Стеенговер хотел сказать: «в поисках хлеба», но, взглянув на Бервица, заметил две большие слезы, стекавшие по его щекам, и запнулся на полуслове. У женщин тоже дрожали подбородки, а госпожа Гаммершмидт начала подозрительно шмыгать носом.

— Я, дорогие мои, — заговорила она, чтобы не расплакаться, — обременять вас не стану. Вы знаете, как я всех вас люблю и с каким удовольствием я путешествовала с вами. Но, когда вы будете решать, ради бога, не думайте обо мне. Я получаю пенсию за покойного майора и могу вернуться домой, в Вену. Я обеспечена, лишь бы вам как-нибудь устроиться. Лишь бы вам…

И госпожа Гаммершмидт дала волю слезам.

— Я тоже никому не хочу быть в тягость, — взял слово Стеенговер, — нелегко мне расставаться со своей канцелярией, но, раз это неизбежно, надеюсь, в Голландии я заработаю себе на жизнь.

— Я лично, — спокойно и твердо заговорила Агнесса Бервиц, — отдала бы предпочтение цирку. Разъезжая с цирком, я видела и хорошее и плохое, теперь-то я с уверенностью могу сказать: плохого больше, чем хорошего. Но, несмотря на это, я готова начать все сначала, пусть даже в нищете. Мы прожили чудесную жизнь, развозя по свету утешение и радость, мы добросовестно трудились бок о бок с хорошими и честными людьми, среди животных, которых нельзя не любить. Не знаю, где бы еще нашла я такое счастье. Но мы с отцом уже старые люди и не вправе определять будущее. Это должны сделать вы двое.

— Мама права! — взволнованно воскликнула Елена. — Нет ничего прекраснее цирка! Лошади! Слоны! Львы! Манеж! А публика! Я не хочу лишаться всего этого, не могу! Если даже у нас останется одна лошадь и обезьянка да дырявое шапито — и тогда мы прокормимся, и это будет лучше, чем что-либо другое!

— Еленка, — раздался голос Вашека, — в этом мы заодно. Я люблю цирк не меньше твоего. Но мы забываем о Петере…

Елена опустила голову.

— Петер… — произнесла она тихо и кротко, — да… Петер. От Петера я не могу отказаться. К нему я привязана больше, чем к цирку.

— Мы с вами в одинаковом положении, — продолжал Вашек, обращаясь к Бервицам, — мы тоже не можем распоряжаться собою, руководствоваться лишь собственными желаниями. И мы обязаны считаться с интересами третьего. Если бы Петер пошел по нашим стопам, все обстояло бы проще. Но он тянется к чему-то другому, несовместимому с цирком, ты хорошо это знаешь, Елена. Так что придется расстаться либо с ним, либо с цирком.

— Нет, ни за что! Расстаться с Петером я не могу. Он такой хрупкий, такой нежный. Я умру от страха за него.

— А он — от тоски по тебе.

— Как же быть в таком случае? — вмешалась Агнесса.

— По-моему, — ответил Вашек, — есть только один выход. Недавно я получил письмо от Буреша. Гонза пишет, что в Праге можно снять большое театральное помещение. Я попросил его узнать об условиях, и, мне кажется, они вполне приемлемы. Если вы ничего не имеете против, я съезжу в Прагу и обо всем договорюсь на месте. Ликвидируем цирк и откроем варьете. Дядюшка Франц займется канцелярией, Петер сможет спокойно учиться… Папашу Бервица я хотел бы просить только об одном: позволить назвать новое заведение «Театр-варьете Умберто». Имя это слишком известно, чтобы просто зачеркнуть его.

Все посмотрели на Бервица. Он поднял руку, дотронулся до Малины, и Венделин, глядя ему в глаза, сказал:

— Вопрос в том, хватит ли у Вашку денег на такое дело.

Тут шевельнулся на стуле Карас-отец. Стараясь подавить волнение, он долго откашливался и наконец произнес:

— На год денег хватит. Залог за Вашека внесет мельник Сметана, он же Гонза Буреш. Так что это можно поднять.

Все снова посмотрели на Бервица. Патриархальная иерархия цирка не позволяла принимать решение без согласия старшего. Бервиц слегка постучал левой рукой по столу, и Малина сказал:

— Пусть Вашку съездит, посмотрит. Ежели понравится, быть цирку театром-варьете. Но имя Умберто должно жить.

Решение было предварительным, однако через десять дней выяснилось, что оно окончательное. Составив программу таким образом, чтобы три дня она могла идти без его участия, Вашек уехал с Кергольцем в Прагу. На третий день они привезли уже подписанный контракт на аренду с 1 октября 1890 года у пана Ахиллеса Бребурды в Карлине театра-варьете сроком на пятнадцать лет, то есть на время, за которое Петер Антонин, даст бог, закончит учебу.

Когда Вашек прочел тестю контракт, Петер Бервиц с силой сжал руку своего преемника. Лицо его исказилось гримасой, и он с трудом выдавил из себя:

— Цирк Умберто… с круга… в каменный дом!.. Дай бог тебе счастья!

Исполняется как раз сто лет с того самого 1790 года, когда престарелая актриса мадемуазель Монтансье, урожденная Маргерит Брюне, сменила неблагодарное амплуа содержанки на более рискованную роль предпринимательницы и основала в парижском Пале-Рояль театр под названием «Théâtre des Variétés», став, таким образом, крестной матерью нового театрального создания. Недоношенное, еще не успевшее развиться, оно явилось на свет в разгульном Париже и, не имея определенного лица, начало нащупывать свой путь в искусстве. Вначале там ставили откровенно пикантные оперетты и водевили; их сменили спектакли совершенно иного толка — невинные Jeux forains, ярмарочные представления с участием акробатов и дрессированных животных — надо было пощекотать нервы обывателя! Так Пале-Рояль сделался колыбелью не только революции, но и искусства малых форм, которые три четверти века после своего рождения боролось за право существовать и вне циркового манежа. Императорская власть вплоть до седанской катастрофы полностью становится на сторону последнего: Цезарь и цирк кажутся Наполеону III неотделимыми друг от друга. Только когда поющие подмостки кабаре и безудержная импровизация артистов в монмартрском кабачке «У черного кота» приучают публику к более пестрым и фантастическим зрелищам, варьете обретает вполне твердую почву под ногами, выкристаллизовывается в особый жанр, чтобы затем неожиданно перешагнуть границы своей родины и повсюду, во всех больших городах пустить молодые побеги.

Цирк в этот период хиреет и влачит жалкое существование. Во всяком случае, цирк того типа, который в традициях деда создавал и пестовал Петер Бервиц. Однако это был временный упадок, естественное отмирание старой формы. Ибо в те же годы по стальным магистралям между Атлантическим и Тихим океаном уже мчатся один за другим специальные поезда, перевозящие из штата в штат «Крупнейшее национальное зрелище» — цирк, зверинец и паноптикум неистового бизнесмена Филиса Т. Барнума. Здесь все рассчитано на эффект; а если на земном шаре не сыскать ни одной сногсшибательной сенсации, то и из старого можно соорудить «новое слово в искусстве», стоит только увеличить масштабы. Вместо шапито, поддерживаемого одной мачтой, — брезентовый дворец на трех или пяти опорах; вместо круглой лужицы манежа — пять сверкающих манежей-озер, расположенных одно за другим; вместо одного оркестра — четыре внутри и два снаружи; вместо шестидесяти лошадей — шестьсот; вместо шести слонов — тридцать; вместо факира — специальный шатер с восковыми феноменами и раритетами всех типов; вместо пятисот афиш — пять, десять тысяч афиш, трубящих о единственной в своем роде галерее чудес, которыми господь бог облагодетельствовал род человеческий. Такой делец, как Кранц, еще мог, пожалуй, тягаться с мастерами массового оглоушивания и оморочивания и, подчиняясь велению времени, дать старому, добропорядочному комедиантству капиталистический размах. Но люди более тонкие, вроде Вацлава Караса, были неспособны на это; и, возможно, не столько расчет, сколько инстинкт самозащиты побудил Вашека избежать столкновения со смерчем шарлатанства и искать спасения в неведомой доселе области.

Театр-варьете был в те времена новинкой, и не только для Вашека. Когда вопрос о ликвидации цирка окончательно решился, Вашек, желая уяснить себе некоторые особенности своего будущего занятия, сделал попытку сблизиться с владельцем гамбургского варьете. Но вскоре он понял, что этого человека интересует прежде всего прибыль, а о принципах построения программы он не имеет ни малейшего понятия. Весною пошли первые спектакли; Вашек день за днем просиживал в зрительном зале или за кулисами, но не увидел ничего, кроме мешанины случайных и разнородных номеров. Дело находилось еще в пеленках и ждало творца, который выработал бы систему и из беспорядочного нагромождения материала воздвиг стройное здание. Первые программы составлялись, по существу, театральными агентствами, которые не утруждали себя тщательным подбором артистов; о том, в какой последовательности и как подать номера, никто не заботился, и Вашек видел, что традиционная цирковая программа гораздо продуманнее и выше в художественном отношении. Единственное, что он здесь постиг, — это специфику работы на сцене и за кулисами, то немногое, чем отличалась она от работы на манеже.