И вот наконец сыграли свадьбу, торжественную, хотя и не столь величественную, как мечтал Бервиц. Магистрат не разрешил провести по улицам слонов и верблюдов, но не мог ничего возразить против кавалькады. Снова были извлечены на свет божий самые дорогие костюмы, и взорам гамбуржцев, совершавших в это воскресенье свой утренний моцион, предстала вереница великолепных лошадей в сверкающем снаряжении, с фантастическими наездниками и наездницами. За ними рядами ехали коляска; кучера с зеленым розмарином в петлице держали кнуты, украшенные белыми бантами. Последний экипаж, тоже увитый белыми лентами, везли четыре белоснежных коня, высоко, на манер испанских лошадей, поднимая ноги и удивляя толпу размеренным, слаженным шагом. Четыре пары вожжей, поблескивая, сбегались меж пальцев левой руки патриархального вида старца, вызывавшего не меньшее восхищение своей величавой осанкой, — словно на троне восседал он на покрытых красным чепраком козлах. Перед собором из этого экипажа выпрыгнула невеста, стройная и хрупкая, в облаке вуали, со шлейфом придававшим ей вид королевы. Когда она стала подниматься на паперть, к ней подбежали два мальчугана в белых костюмчиках и подхватили шлейф. На женихе был безукоризненный фрак, сшитый под личным наблюдением барона Шёнштейна у венского фрачного мастера Яна Вацлава Коближки. Цилиндр, тоже выбранный для него бароном, переливался всеми восемью необходимыми оттенками, как и цилиндр Караса-старшего, местами, правда, слегка потертый. Отец невесты, с доброй дюжиной экзотических орденов на груди, сиял от сознания собственного величия, мать была растрогана. Она отличалась от остальных дам свадебного поезда подчеркнутой скромностью наряда, зато золовка ее утопала в кружевах, воланах и бантах, а также в потоках источаемых ею слез.
Петер Бервиц вел под руку дочь; на пороге он чуть замешкался и окинул взором людей, которые толпились внутри. Обернувшись к Агнессе, шедшей позади него под руку с Карасом, он восторженно шепнул ей:
— Все билеты проданы!
— Что он сказал? — спросила у Агнессы госпожа фон Гаммершмидт, которую сопровождал барон фон Шёнштейн.
— Что все билеты проданы.
— Все проданы! — воскликнула госпожа Гаммершмидт в экстазе. — Да вознаградит вас за это господь в день бенефиса! Все проданы! И это, барон, при том, что сейчас утро и такая восхитительная погода!
— Да, но и реклама была не хуже. Дешевая, но эффектная. Одна дискуссия в магистрате по поводу того, можно ли допустить слонов и верблюдов к собору…
— В храме божьем все места проданы, — объявил новость шествовавший рядом с госпожой Алисой Керголец Франц Стеенговер.
— О чем они там? — осведомился капельмейстер Сельницкий у Кергольца.
— В шапито господа бога все билеты проданы, — ответил шталмейстер.
— Что толку, — сокрушенно вздохнул дирижер, — буфета там все равно нет.
— Полторы тысячи человек по три марки пятьдесят, — подсчитывал Стеенговер по пути к алтарю, — итого — пять тысяч двести пятьдесят марок. Недурной сбор, если учесть скромность расходов на постановку. Священник, причетник, два служки — и ни одного зверя. Такая коммерция по мне.
— Если только все они не прошли по контрамаркам, — засмеялась Алиса Керголец.
— Невеста уже у манежа, — говорили задние, когда процессия остановилась.
Родственники обступили жениха и невесту, на которой госпожа Керголец в последний раз оправляла фату.
— Ready?[143] — спросил Петер Бервиц.
— It’s all right![144] — ответила Алиса.
— Алле! — скомандовал Бервиц, мысленно щелкнув шамберьером. Жених и невеста опустились на колени перед решеткой, из ризницы вышел священник.
— Как она прекрасна, и до чего ж ему идет фрак, — всхлипывала госпожа Гаммершмидт. — Чудесная пара, барон. У Вашку доброе сердце… Ах, как ему идет этот фрак!
— У него отличная фигура, — шепнул господин Гаудеамус. — У всех укротителей красивые фигуры.
— Ах, барон, ради бога, не напоминайте мне об укротителях! Среди них встречаются гадкие люди. К тому же размышлять у алтаря о зверях и об укрощении неуместно.
— Совершенно верно, — ухмыльнулся барон, — об этом следует подумать заблаговременно.
— Вы ужасный циник, барон. Если б мне не нужно было столько плакать, я ущипнула бы вас за руку. Но из-за слез я не вижу, где моя, а где ваша.
С другой стороны к господину Гаудеамусу наклонился Петер Бервиц; заслонившись цилиндром, он прошептал:
— Вы были правы, барон. Этот пастор такой жирный, что лассо соскользнуло бы с него. Но поставлено неплохо, а? Взгляните только на старика Караса, как он великолепен в сюртуке и цилиндре. Будь у него еще золотая цепь на шее, он смахивал бы на сенатора. Надо записать: золотая цепь. Такого в цирке еще не бывало, чтобы, скажем, привратник щеголял в черной паре с золотой цепью. Гениальная идея, а?
Карас-отец забыл в ту минуту и о сюртуке и о цилиндре. Этот простой человек женил сегодня единственного сына. И он стоял, склонив голову, и молил бога о счастье. Рядом с ним, сложив руки, шепотом молилась Агнесса Бервиц.
Обряд был совершен. Вашек с Еленой поднялись, и все бросились обнимать и целовать их, пожимать им руки. Оба пажа снова подхватили шлейф.
— Смотрите, мальцы, не споткнитесь на лестнице, — тихо предостерег их Керголец, — не то я вам дома задам.
На лестнице, ведущей к паперти, шпалерами выстроились празднично разодетые наездники, наездницы и конюхи цирка Умберто. Когда Вашек с Еленой появились в дверях, они подняли кнуты и шамберьеры и воздвигли из них арку, пропуская новобрачных. Стоявшие вокруг люди зааплодировали. Бервиц остановился на паперти и, указав на толпу, провозгласил:
— Вот вам, полюбуйтесь, полный сюксе!
Сойдя вниз, он тоже похлопал в ладоши и начальственным тоном объявил, что теперь по предложению шталмейстера Кергольца состоится скромный завтрак, на каковой дамам и господам надлежит явиться, как только они переоденутся. Все разошлись по коляскам, сели на лошадей, и внушительная кавалькада не спеша двинулась обратно к Репербан. Отсюда всадники поскакали к цирку, а коляски покатили дальше, свернули налево в извилистую улочку и остановились перед «Невестой моряка». Едва Вашек с Еленой приблизились к входу, как дверь распахнулась, и на пороге появился смуглый сержант Ференц Восатка с госпожой Аделью Восаткой, которые засыпали молодых сластями. Часть конфет соскользнула по шлейфу невесты на землю, и парнишки Кергольца усердно набивали ими карманы.
«Невеста моряка» была уже не просто таверна. Две соседних лавки объединили со старым помещением, и пивная превратилась в ресторан. Снаружи, над входом, пестрела большая вывеска: девушка в кринолине машет платочком матросам в лодке, с трудом прокладывающей себе путь к парусному судну на вздувшемся море. А вокруг надписи: «Zur Seemannsbraut» — «La novia del marinerо» — «La sposa di marinaio» — «The sailor’s bride» — «A la fincée du marin»[145]. Испанская надпись была на самом видном месте, ибо с той минуты, как тентовик Восатка женился на вдове Мозеке, он ежедневно наведывался в порт, не пропуская ни одного судна из Латинской Америки. Экипажи гигантских трансатлантических пароходов из Буэнос-Айреса, Монтевидео, Рио-де-Жанейро, Пернамбуко; судов, приписанных к портам Нью-Орлеан, Тампико, Веракрус; пузатых шхун с грузом из Кайенны, Парамарибо, Джорджтауна, Маракайбо и Карфагена; матросы с судов, заходящих в Колон, Гавану, Кингстон, Порто-Пренс; матросы из Аргентины, Бразилии, Гвианы, Венесуэлы, Колумбии, Коста-Рики, Никарагуа, Гондураса, Гватемалы, Мексики, Техаса и Арканзаса; матросы с Антильских островов и Юкатана — все они знали покрытого шрамами Ференца Восатку, который и белых и цветных называл земляками, болтал по-испански, по-французски, по-английски, по-голландски, на пяти негритянских и десяти индейских наречиях и зазывал всех к себе, в «Невесту моряка». И вот с течением времени бывшая корчма чешских каменщиков приняла столь экзотический вид, точно она находилась где-нибудь между тропиками Рака и Козерога. Уже через год Восатке пришлось снять еще два зала, один из которых он окрестил «Карибское море», а другой — «Мексиканский залив»; центральный же зал со стойкой именовался «Путь провидения» — «Providence-street». Госпоже Адели, которая было взялась под руководством мужа за изучение чешской кухни, пришлось срочно перестраиваться на испанскую и американскую и изготовлять огненные бифштексы на вине с перцем, котлеты à la criolla с соусом из томатов, перца и лука; жаркое из грибов — à la mexicana, стряпать callos con chorizo — рубцы с перцем, шпиком, петрушкой, луком и массой кореньев, или pepitoria de polio — цыплят, фаршированных орехами, чесноком и желтками, но первым долгом, конечно, оllа potrida — вареную говядину с горохом, шпиком, картофелем, колбасой, перцем, чесноком, фасолью, с шафраном и прочими специями. В «Карибском море» и «Мексиканском заливе» вскоре зазвучали все американские диалекты, начиная с диалекта жителей Ла-Платы и кончая миссисипским говором, а «Путь провидения» не успевал пропускать всех желающих. Случались, разумеется, и дни отлива — одни корабли поднимали якоря, другие еще не успели пристать, но тем более бурными бывали периоды, когда сразу собирались команды десяти — пятнадцати судов. Неограниченной властью над этим диковатым сбродом, готовым в любую минуту схватиться за нож, пользовался сержант Восатка. Он был здесь верховным властелином надо всем, кроме одного: стойку с напитками госпожа Адель Восатка велела перенести на кухню и сама следила за тем, кому и что отпускается. Это был ее «путь провидения»: очевидно, она опасалась, как бы аквавита снова не разожгла в ее муже того огня, который когда-то покорил ее сердце.
