– Их свыше трехсот человек.

– Отберите наиболее, по вашему мнению, виновных и допросите в моем присутствии. Но так, чтобы они меня не узнали.

Наследника престола проводили в помещение, где вел допрос следователь. Царевич велел ему занять обычное место, а сам сел за колонной.

Вскоре поодиночке стали появляться обвиняемые – исхудалые, с безумным взглядом, обросшие волосами.

– Тутмос, – обратился следователь к одному, – расскажи, как вы нападали на дом достойнейшего наследника.

– Расскажу правду, как на суде Осириса. Это было вечером в тот день, когда Нил начал прибывать. Жена моя говорит мне: «Пойдем, старик, на горку, оттуда скорее увидим сигнал из Мемфиса». Пошли мы на горку, откуда легче было увидеть сигнал из Мемфиса. Тут подходит к моей жене какой-то солдат и говорит: «Пойдем со мной в этот сад, поедим там винограду или еще чего-нибудь». Ну, моя жена пошла с этим солдатом, а я страшно рассердился и следил за ними через забор. Бросали они камни в дом наследника или нет – я не могу сказать, потому что за деревьями, в темноте, ничего не видно было.

– Как же ты отпустил жену с солдатом? – спросил следователь.

– А что я мог сделать? Сами посудите, ваша милость. Ведь я только простой мужик, а он – военный, солдат его величества.

– А жреца ты видел, который говорил с вами?

– Это был не жрец, – убежденно ответил крестьянин. – Это, должно быть, был сам бог Хнум,[20] потому что он вышел из ствола смоковницы и голова у него была, как у барана.

– Ты сам видел, что у него голова, как у барана?

– Прошу прощения, хорошо не помню, сам я видел или так люди рассказывали. У меня в голове мутилось, так я беспокоился за жену.

– Ты бросал камни?

– Для чего стал бы я бросать их, повелитель жизни и смерти? Если б я попал в жену, не было бы мне покоя целую неделю, а если в солдата – он так ткнул бы меня в брюхо, что у меня язык вывалился бы наружу. Ведь я только простой мужик, а он – воин бессмертного господина нашего.

Наследник сделал знак из-за колонны. Тутмоса увели, вместо него ввели Анупу. Это был крестьянин небольшого роста. На спине его видны были свежие следы палок.

– Скажи-ка, Анупу, – обратился к нему следователь, – как там было дело с нападением на сад наследника престола?

– Око солнца, – ответил крестьянин, – сосуд мудрости! Ты очень хорошо знаешь, что я не устраивал нападения. Подошел только ко мне сосед и говорит: «Пойдем на гору, Анупу, Нил прибывает». А я говорю: «Да прибывает ли?» А он: «Ты глупее осла, потому что осел услышал бы музыку на горе, а ты не слышишь». Тут я ему отвечаю: «Глуп я, потому что не учен грамоте; а только, прости меня, – одно дело музыка, а другое дело – подъем воды». А он на это: «Если бы не было подъема, людям нечему было бы радоваться, играть и петь». Ну, мы и пошли на гору. А там уже музыкантов разогнали и бросают в сад камни.

– Кто бросал?

– Не заметил я. Те люди не похожи были на крестьян, скорее на нечистых парасхитов, которые бальзамируют умерших.

– А жреца видел?

– С разрешения вашей милости, это был не жрец, а скорее дух, охраняющий дом наследника, – да живет он вечно!..

– Почему дух?

– Потому что временами он становился невидимым.

– Может быть, его заслоняла толпа?

– Конечно, по временам его заслоняли люди, но и сам-то он казался то выше, то ниже…

– Может быть, он взбирался на пригорок и спускался с него?

– Пожалуй что взбирался и спускался. А может, и сам становился длиннее и короче. Это был великий чудотворец. Только он сказал: «Сейчас Нил начнет прибывать», – и тотчас же Нил стал прибывать.

– А камни ты бросал, Анупу?

– Как же я посмел бы бросать камни в сад наследника престола?… Ведь я простой крестьянин, и рука отсохла бы у меня по локоть за такое кощунство.

Царевич велел прекратить допрос. Когда же увели обвиняемых, он обратился к следователю:

– Так эти люди принадлежат к числу наиболее виновных?

– Воистину, государь, – ответил следователь.

– В таком случае надо сегодня же освободить всех. Нельзя держать людей в тюрьме за то, что они хотели посмотреть, прибывает ли священный Нил, или за то, что слушали музыку.

– Высшая мудрость говорит твоими устами, сын царя, – сказал следователь. – Мне велено найти наиболее виновных, и я отобрал тех, кого нашел. Но не в моих силах вернуть им свободу.

– Почему?

– Взгляни, достойнейший, на этот сундук. Он полон папирусов, на которых написаны акты этого дела. Мемфисский судья каждый день получает рапорт о его движении и доводит до сведения царя. Во что же обратится труд стольких ученых писцов и великих мужей, если освободят обвиняемых?

– Да ведь они невинны! – воскликнул царевич.

– Но раз было нападение – значит, преступление налицо. А где есть преступление, должны быть и преступники. И кто раз очутился в руках властей и записан в актах, не может уйти без всяких последствий. В харчевне человек пьет и платит за это; на ярмарке он что-нибудь продает и покупает; в поле сеет и жнет; навещая гробницы, получает благословение предков. Как же может быть, чтобы кто-нибудь, придя в суд, вернулся ни с чем, как путник, который, остановившись на половине дороги, возвращается домой, не достигши цели?

– Ты говоришь мудро, – ответил наследник. – Скажи мне, однако: а царь тоже не имеет права освободить этих людей?

Следователь скрестил руки и склонил голову.

– Равный богам может сделать все, что захочет: освободить обвиняемых, даже приговоренных, уничтожить все акты по делу, но со стороны простого смертного это явилось бы святотатством.

Царевич простился со следователем и поручил надсмотрщику, чтобы за его счет всех обвиняемых лучше кормили. Затем, взволнованный, он переплыл на другой берег все прибывающей реки и отправился во дворец просить фараона прекратить это злополучное дело.

Но в этот день у царя было много религиозных церемоний и совещаний с министрами, так что наследнику не удалось с ним повидаться. Тогда царевич обратился к верховному писцу, который после военного министра имел наибольшее влияние при дворе. Этот старый чиновник, жрец одного из мемфисских храмов, принял царевича вежливо, но холодно, и, выслушав его, ответил:

– Меня удивляет, что ты хочешь беспокоить подобными делами нашего господина. Это все равно, как если бы ты просил не уничтожать саранчу, севшую на поле.

– Но ведь это же невинные люди!..

– Мы, ваше высочество, не можем этого знать, ибо, виновны они или невиновны, решает закон и суд. Одно для меня безусловно ясно, что государство не может потерпеть, чтобы люди врывались в чужой сад, а тем более – чтобы поднимали руку на собственность наследника престола.

– Ты прав, конечно, но где же виновные? – спросил царевич.

– Где нет виновных – должны быть по крайней мере наказанные. Не преступление, а наказание, которое за ним следует, учит людей, что этого нельзя делать.

– Я вижу, – прервал его наследник, – что ты не поддержишь моей просьбы перед его величеством.

– Мудрость говорит твоими устами, сын царя, – ответил вельможа. – Я никогда не позволю себе дать своему господину совет, который подрывал бы авторитет власти.

Царевич вернулся к себе измученный, в глубоком недоумении. Он сознавал, что несколько сотен людей терпят несправедливость, и видел, что не может их спасти, как не мог бы извлечь человека из-под обрушившегося обелиска или колонны храма.

«Мои руки слишком слабы, чтобы поднять эту громаду», – думал он со щемящим чувством.

Он впервые почувствовал, что есть какая-то сила, значащая бесконечно больше, чем его воля: интересы государства, которым подчиняется даже всемогущий фараон и перед которыми должен смириться и он, наследник.

Спустилась ночь. Рамсес велел слугам никого не принимать; он одиноко бродил по террасе своего павильона и думал: «Это ужасно!.. Там передо мной расступились непобедимые полки Нитагора, а тут – тюремный надсмотрщик, судебный следователь и верховный писец становятся мне поперек дороги… Кто они такие? Жалкие слуги моего отца – да живет он вечно! – который в любую минуту может низвести их до положения рабов и сослать в каменоломни. Но почему отец мой не может помиловать невинных?… Так хочет государство?… А что такое государство?… Чем оно питается, где спит, где его руки и меч, которого все боятся?…»