– Будет сделано! – воскликнул Гриффит, выхватывая рупор из рук лоцмана.

Приказания лейтенанта были выполнены с такой же быстротой, как и отданы, и вот все было готово, и огромное полотнище грота затрепетало на ветру. Была минута, когда исход этого маневра казался сомнительным. Оглушительные удары крыльев тяжелого паруса, казалось, готовы были сокрушить все на свете. Они сотрясали корабль до самого киля. Но умение и ловкость взяли верх, и постепенно паруса были выправлены и наполнились ветром, уступив усилиям сотни матросов. Корабль ощутил гигантское прибавление мощи и склонился под ней, как тростник под ветерком. Успех маневра исторг даже у незнакомца радостный крик, который, казалось, вырвался из глубины его души.

– Ага, почувствовал! Смотрите, он приводится к ветру! – воскликнул лоцман. – Свет снова показался из-за бугра. Если только выдержат паруса, мы проскочим…

Треск, похожий на пушечный залп, прервал его восклицание, и что-то напоминающее белое облако, промелькнув по ветру перед носом корабля, исчезло во мраке с подветренной стороны.

– Это кливер, его сорвало, – заметил командир фрегата. – Мы не успеем поставить другой кливер, но грот еще может выдержать.

– Пaрусу этот шквал нипочем, – возразил лейтенант, – а вот мачта гнется, как тростник.

– Молчите все! – закричал лоцман. – Джентльмены, сейчас решается наша судьба. Держать круче к ветру, как можно круче!

Это приказание прекратило дальнейшие разговоры. Отважные моряки, зная, что сделали все возможное для своего спасения, теперь затаив дыхание стояли в ожидании результата.

Впереди, на некотором расстоянии, все море шипело белой пеной, и волны, вместо того чтобы катиться ровной чередой, состязались в безумных прыжках. Единственная полоса правильно чередующихся темных валов, шириной не более полукабельтова[27], тоже устремлялась в этот водяной хаос и скоро скрылась из глаз в неистовстве разгневанной стихии. Фрегат с еще большим трудом, чем прежде, шел по этому узкому проходу, держась так круто к ветру, что паруса его заполаскивали. Лоцман молча шагнул к штурвалу и сам повел судно. Только грохот бури был слышен на палубе фрегата, когда он вошел в проход между бурунами, и в молчании было спокойствие отчаяния. Десятки раз, когда пена исчезала в подветренной стороне, моряки уже готовы были закричать от радости, полагая, что опасность миновала. Но снова на их пути вздымались буруны, и снова отчаяние сменяло радость. Иногда слышался трепет заполаскивавших парусов; испуганные моряки устремляли взоры на лоцмана и видели, как он еще сильнее сжимал рукоятки штурвала и переводил быстрый взгляд с моря на паруса. Наконец корабль достиг такого места, где его, казалось, ждала неминуемая гибель, но курс его внезапно изменился, и нос покатился под ветер. В ту же секунду послышалась команда лоцмана:

– Отбрасопить реи![28]

Моряки, как эхо, повторили: «Есть отбрасопить реи!» – и фрегат быстро заскользил по фарватеру, идя на фордевинд. Глаз едва успевал различать быстрые потоки пены, струившиеся за бортом. Клочья ее казались облаками, несущимися по небу. А прекрасное судно, счастливо избежав опасности, уже поднималось и опускалось на тяжелых волнах открытого моря.

Моряки едва перевели дух и смотрели друг на друга, будто пробудившись от страшного сна, когда Гриффит приблизился к человеку, который спас их от страшной гибели. Лейтенант схватил незнакомца за руку и промолвил:

– Лоцман, этой ночью вы доказали свою преданность! И во всем мире нет моряка, равного вам!

Незнакомец тепло ответил на рукопожатие лейтенанта и сказал:

– Я хорошо знаю море, и мне, наверно, даже покой свой суждено обрести на дне морском. Но и вы удивили меня, молодой человек. Вы действовали отважно, и Конгресс…

– Что Конгресс? – спросил Гриффит, заметив, что лоцман остановился.

– Конгресс можно поздравить, если у него много таких судов, – холодно ответил незнакомец и направился к командиру.

Гриффит удивленно посмотрел ему вслед. Но, так как обязанности его требовали постоянного внимания, он вскоре забыл об этом разговоре.

Был дан отбой. И, хотя шторм оставался таким же сильным и даже еще крепчал, бояться было нечего, ибо перед фрегатом лежало открытое море. Корабль медленно шел вперед, а на борту его производились дальнейшие работы для обеспечения безопасности плавания. Еще до полуночи все было приведено в порядок.

Пушка с «Ариэля» возвестила, что и шхуна цела. Она прошла другим, более легким путем, которым не мог пройти фрегат. Командир приказал выставить обычную вахту, а остальные члены экипажа отправились на столь необходимый всем отдых.

Капитан вместе с таинственным лоцманом удалился к себе в каюту. Гриффит отдал последнее приказание и, повторив свои инструкции офицеру, которому было доверено заботиться о судне, и пожелав ему приятной вахты, улегся на койку. В течение часа молодой лейтенант раздумывал над событиями минувшего дня. Он припомнил слова Барнстейбла и насмешки юноши-гардемарина, затем мысли его перенеслись к лоцману, которого приняли на борт с неприятельского берега – и выговор у него был как у настоящего англичанина, – и который так искусно и верно им послужил. Он вспомнил настойчивое желание капитана Мансона заполучить этого незнакомца даже ценой той опасности, от которой они только что избавились, и задумался над тем, почему надо было искать именно этого лоцмана, идя ради него на такой риск. Затем он вспомнил о том, что было ближе его сердцу: его воображению представилась Америка, любимая девушка и отчий дом, где он мирно провел свою юность. Однако грохот бьющих в борта тяжелых волн, поскрипывание пушек и переборок, рев бури постепенно теряли отчетливость, усталость взяла свое, и молодой человек, забыв даже романтические образы своей любви, уснул глубоким сном моряка.

На следующее утро Гриффит проснулся довольно поздно; его разбудил выстрел из пушки, раздавшийся с палубы над самой его головой. Он не спеша поднялся с койки, но, заметив у двери каюты, когда вестовой отворил ее, офицера морской пехоты, спросил его с некоторым беспокойством, не гонится ли их фрегат за неприятельским кораблем, раз открыта пальба.

– Это не более как напоминание «Ариэлю» повнимательнее следить за нашими сигналами, – ответил офицер. – На шхуне, по-видимому, все заснули, потому что вот уже десять минут, как мы подняли для них сигнал, а они и внимания не обращают. Верно, принимают нас за угольщика!

– Лучше скажите, что они принимают вас за неприятеля и поэтому настороже, – возразил Гриффит. – Дик сыграл с англичанами столько шуток, что теперь ему приходится очень их опасаться.

– Но ведь мы выкинули общий сигнал и показали желтый флаг над синим, а это в любой из наших сигнальных книг означает «Ариэль». Не думает же Барнстейбл, что англичанам известны американские сигналы!

– Я знавал немало янки, которые прекрасно разбирались и в более трудных английских сигналах, – улыбаясь, ответил Гриффит. – Но, по правде говоря, я тоже полагаю, что Барнстейбл просто последовал моему примеру и отправился спать, а его люди воспользовались этим благоприятным обстоятельством. Шхуна, наверно, лежит на дрейфе?

– Конечно, качается, как поплавок у мельничной запруды. Вы, несомненно, правы. Пустите Барнстейбла в открытое море при хорошем ветре, да еще под зарифленными парусами, и он немедленно отправит людей вниз, поставит на руль этого дылду, которого называет Длинным Томом, а потом сам пойдет в каюту и будет спать так крепко, как я, бывало, спал только в церкви.