Они окружили грузовик тесным полукольцом, протягивали руки, чтобы поздороваться, говорили все разом, кто смеясь, кто плача. Из сказанного выяснилось, что они были угнаны немцами, работали под Колобжегом у немецких бауэров и на винокуренном заводе, а когда оккупанты начали отступать, эти люди сговорились и бежали в лес от отрядов СС, которые расстреливали каждого, кого заставали на месте.

— Тише! — крикнул тот, что размахивал флагом, высокий худой мужчина со шрамом поперек щеки, и объяснил: — Дождались мы, когда фронт продвинулся дальше, выходим из леса на шоссе и кричим солдатам по-русски: «Не стреляйте! Мы поляки!», а они смеются и вдруг отвечают по-польски: «Мы тоже поляки. Вы что, орлов не видите?»

Женщины вытащили радистку из кабины, целовались с ней, а она им раздавала цветы. Шарик, положив передние лапы на крышу кабины, стоял и смотрел внимательно, не сделали бы Лидке чего плохого.

— Нет ли у вас какого-нибудь оружия для нас? — спрашивали мужчины у Григория.

— Нельзя. Номера записаны, — объяснил он им. — И зачем оно вам? Здесь теперь глубокий тыл, немцев нет…

— Есть.

— Ну, какие-нибудь гражданские.

— Пан сержант, — серьезно заговорил высокий со шрамом и понизил голос, — мы ночью слышали самолет, а утром нашли вот это. — Он вытащил из-за пазухи кусок тонкого белого шелка от распоротого парашюта.

— На рубашку хорош, — рассмеялся грузин.

— Хорош. Мы большой кусок разорвали на всех. Если оружия нет, может, патроны найдутся для русского автомата?

— На. — Саакашвили протянул ему через окно свой запасной магазин для ППШ.

— Могу подарить гранаты, — заявил стоявший в кузове Томаш и, порывшись в карманах, вручил худому четыре гранаты, называвшиеся из-за их яйцевидной формы лимонками.

— Спасибо. Вот теперь нам спокойнее. Счастливого пути! С богом! Возвращайтесь скорее.

— До Берлина и обратно! — крикнул Григорий, трогая машину.

Некоторое время он еще видел в зеркальце, как стоявшие поперек шоссе люди махали им руками. Белел и краснел флаг на повозке. Он был еще виден, когда Лидка, вздохнув, поправила волосы и продолжала рассказывать:

— Тогда он дал мне рукавички. — Она откинула со лба непослушную прядь волос и положила маленькую ладонь на плечо Григорию. — Из енотового меха, такие, как шьют для летчиков. Он не сказал, что любит, но так смотрел, что я поняла…

Григорий слушал, время от времени ему хотелось вставить хоть словечко, но никак не удавалось. Он вел машину, недовольный своей болтливой соседкой, и смотрел по сторонам. Вдруг он неожиданно затормозил, выскочил из кабины и побежал на лужок возле леса, украшенный голубыми крапинками. За ним большими прыжками понесся Шарик и, играя, всячески мешал Григорию собирать цветы.

В кузове поднялся Томаш, огляделся по сторонам и соскочил с машины. Подошел к почерневшему от дождей стогу, запустил туда руки, вытащил из середины порядочную охапку сена и отнес ее на грузовик.

— Это зачем? — удивилась Лидка.

— На ночь. — Он рассмеялся. — Такая большая, а простых вещей не понимаешь. Лучший сон — на сене. Сейчас еще принесу.

— Там радиостанция. — Лидка взглянула на часы.

— Знаю, я осторожно.

Вернулся Григорий с букетиком лесных фиалок и протянул его девушке, прося:

— Дорогая, енота у меня нет, а вот тебе цветы, и разреши мне кое-что тебе рассказать.

— Хорошо, Гжесь, — согласилась она, когда он сел за руль. — Не включай мотор, мешает шум. Мы и так намного их опередим.

— Мне еще больше не повезло… — начал было Григорий.

— Подожди, я закончу… Знаешь, как он на меня смотрел…

Грузин с выражением покорности судьбе на лице облокотился на руль, чтобы было удобнее слушать. Он знал обо всем, сам мог бы рассказать в подробностях, как до Студзянок Кос вздыхал, а она только фыркала на него, а потом вдруг все стало наоборот. Знал, но слушал. Пусть человек выскажется. Может, ей легче станет. И все ждал, когда и ему наконец дадут слово.

А когда понял, что до вечера нет у него никаких шансов, тронул машину. Они ехали все быстрее и быстрее. И действительно, были бы на месте намного раньше, если бы почти у самого Шварцер Форст не выстрелила с грохотом камера на заднем колесе и, прежде чем он смог затормозить, — на втором. Запасное колесо было у него только одно, поэтому хочешь не хочешь, а надо было браться за работу.

Григорий горячо взялся за дело, и вскоре грузовик стоял на шоссе уже без задних колес. Ось одной стороной опиралась на груду придорожных бетонных столбиков, а другой — на домкрат. Около кювета лежало запасное колесо, рядом лежало второе, размонтированное, а также гайки и ключи. Лидка помогала ему, держа камеру. Томаш разогрел заплату для вулканизации и взялся за гармонь, воспользовавшись отсутствием Вихуры.

— «Будут обо мне девчата плакать», — напевал он, аккомпанируя себе на басах.

— Григорий! — крикнула вдруг девушка.

— Держи!

— Не могу! Из-за этого балагана я совсем забыла, Янек мне теперь голову оторвет. Как я ему на глаза… — Слезы прервали поток слов и потекли по щекам.

— Капай в сторону, а то загасишь, — приказал Григорий. — Редко бывает, чтобы так не везло, как мне: полкилометра до цели, а тут две камеры лопнули сразу. Вон башня видна — это и есть наш дворец.

— Но уже прошло пятнадцать минут после нечетного часа, а я не вышла на связь, — объясняла Лидка, глядя голубыми заплаканными глазами в сторону Шварцер Форст.

Над верхней кромкой леса виднелась остроконечная крыша псевдоготической башни, чуть ниже — каменные амбразуры, а еще пониже — узкие продолговатые оконца. В остатках разбитых стекол блестело солнце.

— Стоит залезть на самый верх, — сказал Томаш Лидке. — Оттуда должно быть видно далеко кругом. А плакать не надо, сержант не съест.

Шарик был, очевидно, такого же мнения, потому что подошел, радостно тявкнул и длинным языком, похожим на ломтик свежей ветчины, лизнул девушку в щеку.

Прошло еще около получаса, прежде чем они были готовы. Саакашвили собрал в кузов инструменты, торопливо вытер руки паклей, сел за руль.

— Помоемся там, во дворце. Вот был бы позор, если бы они нас догнали. Я так боялся…

Они свернули с шоссе и, не снижая скорости, помчались по высохшим глинистым ухабам. Из леса выехали прямо на главную улицу и поехали по ней, поднимая за собой огромное облако пепельной пыли вместе с куриными перьями. Жители деревушки ушли в спешке, оставив открытыми ворота и двери в домах. В некоторых окнах рамы болтались на одной петле. Промелькнула одичавшая курица.

Впереди, на небольшом возвышении, увидели они кирпичную ограду, ажурные чугунные ворота, а в глубине — дворец. Сквозь шум мотора был слышен надрывный рев коровы, забытой в хлеву, но Лидка ни на что не обращала внимания:

— …Мы были в госпитале, бригада сражалась под Яблонной, и я попросила, чтобы разрешили, потому что сердце разрывалось…

Томаш застучал кулаком по крыше кабины и, наклонившись, заглянул слева в окошко.

— Пан сержант, остановитесь. Тут скотина недоеная страдает. Я соскочу, молоко пригодится на ужин.

— Хорошо, только побыстрее. — Григорий затормозил. — Мы должны все приготовить для встречи остальных, а времени в обрез.

Едва Томаш с Шариком соскочили на землю, Саакашвили газанул, в облаке пыли проехал оставшуюся часть деревушки, подкатил к воротам и ударил по ним бампером.

— Посигналь, — посоветовала Лидка.

— Здесь никого нет, — заверил он ее, со скрежетом включая задний ход.

— Подожди, я открою.

— Зачем? — пыжился Григорий за рулем. — Я их сейчас сам… по-танкистски.

Машина второй раз ударила по воротам, сорвала засов и вкатилась на большой двор, поросший травой между камнями мостовой.

— Эй, есть здесь кто? — крикнул Григорий, выходя из кабины.

И так он был уверен, что здесь никого нет, что отступил на шаг и схватился за кобуру пистолета, когда без скрипа распахнулись главные двери дворца и из них вышел черный кот, а за ним двое немцев, мужчина и женщина. Он — в поношенном пиджаке, она — в черном платье. Оба высокого роста, с угрюмыми и испуганными лицами. Поклонились и пригласили войти: