– Ну, так садись.

– За талант, – стал высчитывать финикиянин, усевшись в кресло, – можно получить двадцать золотых цепей, или шестьдесят дойных коров, или десять рабов для черной работы, или одного раба, который умеет играть на флейте либо рисовать или даже лечить. Талант – это целое состояние!..

Царевич сверкнул глазами.

– Так если у тебя нет пятнадцати талантов… – перебил он ростовщика.

Финикиянин в испуге соскользнул с кресла на пол.

– Кто в этом городе, – воскликнул он, – не найдет денег, если ты прикажешь, сын солнца?… Правда, сам я – жалкий нищий, и все золото, драгоценности и все аренды мои не стоят одного твоего взгляда, достойнейший государь. Но достаточно обойти наших купцов и сказать, кто меня послал, и завтра же мы раздобудем пятнадцать талантов хоть из-под земли. Если бы ты, сын царя, остановился перед засохшей смоковницей и сказал ей: «Дай денег!» – и та дала бы… Только не смотри на меня так, сын Гора, а то у меня замирает сердце и мутится разум, – проговорил жалобным тоном финикиянин.

– Ну, садись, садись, – сказал царевич, улыбаясь.

Дагон встал с пола и еще удобнее уселся в кресле.

– На сколько времени нужно тебе пятнадцать талантов? – спросил он.

– Я думаю, на год…

– Скажем лучше прямо: на три года. Только царь мог бы отдать в течение года пятнадцать талантов, а не молодой царевич, который должен каждый день принимать веселых дворян и красивых женщин. Ах, эти женщины!.. Правда ли это, разреши спросить тебя, что ты взял к себе Сарру, дочь Гедеона?

– А сколько ты хочешь процентов? – перебил Рамсес.

– Пустяк, о котором не должны даже говорить твои священные уста. За пятнадцать талантов ты дашь мне по пять талантов в год, и в течение трех лет я получу все сам, так что ты даже и знать не будешь…

– Ты дашь мне сегодня пятнадцать талантов, а через три года получишь тридцать?

– Египетский закон дозволяет, чтобы сумма процентов равнялась сумме займа, – ответил, смутившись, финикиянин.

– А не слишком ли это много?

– Слишком много?… – вскричал Дагон. – Всякий большой господин владеет большим двором, большим состоянием и платит только большие проценты. Мне было бы стыдно взять меньше с наследника престола. Да и ты сам мог бы приказать избить меня палками и прогнать вон, если б я осмелился взять меньше…

– Когда же ты принесешь деньги?

– Принести?… О боги! Это не под силу одному человеку. Я сделаю лучше: я расплачусь за тебя со всеми так, чтобы тебе не пришлось засорять голову такими ничтожными делами.

– Разве ты знаешь, кому я должен платить?

– Пожалуй, знаю, – ответил небрежно финикиянин. – Ты хочешь послать шесть талантов для восточной армии – это сделают наши банкиры в Хетеме и Мигдоле. Три таланта достойному Нитагору и три достойному Патроклу – это можно будет устроить на месте. А Сарре и ее отцу Гедеону я могу выплатить через этого паршивого Азарию… Так даже будет лучше, а то они еще надуют тебя при расчетах.

Рамсес принялся нервно шагать по комнате.

– Значит, я должен дать тебе расписку на тридцать талантов?

– Какую расписку, зачем расписку?… На что мне расписка?… Сын царя сдаст мне в аренду на три года свои имения в номах: Такенс, Сет, Неха-Мент, Неха-Пеху, в Себт-Хет и Хабу.

– В аренду? – переспросил царевич. – Это мне не нравится.

– А как же я получу свои деньги, свои тридцать талантов?

– Подожди. Я должен справиться у управляющего имением, сколько приносят в год эти земли.

– Зачем вашему высочеству утруждать себя!.. Что знает управляющий! Он ничего не знает, поверь честному финикиянину. Год на год не приходится, какой урожай, такой и доход. Если я потерплю убытки на этом деле, разве управляющий мне их возместит?…

– Видишь ли, Дагон, мне кажется, что эти поместья приносят гораздо больше, чем десять талантов в год…

– Сын царя не доверяет мне? Хорошо! Если угодно, я могу скинуть имения в Сете. Как? Ты все еще думаешь, что я требую с тебя лишнее?… Ладно, уступлю и Себт-Хет. Но при чем тут управляющий? Это он будет учить тебя уму-разуму?… О Ашторет! Я бы потерял сон и аппетит, если бы какой-то управляющий, подчиненный, раб, смел указывать что-нибудь моему всемилостивейшему государю. Тут нужен только писец, который напишет, что сын царя сдает мне в аренду на три года земли в таких-то и таких-то номах, да еще шестнадцать свидетелей того, что я удостоился такой чести со стороны вашего высочества. А зачем служащим знать, что их господин занимает у меня деньги?…

Наследнику надоел этот разговор. Он махнул рукой и сказал:

– Завтра принеси деньги и приведи с собой писца и свидетелей. Я этим заниматься не стану.

– Вот это мудрые слова! – вскричал финикиянин. – Да живешь ты вечно, благороднейший государь!..

На левом берегу Нила, на окраине одного из северных предместий Мемфиса, находилась усадьба, которую наследник престола предоставил для жительства Сарре, дочери иудея Гедеона.

Это был участок земли приблизительно в тридцать пять моргов[16] почти квадратной формы; с крыши жилого дома он весь был виден как на ладони. Приусадебные угодья на склоне холма были расположены в четыре яруса. Два самых больших нижних участка, всегда заливаемых Нилом, были предназначены под поля и огороды. На третьем ярусе, который заливался не всегда, росли пальмы, смоковницы и другие плодовые деревья. Четвертый, самый верхний, был засажен оливковыми деревьями, виноградом, орешником и каштанами. Среди них и стоял жилой дом.

Дом был деревянный, двухэтажный, как обычно – с террасой и полотняным шатром. Внизу жил черный невольник Рамсеса, наверху Сарра со своей родственницей и прислужницей Тафет. Дом был окружен оградой из необожженного кирпича; за оградой, в некотором отдалении, находились постройки для скота, рабочих и надсмотрщиков.

Комнаты Сарры были небольшие, но красиво убранные. Полы были устланы коврами, на дверях и окнах висели полосатые цветные драпировки. Здесь были резные кровати и стулья с инкрустацией, сундуки для одежды, столики на одной или на трех ножках, а на них горшки с цветами, стройные кувшины для вина, шкатулки с флаконами духов, золотые и серебряные кубки и бокалы, фаянсовые вазы и чаши, бронзовые светильники. Каждый, даже мельчайший предмет обихода – мебель, посуда – был украшен резьбой или разноцветными рисунками, каждое платье – шитьем и бахромой.

Уже десять дней жила Сарра в этом уютном уголке, от страха и стыда избегая людей, так что даже хуторские работники ее не видели. Она сидела в комнате с занавешенными окнами, шила, ткала полотно на небольшом станке или плела венки из живых цветов для Рамсеса. Иногда девушка выходила на террасу и, осторожно откинув полог шатра, любовалась Нилом, усеянным лодками, в которых гребцы распевали веселые песни, или смотрела с тревогой на серые пилоны царского дворца, который возвышался на другом берегу реки, молчаливый и угрюмый, – и снова возвращалась к своим занятиям.

– Посиди здесь, тетушка, – говорила она, подзывая к себе Тафет. – Что ты там делаешь внизу?…

– Садовник принес фрукты, а из города прислали хлеб, вино и дичь; надо было принять.

– Посиди тут и поговори со мной, а то мне страшно.

– Глупенькая ты девочка! – отвечала, смеясь, Тафет. – Я тоже в первый день боялась нос из дому высунуть. Но как только выглянула за ограду – все прошло. Кого здесь бояться, когда все падают передо мной на колени? А уж перед тобой, наверно, будут становиться на голову!.. Выйди в сад, там хорошо, как в раю. Загляни в поле, где убирают пшеницу… Сядь в расписную лодку – лодочники сохнут от тоски, хотят посмотреть на тебя и прокатить по Нилу.

– Я боюсь.

– Чего?

– Сама не понимаю. Пока я занята работой, мне кажется, что я дома, там, в нашей долине, и вот-вот придет отец… Но чуть только ветер распахнет занавеску и я увижу сверху эту огромную, беспредельную страну, мне чудится… знаешь что? – будто меня схватил ястреб и унес к себе в гнездо, на скалу, откуда мне уже не сойти.