— Убить себя — это не вариант. Это неправильно. Опомнитесь. Жизнь не так проста. Есть же инстинкт, человеческий… Вы же не можете просто так взять и спрыгнуть с моста? Не можете жить, словно самоубийство — реальный вариант. Что за глупая мысль. Я хочу сказать, как вы можете сидеть здесь и соглашаться со всей этой чушью? — Она окинула нас взглядом, словно хотела услышать ответ.

— Хороший вопрос, Ариэль, — проговорил Силвер. — Кто-нибудь может на него ответить?

Я набрал воздуху, чтобы заговорить. Но тут Колин повернулся к ней и произнес холодно, медленно, подчеркивая каждое слово:

— Заткни свою гребаную пасть. Заткнись!

— Колин! — резко встал Силвер. — Колин, прекрати.

Колин обратил на Силвера темный, полный гнева взгляд, будто не понял, почему его перебили. Что тут можно было сказать? Чего мог Силвер хотеть в такой момент?

— Иди, Колин. — Он указал на дверь, слегка кивнув.

Никто не шевелился, все молчали. Эти двое скрестили взгляды. Потом Колин встал и повернулся к Ариэль. Глаза у нее побелели от злости. Она была до невозможности красива. Колин посмотрел прямо на нее. Я видел ее лицо. Заметил, как она дрогнула, как в ее глазах отразилось что-то похожее на страх. Я смотрел и видел, как кровь пульсирует в венах на ее длинной шее.

— Колин, я жду.

— Ты — ничтожество, — прошептал он с этим своим сильным, комичным, зловещим дублинским акцентом. — Да, ничтожество.

Он собрал свои вещи и вышел из класса, тихо прикрыв за собой дверь.

Последним уроком в тот день я вел семинар. За выходные они прочли лирические эссе Камю, и я с нетерпением ожидал обсуждения. Времени на подготовку у меня не нашлось, и я вообразил, что, возможно, снова перечитав Камю, обрету чувство спокойствия.

Гилад и Колин сидели рядом, когда я вошел, и при виде их я немедленно испытал трепет отеческой гордости. Гилад, который был так обособлен от всех с начала учебного года, возможно, обрел друга. А Колин, который так сильно противостоял мне, был таким нарочито агрессивным, буквально за ночь заинтересовался почти до одержимости любым моим словом. Увидев их вместе, сидящими бок о бок, я приободрился. И не только из-за них. Здесь была Лили с ее косичками, естественными манерами и смешливостью. Хала, которая вполне сошла бы за тридцатилетнего юриста, с хлестким умом, саркастичная и забавная, с откровенным презрением к Абдулу. Кара с ее смутным цинизмом, молчаливостью, отстраненностью и беззастенчивым пренебрежением к заданиям, с длинными черными волосами, падающими на глаза, с редкими вспышками интереса. Джейн, оставившая свои пурпурные волосы и ангельские крылья, вырывающаяся из трясины подростковости. И Рик с его надменностью, который пристрастился к уничтожающим и точным репликам в ответ на разнообразные замечания и обличительные речи Ариэль. Внезапно появился энтузиазм по отношению к занятиям, ко мне, к философии. Возник союз, конструктивное ощущение единства, словно все части головоломки в одно мгновение заняли свои места.

Несколько недель назад был один день, когда я вообще перестал говорить, когда при обсуждении последнего акта «Гамлета» дал им полную волю. Они воспользовались ею, самостоятельно находя связи, слушая один другого, давая друг другу отпор, смеясь. Это был тот редкий подъем, нарастающее возбуждение, движимое исключительно интересом, их собственным энтузиазмом по отношению к пьесе.

Они вышли за пределы класса, плыли, пока я стоял в углу. Я мог бы выскользнуть из класса, мог бы оставить их одних. Но мне хотелось понаблюдать. Хотелось это видеть. Это было лучше всего, лучше любой любви, любой страсти, любой еды. Это было самое подлинное, редчайшее, сладчайшее из всего, что мне известно. В течение не знаю скольких минут — пяти, десяти — мы все находились там вместе. Они несли меня.

Но Ариэль не могла этого допустить. Она вмешалась. Назвала нас всех дураками. Заявила, что оскорблена мыслью о самоубийстве как о жизнеспособном выборе, вообще как о выборе. И все нарушилось. Колин вышел из себя. Этот парнишка, масса играющих мышц. Он вполне мог ее ударить. В ту минуту это показалось возможным. Пришлось выставить его из класса. При всем моем сочувствии ему я не мог этого допустить.

Позднее в тот же день я гулял с Колином по полю.

— Ты правильно понял?

— Да.

— Точно?

— Да, сэр.

— Хорошо, я хотел убедиться. Хотя ты избрал не лучший способ для выражения своих чувств, я знаю, ты не единственный в классе, кто подобные чувства испытал.

Мы прошли мимо группы школьников, сидящих кружком на траве с раскрытыми тетрадями.

Когда они уже не могли нас услышать, Колин начал:

— Она…

Но я его перебил:

— Знаю. С ней бывает трудно, и она тебя злит, но тебе нужно хотя бы терпеть ее. Не обращать внимания, если можешь.

Он кивнул.

— Я не об этом, сэр. Она… Послушайте, вы должны понять. Думаю, вам следует знать. Я хочу сказать, вы нормально со мной поступили. Дали время. Ваши поступки не разошлись с делами. Я все ждал, что меня вызовут к директору. Но знаете, ничего не случилось, никто не пришел. Мне это понравилось. Мне понравилось приходить на занятия по своему желанию. Это совсем другое дело.

— Я рад. Тебе хватило смелости бросить мне вызов, уйти.

Он кивнул:

— Спасибо за эту возможность. Правда, мистер Силвер. — Он помолчал. — А следует вам знать то, что она вас ненавидит.

Я рассмеялся.

— Я привык к ненависти учеников. Это часть учительского труда.

Он покачал головой:

— Нет, мне кажется, это другое. Она действительно вас ненавидит. Говорит про вас разные гадости.

— Например?

— Вы правда хотите знать? Хотите, чтобы я вам сказал? Думаю, вы должны хотя бы знать, что она их говорит. Знать, что она… она подлая.

Она подлая. С его стороны это было нехарактерное невинное высказывание. Я остановился и повернулся к нему. Впервые я испытал недоверие к Мари.

— Если не хочешь говорить, не надо. Но я ценю твою озабоченность.

На занятиях Ариэль потеряла часть своей бравады, меньше говорила, казалась напуганной Колином. Она не осмеливалась даже глянуть в его сторону. Вместо этого дулась, всех игнорировала, даже Альдо, бросив его на растерзание враждебному большинству. Ему некуда было деться. Слишком долго он пробыл верным союзником Ариэль, бормоча и ухмыляясь на протяжении всего семестра. И набиваться в компанию к Абдулу аль-Мади он не дерзал, ибо Абдул вращался в социальных сферах гораздо более низших, чем его собственная.

Поэтому в начале ноября именно с теми учениками, во время того занятия я испытывал знакомое чувство силы, уловил намек на будущее. Большинство их было на моей стороне. У тех троих были подрезаны крылья. Им приходилось сидеть молча или соглашаться, и по большому счету я в них не нуждался. Вместе с остальными мы что-то создавали, жили этим. Больше у меня ничего не было, и, полагаю, я тогда по глупости вообразил, что и у них больше ничего нет и что этого будет достаточно.

Силвер попытался продолжить дискуссию, закончить ее более-менее нормально, но когда прозвенел звонок, мы впервые этому обрадовались. Ариэль притихла. Остальные тоже. В тот день в метро по пути домой я пытался понять, что заставило ее так отчаянно с ним сражаться. Смысла я не видел. Все ее подруги изо всех сил старались обратить на себя его внимание.

Насколько мне было известно, взрыв Колина не повлек никаких последствий. С тех пор мы с ним начали здороваться в коридорах.

— Как дела, старик? — спрашивал он.

Это придавало мне сил. В обмене этими фразами было что-то интимное. Я ждал их с нетерпением.

И вот теперь, несколько недель спустя, холодным днем, в пятницу, когда тополя на другом конце поля долгими жестами медленно взмахивали ветками, горящими на солнце желтизной, я слушал чтение Силвера, приближавшее выходные:

— «Пространство и молчание одинаково давят на сердце. Внезапная любовь, великое произведение, решительное действие, преображающая мысль — все это в определенные моменты порождает одну и ту же невыносимую тревогу, усиленную неотразимым очарованием. Не является ли подобная жизнь, в восхитительной тревоге бытия, в изысканной близости к безымянной опасности, тем же самым, что и стремительное движение к своей смерти? Еще раз, без отдыха, давайте помчимся к своему уничтожению. Я всегда чувствовал, что живу в открытом море, в страхе среди королевского счастья».