Но особенно много усилий со стороны шведских властей потребовало возвращение военных и гражданских пленных, которые были в частном владении, а таких было довольно много. Несмотря на то что в дополнениях к Ништадтскому миру было приказано под угрозой штрафа отпускать военнопленных, их владельцы явно не торопились этого делать. Потребовались новые распоряжения. Одним из первых был сенатский указ от 11 февраля 1723 года «Об отправке в Швецию пленников, живших у помещиков». Появлению этого документа предшествовали неоднократные жалобы барона Г. Цедеркрейца на то, что некоторые помещики, пытаясь оставить пленных у себя, подвергали их насильственному крещению «уже после заключения мира». Шведские пленные, к слову, были практически в каждой дворянской семье, в том числе у высшей аристократии. Примеры говорят сами за себя. Князь Меншиков отобрал паспорта у семерых музыкантов, находившихся у него «в партикулярной службе», дворянин Синявин отпустил две семьи, «а денег и писем в дорогу не дал». Граф Апраксин «приказал 40 человек гнать 700 (!) верст и стегать кнутом». Нарушения были настолько очевидными, что грозили вызвать неудовольствие в Швеции.

Пытаясь разрядить обстановку, русские власти 6 марта 1723 года ужесточили ответственность частных лиц за утаивание каролинов — «некрещеных отпускать под угрозой потери движимого и недвижимого имущества». Но и эта мера не оказала заметного влияния, о чем сообщалось в мемориале шведских представителей от 25 апреля этого же года. Рассмотрев это заявление, Сенат принял решение о проведении тщательного расследования, которое, впрочем, принесло мало результатов: большинству помещиков удалось доказать, что пленные давно приняли православие и живут у них добровольно.

Посол в Стокгольме М.П. Бестужев-Рюмин 18 ноября написал в Санкт-Петербург, что шведские министры проявляют недовольство по поводу неудовлетворительной деятельности русских властей по освобождению военнопленных. Сенат и сам Петр отнеслись к этому известию очень серьезно, и 20 января 1724 года вышел указ Его Императорского Величества об освобождении всех категорий пленных, кроме тех, кто находился на службе. Данное распоряжение не касалось перешедших в православную веру пленных, если не было доказано, что они были принуждены к этому силой и уже после подписания мирного договора.

Не исчезали проблемы у пленных и после возвращения на родину. Первое и главное, что их интересовало, — это скорейшее получение жалованья, которое им не доплатили во время их пребывания на чужбине. Просили они и о выдаче определенной компенсации «за полонное терпение». А купцы просили хотя бы частично возместить понесенные убытки, которые, как правило, были результатом конфискации их имущества. Потери их могли быть довольно большими, о чем, например, свидетельствует прошение от новгородского посадского человека Елисея Федорова, у которого были изъяты в шведскую казну личные иконы и товары. Среди них были иконы и меха, железо в прутьях и слитках, холсты и шубы, хрустальная и медная посуда и даже лимоны. Всего на сумму 4157 рублей 4 алтын 2 деньги».

А когда он, разоренный, как писал, «без остатку», вернулся домой, то выяснилось, что в его отсутствие дому был нанесен ущерб стоявшими на постое солдатами Преображенского полка. Мало того, после них там жил некий водочный мастер, который регулярно избивал его жену. Обратившись с челобитной к царю, Федоров попросил дать ему в качестве возмещения таможню и кабак «на крутецком яму» на пять лет и позволить «вино курить». Петр за «его великое разорение и полонное терпение» удовлетворил просьбу.

Иногда в качестве вознаграждения за годы, проведенные в неволе, власти могли пожаловать бывшего пленника повышением по службе. В 1711 году в Канцелярию Правительствующего Сената явился прапорщик Никита Меньшиков и рассказал, что в 1705 году в одном из боев был взят в плен в Колывани, откуда его отправили в Стокгольм. Находился он там шесть лет и «принимал великую нужду».

В июле 1711 года ему посчастливилось бежать вместе с князем Я.Ф. Долгоруким. Члены Сената «приговорили его, Никиту, за его полонное терпение написать в капитаны» и дать ему соответствующее жалованье.

Вот как выглядел столь долгожданный документ, который давал право пленному на возвращение домой к родным и близким: «По указу Всепресветлейшего и державнейшего Петра Великого императора и самодержца всероссийского и прочая, и прочая, и прочая. Объявитель сего его королевского величества шведского адъютант Барсфельт родом из Тюренгена, который в прошедшую войну был взят в плен. Ныне по учиненному с короной шведской вечного мира отпускается в свое отечество. Оного везде пропускать без задержания. А ежели он пожелает жить в российском государстве где-нибудь в какой службе или у кого в услужении, ему по этому указу дается в том воля. Но явиться ему и записаться надлежит, а не записавшись в российском государстве не жить. Дан в Москве 26 апреля 1722 года. Иван Лихарев, секретарь Семен Попов № 1860. 1724. 27 июня. Сей указ в московской полицмейстерской канцелярии об отъезде явлен и записан №89». Шведский паспорт русских пленных был практически идентичен по содержанию.

История Северной войны не сохранила, да и не могла сохранить, имена всех, кто был в плену. И все же некоторые из тех, чья деятельность в суровых условиях военного времени сыграла большую роль в жизни пленных и оставила заметный след в истории России и Швеции, достойны особого упоминания… 

Незаслуженно мало написано о том, как сложилась судьба князя Андрея Яковлевича Хилкова после того, как он оказался заложником большой политики и провел долгие годы в плену в Швеции. С XIX века по справочникам и энциклопедиям «гуляют» даже неверные дата и место смерти русского резидента. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, Большой советской энциклопедии, не говоря уже о прочих, написано, что А.Я. Хилков умер в 1718 году в Вестеросе, что является абсолютной неправдой[66]. Вместе с тем есть немало данных о том, что это событие произошло в Висингсборгском замке на острове Висингсё 7 ноября (8 ноября по шведскому календарю) 1716 года и стало результатом обострения водянки. А в 1718 году, на который ошибочно ссылаются авторы, его тело доставили в Санкт-Петербург и по приказу царя захоронили в Александро-Невской лавре. Такое невнимание и «легкомыслие» потомков хотелось бы исправить — ведь князь Хилков много сделал и для своих товарищей по плену, и для Отечества.

Обстоятельства того, как представитель одной из аристократических русских фамилий стольник князь А. Я.Хилков оказался в Швеции, уже известны, как, впрочем, и то, что по приказу короля Карла XII русский резидент был арестован, а его имущество конфисковано. В этом нет ничего удивительного; точно такая же участь постигла шведского резидента в Москве Томаса Книперкрону. Впоследствии власти обоих государств, особенно шведские, будут тщательно придерживаться принципа взаимности в режиме содержания резидентов. Дополнительным фактором, усугубившим положение Хилкова, стало то обстоятельство, что король объявил его ответственным за решения царя, как, впрочем, и за все проблемы, которые возникали у пленных каролинов в России.

С началом войны объем работы русского резидента стал очень большим — от его активности зависела судьба более сотни интернированных гражданских лиц. «Великая теснота, нужда и печаль» требовали принятия незамедлительных мер. Во-первых, следовало получить официальное разрешение от шведских властей на переписку с Москвой. Практически все, что Хилков пробовал отправлять на родину до этого, изымалось и оседало в архивах Кансли-коллегии. Во-вторых, наладить процесс перевода и получения денежных средств из России. В-третьих, добиться возможности для себя и прочих пленников, среди которых было несколько состоятельных купцов, самостоятельно совершать покупки.