Пустота августовского Парижа подарила мне новое понимание собственности, обладания. Город без транспорта был ленив. Совсем мало шума. Я исследовал все более отдаленные улицы, то и дело ныряя в метро, легко пересаживаясь с поезда на поезд, с автобуса на автобус. Картой пользовался редко. Придумал для себя игры, в которых решение о том, куда идти, принимал, подбрасывая монетку. Идет автобус. Орел — сажусь. Решка — пропускаю.

В других городах у меня не было много друзей, но там постоянно вокруг были люди. Поселки, в которых мы жили, усиленно охраняемые, обнесенные стеной, вынуждали нас общаться между собой. Всегда имелся бассейн. Всегда устраивались вечеринки — чья-то мать разливала лимонад, чей-то отец жарил на гриле куриные грудки.

Пойти было некуда. Жить без водителя, а в иных местах без водителя и телохранителя ты не мог. Если хотел осмотреть город, в котором жил, то делал это через пуленепробиваемые окна своего автомобиля. Когда мы все же отправлялись за покупками на местные рынки, или в рестораны, или в музеи, мы настолько бросались в глаза из-за нашего сопровождения, что мне хотелось только одного — уйти. Я всегда ненавидел это представление.

Мы пребывали в изоляции в тех странах, где жили. Это было похоже на обитание в богатых американских пригородах — красивые дома, бассейны, прислуга, сигнализация и так далее. Моими друзьями были просто окружающие дети. Дети из школы, дети соседей, дети из поселка, и в какой-то момент я потерял к этому интерес.

И только в Париже что-то изменилось. Париж стал началом. Париж стал всем.

Медленно прошел август. И затем настало время идти в школу.

По выходным я обычно ночевала у Ариэль, потому что она жила в Париже, а ее родителей никогда не было дома. Их квартира находилась в Шестнадцатом округе, на улице Ла-Перуз, совсем рядом со станцией метро «Клебер». По пятницам я брала с собой лишнюю сумку, и мы ехали к ним сразу после школы. Может, заходили в магазины или в кино на Елисейских полях. А так просто разговаривали, ели, делали уроки и, сидя на подоконнике, курили.

Слегка запьянев от водки с колой, мы наряжались. От старших классов у меня остается впечатление как от бесконечной гримерной. Постоянно стою перед зеркалами, проверяю грудь, крашусь, поворачиваюсь, чтобы рассмотреть свою задницу.

Я ненавидела свой внешний вид наедине с собой и еще больше ненавидела себя рядом с красавицей Ариэль. Она действительно была красива, это факт. Я не преувеличиваю. Длинные черные волосы, идеальная бледная кожа, великолепное тело и ярко-синие глаза… Она была красива до безобразия.

Мы вместе крутились перед зеркалом, примеряя наряды, снимали вещи, надевали, пили водку с колой. Кстати, это ее напиток. Я пила лишь потому, что Ариэль так решила. Подруга говорила мне, какая я красивая, как она завидует моему телу. Я отвечала, что она спятила, что я хотела бы иметь такое тело, как у нее. Полная глупость. Нос другой стороны, это жизнь. В этом-то и ужас.

Во всяком случае, свою привлекательность я сознаю. То есть до какой степени привлекательна. Я и тогда знала, что вовсе не яркая красавица, и тогда, в старших классах, была практически такой же. Мое тело нравилось окружающим, но я-то хотела себе другое. По моим представлениям, оно было не самым притягательным. Грудь неплохая, это правда. Но она меня смущала и в то время была мне не нужна такая. Я считала, что она слишком бросается в глаза, не изысканна, недостаточно парижская. Мать у меня француженка, и грудь мне досталась от нее, но она до сих пор кажется мне неподходящей.

А тут — Ариэль, высокая и стройная, да еще говорит, что мечтает иметь мое тело. И что еще хуже, она американка. Мои родители оба французы, и хотя мы долго живем в Нью-Йорке, я все равно остаюсь француженкой. Я считаю, что мне так и следует выглядеть. И моя мать так считает. Если у вас не было матери-француженки, вы не поймете, чего она ожидала от меня в смысле моей внешности, стиля. Справедливости ради должна уточнить: матери-парижанки. Матери-парижанки, имеющей деньги. В смысле моя мать родилась и выросла в Париже, имея деньги. В Седьмом округе. Она до сих пор носит этот дурацкий chevaliere[10].

Она думала, что Нью-Йорк меня погубит. Сделает тяжеловесной, толстой, крупной. Американкой. Во всех смыслах. Ведь по-английски я говорила с американским акцентом, по-французски говорила с американским акцентом. Она думала, что я все делаю с американским акцентом.

В общем, если Ариэль и хотела для себя мою большую грудь, то она не кривила душой только потому, что мальчики смотрят на девочек с такой грудью. Она настаивала, чтобы я надевала обтягивающие, с большим вырезом топы, когда мы куда-нибудь с ней ходили. Называла меня ненормальной за то, что прячу такое тело. Поначалу я чувствовала себя идиоткой, но слукавила бы, если сказала, что это внимание мне не нравилось. Тем не менее без нее я никогда не надела бы такую одежду.

Мы отправлялись в «Каб», «ВИП» или в какой-нибудь бар в Латинском квартале. Ариэль предпочитала эти клубы, поэтому туда мы ходили чаще всего. Мужчины здесь были постарше, лучше одеты, богаче, более привлекательные, чаще всего европейцы, экспатов здесь было немного. Они угощали нас выпивкой. Любой — на наш выбор. Они не оставляли нас одних. Ариэль это любила. Не знаю, сколько раз я возвращалась в ее квартиру одна.

Никто и понятия не имел о нашем возрасте. Там были мужчины, годившиеся нам в отцы. Но большинству было лет двадцать пять — тридцать. Ей достаточно было лишь улыбнуться со своего места за столиком. Бесстрашная. Этого не отнять. Счастливая…

Сказать по правде, в те ночи она бывала ослепительна. Мужчин к ней тянуло как магнитом. Они и со мной разговаривали. Разумеется. Мы были две юные девушки в ночном клубе. Но Боже мой, нравилась им Ариэль, и она просто расцветала. Чем больше внимания ей уделяли, тем больше она сияла. С ребятами нашего возраста не разговаривала. Они ее не интересовали. Выходные — для мужчин, говорила она. Для мальчиков была школа.

Иногда Ариэль возвращалась домой среди ночи. Но очень часто — уже утром, в восемь или девять часов. Если родители были в доме, она звонила мне узнать, спят ли они. Иногда я отвлекала ее отца, удерживая в кухне просьбой о какой-то помощи, чтобы Ариэль прошла к себе незамеченной. Не думаю, что это их так уж заботило. Такие они родители. Ариэль нравилось притворяться, что они за ней следят, но мы обе знали, что все это чепуха.

Именно в такие моменты я чувствовала наибольшую близость к ней. Мы лежали в постели, и я слушала ее истории. Она рассказывала о квартире парня, его машине, о том, каким потрясающим он был в постели, как быстро кончил, о его причудливых фантазиях. Мы хихикали, и я слушала, пытаясь вообразить странную тайную жизнь Ариэль. Она пыталась убедить и меня поступать так же. «Просто выбери одного из них и действуй», — говорила она. Какое-то время мне казалось, что я так и сделаю. В тех местах встречались очень красивые, очень эффектные мужчины.

Но всякий раз, когда доходило до дела, я не могла. Не знаю почему. Я предпочитала дожидаться Ариэль в постели.

К концу года у меня началось истощение. Я была слишком худой. Слишком много пила. Чувствовала себя зомби. Поздно возвращалась домой, делала уроки и разговаривала по телефону. Затем в восемь часов спускалась к ужину. Когда мой отец не находился в Нью-Йорке или не путешествовал где-нибудь, он тоже был там, только что приехав домой, еще не сняв костюм. Мне нравились эти ужины втроем.

А на каникулах с нами жила и моя сестра. Это было самое лучшее время. Она уже три года училась в Нью-Йоркском университете, а у меня все еще сохранялось ощущение оставшейся после нее черной дыры, огромной пустоты, словно все мы остались плавать в пространстве. Хотя мы никогда не были очень близки, ее отъезд нарушил равновесие.

Отец постоянно встречался с ней в Нью-Йорке. Они ужинали в хороших ресторанах, он водил ее на балет. Я с ума сходила от ревности. Но мои чувства ни в какое сравнение не шли с тем, как это действовало на мою мать.