– У этого крестьянина украли его десятилетний труд, – прошептал Пентуэр.

– А твой труд разве не крадет министр?… – спросил адъютант. – Кому известно, что это ты правишь государством, а не досточтимый Херихор?…

– Ошибаешься, – сказал писец, – он действительно правит. У него власть, у него воля, а у меня – только знания. Притом ни меня, ни тебя не бьют, как того крестьянина.

– А вот избили же Эннану, и с нами это может случиться. Надо иметь мужество и довольствоваться положением, какое кому предназначено. Тем более что, как тебе известно, наш дух, бессмертный Ка,[6] очищаясь, поднимается каждый раз на более высокую ступень, чтобы через тысячи или миллионы лет вместе с душами фараонов и рабов и даже вместе с богами раствориться во всемогущем прародителе жизни, у которого нет имени.

– Ты говоришь, как жрец, – ответил с горечью Пентуэр. – Скорее я должен был бы относиться ко всему с таким спокойствием. А вместо того у меня болит душа, потому что я чувствую страдания миллионов.

– Кто же тебе велит?…

– Мои глаза и сердце. Оно – точно долина между гор, которая не может молчать, когда слышит крик, и откликается эхом.

– А я скажу тебе, Пентуэр, что ты напрасно задумываешься над такими опасными вещами. Нельзя безнаказанно бродить по кручам восточных гор – того и гляди сорвешься, – или блуждать по западной пустыне, где рыскают голодные львы и вздымается бешеный хамсин.

Между тем доблестный Эннана, лежа в двуколке, где от тряски боль еще усиливалась, желая показать свое мужество, потребовал, чтоб ему дали поесть и напиться. Съев сухую лепешку, натертую чесноком, и выпив из высокого кувшина кисловатого пива, он попросил возницу, чтобы тот веткой отгонял мух от его израненного тела. Лежа ничком на мешках и ящиках в скрипучей двуколке, бедный Эннана заунывным голосом затянул песню про тяжкую долю низшего офицера:

«С чего это ты взял, что лучше быть офицером, чем писцом? Подойди и посмотри на рубцы и ссадины на моем теле, а я расскажу тебе про незавидную жизнь офицера.

Я был еще мальчиком, когда меня взяли в казарму. Утром вместо завтрака меня угощали тумаком в живот, так что даже в глазах темнело; в полдень, вместо обеда, – кулаком в переносицу, так что даже губа распухала. А к вечеру вся голова была в крови и чуть не раскалывалась на части.

Пойдем, я расскажу тебе, как я совершал поход в Сирию. Я шел, навьюченный, как осел, – ведь еду и питье приходилось нести на себе. Шея у меня, как у осла, не сгибалась, спина трещала. Я пил протухшую воду и перед врагом был беспомощен, как птица в силках.

Я вернулся в Египет, но здесь я подобен дереву, источенному червями. За всякий пустяк меня раскладывают на земле и бьют по чему попало, так что живого места не остается. И вот я болен и должен лежать, меня приходится везти в двуколке, а пока денщик крадет мой плащ и скрывается…

Поэтому, писец, ты можешь изменить свое мнение о счастье офицера».[7]

Так пел доблестный Эннана. И его печальная песнь пережила египетское царство.

По мере того как свита наследника престола приближалась к Мемфису, солнце склонялось к западу и с бесчисленных каналов и далекого моря поднимался ветер, насыщенный прохладной влагой. Дорога снова шла по плодородной местности; на полях и в зарослях люди продолжали работать, хотя пустыня уже зарозовела, а макушки гор пылали огнем. Рамсес остановился и повернул лошадь. Его тотчас же окружила свита, подъехали высшие офицеры и мало-помалу, ровным шагом, стали подходить полки.

Освещенный пурпурными лучами заходящего солнца, наследник казался статуей бога. Солдаты смотрели на него с гордостью и любовью, офицеры – с восторгом.

Рамсес поднял руку. Все смолкли. Он начал:

– Достойные военачальники, храбрые офицеры, послушные солдаты! Сегодня боги даровали мне счастье командовать такими, как вы, героями. Радостью полно мое царственное сердце. Но я хочу, чтобы вы, военачальники, офицеры и солдаты, всегда разделяли со мной мою радость, и потому отдаю приказ выдать по одной драхме[8] каждому солдату из тех, что пошли на восток, и тех, что вернутся с нами с восточной границы. Кроме того, еще по одной драхме греческим солдатам, которые сегодня под моим командованием открыли нам выход из ущелья, и по одной драхме солдатам тех полков благородного Нитагора, которые хотели отрезать нам путь к тракту…

Точно гром прокатилось по полкам:

– Да здравствует наш царевич!.. Да здравствует наследник фараона!.. Да живет он вечно!.. – кричали солдаты и громче всех греки.

Наследник продолжал:

– Для раздачи низшим офицерам моей армии и армии благородного Нитагора я жалую пять талантов, достойнейшему же министру и главным военачальникам – десять талантов…

– Я отказываюсь от своей доли в пользу солдат, – сказал Херихор.

– Да здравствует наследник!.. Да здравствует министр! – кричали офицеры и солдаты.

Багровый диск солнца уже коснулся песков западной пустыни, когда Рамсес простился с войсками и, пришпорив коня, поскакал в Мемфис, а достойный Херихор под гром восторженных кликов сел в носилки и тоже приказал обогнать марширующие колонны.

Удалившись вперед настолько, что отдельные голоса слились в один общий гул, напоминавший шум водопада, министр, высунувшись из носилок, обратился к писцу Пентуэру:

– Все помнишь?

– Все, достойнейший.

– Твоя память – как гранит, на котором пишут историю, а твоя мудрость – как Нил, который все заливает и оплодотворяет, – сказал министр. – К тому же боги одарили тебя величайшей из всех добродетелей – разумным смирением…

Писец ничего не ответил.

– Ты правильнее, чем кто-либо другой, можешь оценить ум и поступки наследника престола, да живет он вечно!

Министр помолчал с минуту. Так много говорить было не в его привычках.

– Итак, скажи мне, Пентуэр, и запиши: подобает ли, чтобы наследник престола высказывал перед армией собственную волю?… Так может поступать только фараон, или изменник, или… легкомысленный юнец, который с одинаковой легкостью совершает славные подвиги и бросает безбожные слова.

Солнце зашло, и скоро надвинулась звездная ночь. Над бесчисленными каналами Нижнего Египта стал сгущаться серебристый туман, легкий ветер относил его к самой пустыне, охлаждая усталых солдат и насыщая растения, изнывавшие от жажды.

– А еще, Пентуэр, подумай и скажи мне, – продолжал министр, – откуда наследник возьмет двадцать талантов, чтобы выполнить обещание, так необдуманно данное сегодня армии. Впрочем, откуда бы он ни взял деньги, кажется мне, а наверное и тебе, небезопасным, чтобы наследник делал армии подарки в такое время, когда самому царю нечем выплатить жалованье возвращающимся с востока полкам Нитагора. Я не спрашиваю твоего мнения, оно мне известно, как и тебе хорошо известны самые сокровенные мои мысли; прошу тебя только запомнить то, что ты видел, чтобы потом рассказать в коллегии жрецов.

– А скоро она будет созвана? – спросил Пентуэр.

– Пока еще нет повода. Я сперва попытаюсь обуздать разъяренного бычка при содействии родительской руки. Жаль ведь юношу – у него большие способности и энергия южного вихря. Но если вихрь, вместо того чтобы сметать с лица земли врагов Египта, станет прибивать его пшеницу и вырывать с корнем пальмы…

Министр замолчал. Свита его скрылась в темной зелени аллеи, ведущей к Мемфису.

В это время Рамсес подъезжал к дворцу фараона.

Дворец стоял на холме за городом, среди парка. Там росли диковинные деревья: южные – баобабы, северные – кедры, сосны и дубы. Благодаря искусству садоводов они жили десятки лет и достигали большой высоты.

Тенистая аллея вела вверх – к воротам вышиною с трехэтажное здание. С каждой стороны ворот возвышалось мощное сооружение, вроде башни из песчаника в форме усеченной пирамиды, сорок шагов шириной и высотой в пять этажей. Ночью эти причудливые башни казались огромными шатрами. На каждом этаже у них было по одному квадратному окошку. Крыши были плоские. С вершины одной такой башни дворцовая стража смотрела вниз, на землю; с другой – дежурный жрец наблюдал звезды.