И все. Он снова меня поцеловал, и сердце у меня колотилось, колотилось… Нужно было удирать.

Я поехала к Ариэль. Было поздно. Я взяла такси. Она лежала в кровати, и я забралась к ней и все рассказала. Я поняла, что она в бешенстве. Я повернулась на другой бок, улыбнулась в темноту и уснула.

Лето я провел на Санторини. Каждое утро просыпался в своей маленькой комнате, съедал завтрак на террасе с видом на море. Улыбался обслуживающей меня старушке, шел к бассейну, находил себе шезлонг и читал. Днем сидел в таверне у воды, ел бобы, жареного на гриле осьминога и пил пиво. Потом спал, читал и наблюдал за детьми, ныряющими со скал. Позднее отправлялся на пробежку высоко над городом, по гребню горы, в направлении к Имеровильи. На обратном пути останавливался у розовой церкви, сидел на стене и наслаждался закатом. Часто со мной бежала белая собака, тощая и похожая на волка, а потом, тяжело дыша, сидела рядом со мной, пока солнце падало за горизонт.

Как-то раз к стене прислонилась женщина, в оранжевом свете ее лицо было красивым. Мы стояли вместе — мы двое и пес. Мне очень хотелось заговорить, но я молчал.

Солнце опускалось все ниже и ниже. Поднялся ветер, пот у меня на коже начал высыхать. В конце концов она ушла, кивнув мне, застенчиво улыбнувшись, и я смотрел, как она медленно идет по тропинке к городу.

За исключением нескольких греческих слов, которыми обменивался с милой женщиной, подающей мне завтрак, я почти ни с кем не разговаривал, покинув Париж.

Доброе утро… Как дела?.. Спасибо…

Пиво в баре в городе. Там же ужин. Я не делал попыток ни с кем познакомиться. Ни разу не подошел к смотрящим на меня женщинам. После ужина сидел на стене в старой крепости, скручивал сигареты, курил их и следил за появлением луны. Я прислушивался к разговорам, к шепоту влюбленных, укрывшихся под крепостными стенами.

Иногда вечером я произносил что-нибудь вслух: напоминал себе, что я все еще здесь, что не утратил дар речи.

«Прыгай», — говорил я. Или: «Телефон». Или: «Изабелла».

Лежа на кровати и глядя в потолок, я слушал, как эти слова плывут по комнате.

За несколько дней до отъезда я пошел в бухту Амоуди, мимо осликов, которые везли туристов вверх по крутой дорожке назад в Ойа. Я прошел мимо таверн, обогнул высокие скалы над водой. Дело шло к вечеру, уже поднялся ветер, и маленький пляж почти опустел. Я расстелил полотенце на плоской скале и, встав на краю, посмотрел в воду.

Я чувствовал теплый и мягкий воздух. Нырнул и, прорвав поверхность, провалился в прохладную воду, внезапно оказался в ней, погружаясь все глубже и глубже. Я оставался на глубине сколько мог, дожидаясь необходимости вынырнуть. И когда вырвался на поверхность, то испытал острый прилив радости, будто лишь здесь, в воде, овеваемый теплым ветром, ощущая на губах вкус соли, я мог чувствовать, мог очистить свою память, стряхнуть знакомое оцепенение. Опустив голову, я энергично поплыл к островку с часовней, выстроенной в скале. В лужице стекающей воды я лежал вниз лицом на горячем камне, прижавшись к нему грудью, ногами, животом, ладонями, прогреваясь на солнце. Вода высыхала, оставляя налет соли, стягивающей кожу, словно на меня наваливалось само небо. Небо, вода, тепло, ветер, камень подо мной. Мне хотелось удержать это, проникнуть в это. Или вобрать это в себя.

Я уложил свою небольшую сумку. Старушка из гостиницы дотронулась до моего плеча и сказала что-то, чего я не понял. Я сел в такси и помахал ей. Она стояла, уперев одну руку в бок, а другой махала мне в ответ в утреннем воздухе.

Сидя в аэропорту в ожидании своего рейса до Парижа, я вспоминал ее круглые щеки, полные руки, черные юбки, ее полный сочувствия взгляд каждое утро, когда она приносила мне лишнюю порцию меда, ее печальные, ободряющие слова прощания. Я посмотрел вниз, когда мы взлетали над островом. Море внизу казалось голубым блюдом, солнце только что поднялось над водой. Она меня жалела.

Школьные автобусы походили на те, что останавливаются перед Трокадеро, изрыгая на эспланаду туристов. Здоровые такие, с удобными откидывающимися сиденьями. Целый парк автобусов. Школа придумала автобусные стоянки, определенные места в каждом округе, где вас подбирают автобусы. В первый школьный день по всему городу нервничающие родители стояли на тротуарах, держа за руки своих детей и дожидаясь автобусов.

В то первое утро я ждал один, очень уверенный в себе, и когда автобус подошел, поднялся в него и обнаружил, что он набит американцами. Не представляю, почему меня это изумило. Ситуация всегда повторялась, где бы я ни жил. Я столько времени провел в городе самостоятельно, общаясь по-французски, что совершенно забыл, в какой школе буду учиться.

Обычно из аэропорта нас сразу везли в огороженный поселок, где, мы знали, будет приветствие от посольства, вечеринка у соседей, разъяснение насчет школы. Я ни на минуту не мог забыть, что иностранец, поэтому меня везде возят, изолируют. Я испытал жуткий шок, когда поднялся в автобус и увидел этих детей — в той самой одежде, говорящих на том самом языке.

Бейсболки, развернутые козырьком назад, «никсовские» майки и так далее. Обычное американское дерьмо. Я отыскал себе место и, прислонившись головой к стеклу, слушал все те же разговоры.

Откуда ты? А где ты жила до этого? Ты говоришь по-французски? Нравится тебе здесь? Ты знаешь Джона? Ты познакомилась с Келли? Как прошло лето? Ты видел Джулию? Бен такой симпатичный. И так далее и так далее.

Я сразу устал от этого. Здесь было еще хуже, пока мы ехали через город, собирая по пути других школьников. Мне не хотелось иметь с ними ничего общего. Я хотел еще больше узнать Париж, обзавестись друзьями-парижанами, сбежать из этого мира. Впервые в жизни я был уверен, что сумею стать местным, сумею раствориться в этом городе, сумею незамеченным передвигаться по улицам, а это — международная школа, автобус — очередной американский ярлык.

Одна сторона школьной ограды представляла собой черные металлические ворота. Мы свернули на парковку и пристроились за другими автобусами, которые останавливались у тротуара, чтобы высадить учащихся.

Можно было представить, что Международная французская школа окажется ансамблем из красивых зданий, увитых плющом, лужаек и, возможно, готической колокольни. Что-то академическое, величественное, храм науки. Мне рисовалось нечто традиционное, элегантное.

Школа напомнила учреждения по выдаче виз, прививочные центры в Африке, ветшающие больницы. От нее несло бюрократией и рутиной. Поучившись во многих из таких школ, я привык к бурному потоку говорящих по-английски подростков в американской униформе — «Гэп», «Банана рипаблик», «Найк», «Аберкромби-и-Финч» и так далее.

А я был уверен, что эта школа окажется чем-то прекрасным.

В фойе стоял высокий мужчина с забранными в хвост седыми волосами и в очках и громко руководил движением:

— Пожалуйста, проходите по коридору в актовый зал. Не спешите искать свои шкафчики, просто пройдите по коридору, найдите себе место и сядьте.

Костюм у него был мятый, и руками он размахивал так, словно разводил по ангарам самолеты.

— Пожалуйста, не останавливайтесь у своих шкафчиков. Идите в актовый зал. Что я только что сказал… Что я только что сказал?

В актовом зале скопление из нескольких сотен стульев спускалось к большой сцене. Я нашел свободное место в проходе. Знакомые между собой школьники обсуждали прошедшее лето, сплетничали, искали в толпе знакомые лица, людей, которым надо улыбнуться, людей, которых надо ненавидеть, и так далее. Повсюду одно и то же представление. Первый день в школе, обычные слухи, обычное деление на группировки.

— Прошу всех сесть. Это не займет много времени. Пожалуйста. Тихо. Все. Все.

Это универсальный язык, которым пользуются директора школ, ректоры. Как бы они ни назывались, те же интонации, тот же ритм, те же техники воздействия. Все. Крохотная пауза. Все. Наверное, это заученный код. Что-то вроде молитвы о тишине. И поразительно, зал стихает.