Наконец подошли к Варшавскому шоссе. Разведчики осмотрели местность. Выставив на флангах сильные заслоны, отряды начали переходить шоссе, и через час вся колонна благополучно перебралась.

Но впереди еще одна серьезная преграда — железная дорога. Я чувствовал, что до рассвета мы не успеем перейти ее: партизаны были вконец измучены; они находились в таком состоянии, когда человек может уснуть на ходу. Устали и лошади. Делать же дневку между шоссе и железной дорогой опасно: по следам противник мог легко нас обнаружить, да и местность для обороны непригодна. Надо при любых условиях переходить железную дорогу, даже если и не успеем миновать ее до рассвета.

К девяти часам утра мы с трудом дошли до железной дороги. Комиссар Родин с разведчиками выяснил у местных жителей обстановку; она оказалась весьма тревожной.

— Нелегко нам придется, — обратился ко мне комиссар. — Разъезд Верхутино в двух километрах, немецкий гарнизон в последние дни усилен, бронепоезд находится в двенадцати километрах на станции Старые Дороги… Но делать нечего. Стоять здесь тоже нельзя.

— Нужно действовать быстро, — сказал я.

Мы вышли к полотну железной дороги. Канавы по обеим сторонам неглубокие, насыпь низкая, но по другую сторону полотна в кустах протекала вязкая речка. Бросить лошадей, продовольствие, боеприпасы и двигаться пешими? Нет, нужно пройти железную дорогу со всем обозом.

Подбежала Валя Васильева.

— Правее находится переезд, но там дзот, — доложила она.

— Дзот для нас не препятствие, двинемся через переезд, — сказал Родин.

Сейчас же выслали к переезду Меньшикова с группой. Немецкая охрана сразу заметила их и открыла из дзота пулеметный огонь.

Приказав Кускову и Арестовичу под прикрытием нашего огня быстро переходить железнодорожное полотно, я взял группу Усольцева и повел ее на дзот.

Прижатые огнем противника к земле, недалеко от дзота лежали Меньшиков и его разведчики.

— Окружить дзот! — крикнул я.

Партизаны перебежками стали обходить дзот. Из леса показались первые сани, из дзота по ним сейчас же был открыт пулеметный огонь. Усольцев и Назаров установили пулеметы и в свою очередь открыли огонь по дзоту. Пулеметчик Оганесян по глубокому снегу подобрался ближе к дзоту и с расстояния пятидесяти метров короткими очередями расстрелял по амбразуре два диска. Пулеметы противника замолкли.

Спустя двадцать минут оба отряда с обозами перешли железную дорогу. Когда партизаны скрылись в лесу, поднялись и мы. Дзот молчал.

Прошли два километра и вдруг сзади услышали шипение паровоза. Ударили орудия — это открыл огонь бронепоезд.

— Опоздали, гады, — сказал Усольцев, и его усталое лицо повеселело.

В десяти километрах от железной дороги в деревне Пасека мы сделали привал. Коско и Долик бегали по колонне и торопили партизан накормить и укрыть от холода лошадей.

Валя тяжело сползла с лошади, привязала к саням поводья и, как подкошенная, свалилась в сани и уснула.

— Бедняжка, четверо суток в седле. Нужно отнести ее в дом, иначе замерзнет. — Родин с грустью и нежностью посмотрел на Валю и позвал партизан. — Эй, ребята, сюда!

— Я один ее донесу, — улыбнулся Карл Антонович и, взяв Валю на руки, как ребенка, понес в дом.

Перекусив, комиссар отправился посмотреть, как отдыхают партизаны, а мы — Арестович, Кусков и я — принялись обсуждать дальнейший маршрут.

Далеко на юге начиналось Полесье — леса, овеянные народной легендой. Туда лежала наша дорога. Там мы немного отдохнем, а затем опять сюда — ближе к Минску, где ждет нас начатая работа.

В деревне Пасека мы пробыли до вечера. Противник нас не тревожил. Видно, находились здесь не слишком большие его силы и потому нападать не решался.

Валя все еще спала. Родин осторожно потряс ее за плечо:

— Поднимайся, партизанка, в поход.

Она встрепенулась, кулаками протерла глаза.

— Где мой конь?

— Все в порядке, кавалерист, — улыбнулся Родин. — Напейся чаю, и — опять в поход.

Пожилая хозяйка принялась угощать Валю. С искренним восхищением смотрела она на девушку.

После отдыха двигаться было легче. Слышны были смех, шутки. Неожиданно ко мне подъехали Ларченко, Валя и два незнакомых всадника.

— Разведчики из отряда Шубы, — пояснил Ларченко. — Их отряд стоит в деревне Осовец.

— Здесь не было карательной экспедиции? — спросил я их.

Партизаны переглянулись и ответили отрицательно.

— Поблизости есть гарнизоны противника? — продолжал расспрашивать я.

— В Верхутино и Старых Дорогах, а у нас спокойно.

— Где мы можем остановиться?

— Впереди будет деревня Зеленки, там и остановитесь. Нам по пути, проведем, — предложили разведчики.

Еще издалека мы увидели огни деревни. Предупрежденные разведчиками, жители высыпали на улицу. Сани свободно въезжали в открытые ворота.

Я зашел в теплую избу, приказал Меньшикову выставить посты и тут же, не раздеваясь, лег на кровать и уснул. Проснулся под утро. Партизаны мылись в банях, брились. Хозяйки угощали партизан, дарили шерстяные носки и рукавицы.

Днем с комиссаром съездили в деревню Осовец. Познакомились с командиром отряда Алексеем Шубой и его комиссаром Георгием Машковым. Шуба рассказал, что в этом районе относительно спокойно, что на хуторе Альбино находится Минский подпольный обком партии.

Вернувшись в лагерь, мы обошли деревню. Партизаны чинили одежду, обувь, чистили оружие. Зашли к врачам. Островский какой-то мазью натирал партизану Павлуше обмороженные ноги. Чиркин и Лаврик за перегородкой принимали больных жителей.

— Нет у нас этого лекарства. Конечно, я могу его прописать, но где вы достанете? — говорил Чиркин.

— Вы только напишите, а я у знакомого аптекаря раздобуду, — донесся до нас женский голос.

Мы ушли из «больницы», пропитанные запахами йода.

Меньшиков со своими разведчиками расположился в конце деревни в двух больших домах. Большинство разведчиков отдыхало: мы готовили для них новое трудное задание. Нужно было узнать, где находятся отряды Сороки и Мотевосяна, разыскать начальника штаба Лунькова, Шешко с группой, Малева и узнать, не возвратился ли Сермяжко.

— Нужно готовиться в поход, — сказал я Меньшикову.

— Назад?

— Да. Узнаем, что кругом делается. Выдели людей.

29 января группа в двадцать человек во главе с Меньшиковым выступила на лыжах в Воробьевский лес. В группе были Чернов, Леоненко, Ларченко, Валя Васильева, Назаров и другие.

В этот же день я послал в Москву радиограмму:

В ответ получили:

— Может, и зря отошли, — сказал я Родину. — Отряды Сороки и Мотевосяна отсидятся где-либо, и все.

— Не зря, — покачал головой комиссар. — Если они и удержались на месте, так в этом мы им помогли. Оттянув на себя немцев, мы дали отрядам возможность замести следы, — твердо сказал Родин и тут же спросил: — Когда поедем в Альбино?

— Видимо, завтра утром, — предположил я.

На рассвете мы выехали. Первого секретаря Минского подпольного обкома партии Василия Ивановича Козлова не застали, он был вызван в Москву. Нас повели к Мачульскому, оставшемуся за Козлова.

Вошли в выбеленную крестьянскую избу. На окнах белые занавески. Из-за стола поднялся высокий мужчина в гимнастерке с офицерской портупеей.

— Роман Наумович Мачульский, — представился он и пожал нам руки. — Поздравляю с прибытием, товарищ Градов. Больше полугода вы у нас, а впервые встречаемся. Много рассказывал о вас Ясинович. Обком собирался этими днями послать к вам своих людей, а вы здесь сами… В отряде много коммунистов?

— Больше пятидесяти, — ответил Родин.

— Большая сила! Как работаете с населением? — спросил Мачульский.

Я коротко рассказал о работе отряда, подробно ознакомил с подпольной работой наших доверенных людей в Минске. Мачульский выслушал, помолчал. Я чувствовал, что он старается запомнить все, что мы ему рассказали.