарт остановился у роскошного стола, за которым сидели двое.

– Мистер Уильям Джилл, мистер Оскар Уайльд, – сказал Стоддарт. – Позвольте представить вам доктора Артура Конан Дойла.

Джилл, в котором Дойл узнал широко известного члена парламента от Ирландии, встал и поклонился с добродушной степенностью. Массивная золотая цепочка обхватывала его дородное брюшко. Уайльд, как раз собиравшийся отпить вина из бокала, промокнул свои довольно пухлые губы камчатной салфеткой и показал Конан Дойлу на стул рядом с собой.

– Мистер Уайльд развлекает нас историей о чайной церемонии, на которой он присутствовал сегодня, – сказал Стоддарт, когда они сели.

– У леди Физерстоун, – уточнил Уайльд. – Она недавно овдовела. Бедняжка, у нее от горя волосы позолотели.

– Оскар, – со смешком произнес Джилл, – вы и в самом деле ради красного словца родную мать не пожалеете. Так говорить о даме!

Уайльд пренебрежительно махнул рукой:

– Миледи была бы мне благодарна. В мире есть только одна вещь хуже, чем быть предметом разговоров. И это – не быть предметом разговоров.

Говорил он быстро, низким манерным голосом.

Дойл скосил глаза на Уайльда. У этого человека была поразительная внешность. Чуть ли не гигантский рост, крупные черты лица, не по моде длинные волосы с пробором посредине, небрежно откинутые назад. Одежда его была эксцентрична до грани безумия. Черный бархатный костюм, плотно обтягивающий крупную фигуру, рукава с буфами, украшенные цветочным узором. На шее – узкое жабо в три складки из того же материала, что и рукава. Ему хватило дерзости надеть бриджи, тоже в обтяжку, чулки черного шелка и туфли-лодочки с бантами в рубчик. В петлице желтовато-коричневого жилета покачивалась огромная белая орхидея, выглядевшая так, словно готова была вот-вот пролить нектар. На пальцах аристократических рук сверкали золотые перстни. Несмотря на странности одежды, выражение его лица было спокойным, в противовес пронзительному взгляду страстных карих глаз. При всем этом Уайльд выказывал удивительную тонкость чувств и тактичность. Говорил он чеканными фразами, иллюстрируя сказанное четкими движениями рук.

– Очень мило с вашей стороны пригласить нас, Стоддарт. И не куда-нибудь – в «Лэнгхам». Если бы не вы, то я был бы брошен на произвол судьбы. Нет, дело, конечно, не в том, что у меня нет денег на ужин. Денег не хватает у тех людей, которые оплачивают счета, а я, видите ли, свои счета никогда не оплачиваю.

– Боюсь, мои мотивы покажутся вам абсолютно корыстными, – ответил Стоддарт. – Вам, вероятно, известно, что я приехал сюда, чтобы открыть британское отделение журнала «Липпинкотс мантли»[2].

– Значит, Филадельфии вам уже мало? – спросил Джилл.

Стоддарт хмыкнул, посмотрел сначала на Уайльда, потом на Дойла:

– Я намерен до завершения этой трапезы получить от каждого из вас по роману.

Дойл ощутил приятное волнение. В полученной им от Стоддарта телеграмме цель его приглашения на обед в Лондоне была обозначена в довольно туманных выражениях, но этот человек был известным американским издателем, и Дойл надеялся услышать именно такое предложение. Его медицинская практика приносила меньше, чем хотелось бы. Чтобы убить время, он в ожидании пациентов принялся пописывать романы. Последние из них имели скромный успех. Для того чтобы совершить прорыв, ему нужен был именно такой человек, как Стоддарт. Дойл нашел его приятным, даже обаятельным… для американца.

Обед был великолепен.

Джилл оказался забавным парнем, но Оскар Уайльд – просто удивительным. Плавные, изящные движения его рук, томное выражение, оживлявшееся, когда он рассказывал свои необыкновенные анекдоты или произносил bons mots[3], – все это зачаровывало Дойла. Это настоящее волшебство, думал он. Благодаря современной технике он всего за несколько коротких часов был перенесен из сонного городка на южном побережье в этот элегантный отель, и вот он сидит с известным издателем, членом парламента и знаменитым поборником эстетизма.

Блюда стремительно сменяли одно другое: креветки в горшочках, заливное из курицы, рубец жареный в кляре, bisque de homard[4]. Красное и белое вино подали в начале вечера, и его щедрый поток не иссякал. Удивительно, сколько денег у американцев. На этот обед Стоддарт ухлопал целое состояние.