А потом пришел 1862 год, и началось это наваждение. Сразу же после рождества жена совсем занемогла, и, когда Мильнер собирал артель, Маринке было так плохо, что Тоник не мог оставить ее одну. Через неделю после отъезда артельщиков Маринка — пошли ей господь вечное успокоение! — умерла. Знатные похороны устроил ей Карас, хотя в деревне оставались одни бабы да старики. На межах и косогорах еще лежал снег, земля, когда рыли могилу, была тверда и неподатлива, но Карас все же выкопал вместе с Вашеком в лесу маленькую лиственницу и посадил ее в головах покойницы, чтобы глаза не болели от небесного сияния. Затем Карас распорядился хозяйством — отдал часть имущества Маринкиной матери, другую — своей сестре, первый раз в жизни запер хату на замок, закинул за спину котомку с инструментами, трубой и съестным, взял Вашека за руку и зашагал вниз, к Будейовицам. После всех передряг денег у него оставалось не густо, только-только на дорогу. Когда же он наконец добрался до Гамбурга и зашел в «Невесту моряка» доложить землякам о своем прибытии, его ждала неприятная весть: Мильнера в Гамбурге нет, артель уехала.

Случилось то, что нередко случается после долгих лет подъема: строительство приостановилось. Большие общественные здания давно уже были подведены под кровлю, доходных домов в городе оказалось в избытке, многие из них уже второй год ждали заселения, что-то не ладилось за океаном, деньги поднялись в цене, для доделок и ремонта хватало своих рабочих, Мильнер, как и другие артельщики, на второй или третий день собрал своих и подался из Гамбурга, решив попытать счастья в другом месте, а в случае неудачи — вернуться домой. Но что было делать Карасу с сынишкой и пустым кошельком? Ведь он думал, что его сразу поставят на леса! Добираться в Чехию одному было немыслимо, разве что с протянутой рукой… Он отвел Вашека ночевать туда, где они обычно останавливались. Вдову Лангерман жизнь тоже не баловала: обе ее комнаты пустовали. Хозяйка взяла на себя заботы о Вашеке, а Карас предпринял попытку переспорить судьбу. Он обошел окраины в поисках какой-либо стройки, заглядывал на причалы, в доки, на склады, останавливал людей, спрашивал, не подскажут ли какую работу, все равно — каменщиком, плотником… Но никто ничего не знал, не за что было зацепиться, а если где еще и тарахтели тачки — люди, возившие их, словно шершни, набрасывались на чужака, дрожали за свою работу.

И вот он снова у «Невесты моряка». Собственно, ему не столько хотелось пить, сколько передохнуть и собраться с мыслями, чтобы не напугать сына своим отчаянием. Думы его крутились вокруг одного! «Найду ли я дело для своих рук?»

— Zum Wohlsein! [1] — произносит толстяк Гейн Мозеке, пододвигая ему коротышками-пальцами кружку светлого пива. У Караса едва хватает сил поблагодарить его, а Гейн Мозеке, который насквозь видит своих посетителей, сипло басит: — Что, Антон, ничего не нашел?

— Ничегошеньки… — отвечает Карас, прикладываясь к кружке. Какую-то крупицу уныния ему, очевидно, удается смыть, он ставит кружку на стол, и: — Krajchimlkrucifagotelement[2] — вырывается у него.

— Правильно, — замечает Гейн Мозеке. — Главное, Антон, не терять голову, а? Гампух — что море, а? Каждого прокормит, а? Только не поддаваться. А вон с тем, с Карлушей, ты говорил? Поговори обязательно, ты же чех, а?

И Гейн Мозеке кричит в полутемный угол какому-то посетителю:

— Карльшен, тут твой земляк, тебе бы следовало ему помочь, а? Ведь он чех, а?

Карас подходит к столу и видит человека невысокого роста, чернявого, с курчавыми волосами и морщинистым лбом. Впрочем, морщины у него не от возраста: просто он все время двигает кожей, и брови у чернявого вздернуты — из-под них на Караса глядят проницательные черные глаза.

— Ты чех? — спрашивает незнакомец, протягивая руку.

— Да. Будейовицкие мы.

— Свиней пасем, значит?

— Верно.

— Прижало, говоришь?

— Прижало.

— А работать охота? Где угодно, только давай… Факт, ведь ты чех!

Карас присел к столу, а тот, другой, продолжал говорить, не дожидаясь ответа.

— Слушай-ка, меня зовут Кергольцем. Карел Керголец из Либуне — этого достаточно, чтобы письмо нашло меня в любом уголке Европы. Титула пока не имеется — никак не могу выбрать.

— А я каменщик Антонин Карас из Горной Снежны…

— Короче — Тонда Карас, свинопас… Все ясно. Значит, у тебя хозяйка приказала долго жить, и парнишку ты взял с собой? Да, мороки с ним будет порядочно, но что поделаешь.

— Откуда ты знаешь…

— Неважно… Как-никак, у Мозеке вся мильнеровская артель перебывала! Увидали, что дело труба, и махнули в Штеттин. Они все твердили, что вот, мол, должен подойти Тонда Карас с мальцом. Парнишка-то ничего, здоров? Ездить сможет?

— Не беспокойся.

— Ну, так слушай, Тонда, допивай свое церковное, и айда со мной, поглядим, авось подцепим для тебя работенку. Есть тут кое-что на примете. Не сорвется — ставишь пиво.

И Карел Керголец из Либуне, просвистев сигнал к наступлению, небрежно прикрыл шевелюру шляпой, выудил из кармана брюк деньги — прямо горстью, не то что Карас, заботливо хранивший мелочь в кошельке, — бросил на стойку несколько пфеннигов и громко сказал по-немецки:

— Ну, Мозеке, старый плут, что делать станешь, когда твоя «Невеста» выйдет замуж?

— Э, Карльшен, надежды мало! Старовата она, а? Да и шлюха порядочная, недаром к ней заходят такие ухажеры, как Карльшен, а? Ведь вы придете обмыть дельце, а? Бывай здоров, Антон, ни пуха тебе ни пера.

На улице Карас показался себе верзилой рядом с маленьким Кергольцем — тем не менее ему приходилось все время прибавлять шагу, чтобы не отстать от своего спутника.

— Это недалеко, тут, за углом, на Репер, — сказал Керголец.

— А что за работа? — озабоченно спросил Карас. — Строить что-нибудь?

— Строить и ломать, приятель, строить и ломать… И куча других дел. И все бегом, бегом. Главное, я тебе скажу, это уметь поворачиваться. Ты ведь сдельно работал?

— Эх, брат, это по мне! Бывало, как начну кирпич класть — ребята подавать не успевали.

— Тогда все будет олрайт [3]. А с топором ты тоже в ладах? Подтесать, подогнать, прибить?

— Да ведь я из лесных мест.

— Я и говорю… А побелить, покрасить?

— Как же без этого.

— Мильнер ждал тебя — говорил, ты здорово дудеть умеешь.

— На трубе обучен, это верно.

— Факт, ты же чех! Ну так вот что я тебе скажу, Антон: все будет хорошо, если сам себе не подгадишь. У Карела Кергольца тонкий нюх. Сюда, налево, вот за эту карусель.

Пройдя почти треть Репербан, они достигли пустыря, заставленного балаганами, качелями, каруселями и тирами. Среди них выделялось своими размерами деревянное сооружение с полукруглым фасадом и огромной вывеской, на которой Карас успел прочитать лишь буквы КУМБЕР. Пока он тщетно пытался сообразить, что это означает, Керголец распахнул небольшую дверцу и кого-то окликнул:

— Господин Стеенговер здесь, рыжик?

— Он в канцелярии, язва! — ответил женский голос.

— Благодарю за комплимент, рыжик.

Керголец с улыбкой притворил дверь и, подойдя к следующей, обернулся к Карасу:

— Ну, парень, теперь держись да переступай порог правой ногой. Не помешает, если и перекрестишься.

Карас был взбудоражен. Случайная встреча с этим тертым малым, о котором он ничего не знал, но к которому сразу же проникся доверием, неожиданный просвет в его, казалось бы, совершенно безнадежном положении, загадочность предстоящей работы, надежда, что они с сынишкой будут наконец спасены, — все это сильно взволновало его после пережитого отчаяния. Он принял всерьез слова Кергольца и, подняв голову, торопливо осенил себя крестом. При этом он заметил на стене, над самой головой, буквы «И» и «Р».

Они очутились в небольшом коридоре, стены которого были оклеены какими-то картинками с изображением зверей. Керголец постучал. На стук отозвался мужской голос, и Керголец кивнул Карасу, приглашая его за собой.