— Эта прелестная и дорогая шуба, полковник, подарок моей Полины. — также кивком головы показал Канувиль на стул, где покоилась шуба. — Княгиня сказала, что это презент вашего царя Наполеону.

— Однако теперь презент сей выглядит не подарком, а скорее трофеем, — усмехнулся Каблуков. — Носить на плечах дар дружбы и устремляться с оружием в страну, откуда этот дар был доставлен, согласитесь, нонсенс, нелепость.

— Ах, вы опять, полковник, стремитесь уличить меня в коварстве? — вскочил Канувиль и зло обернулся к двери, в которую вошел жандармский офицер.

— Приносим извинения, месье Каблуков. Можете следовать согласно вашему предписанию, — козырнул он, почему-то улыбаясь.

Содержимое дорожного сундука и баулов было основательно перерыто, но все осталось целехонько. Осмотрено было и содержимое дорожного ларца, в котором хранились письма из дома и другие не имеющие ценности для стражников бумаги. То же, что могло представлять неоценимый интерес, находилось при Каблукове — у него на груди под мундиром. Это были самая последняя роспись французских войск, доставленная Мишелем Чернышеву, и его, Чернышева, секретное донесение царю.

«Не сии ли секреты искали, предпринимая, в сущности, незаконный обыск? — подумал Каблуков и вдруг поразился пришедшей догадке: — А не он ли, Канувиль, привел по следу людей Савари? Может, хотел оказать услугу, чтобы отвести навсегда от себя слежку? Иль, может, то была месть ревнивца? Соперничество — подлое чувство, и оно подчас может оказаться побудительнее и острее, чем даже святая любовь к родине и ненависть к ее врагам. Но не мне судить его, Канувиля. У каждого из нас — свое понимание долга. И, наверное, у каждого — своя любовь и к собственному отечеству, и к единственной женщине».

У Каблукова была самая дорогая ему страна, за которую он уже успел пролить свою кровь и ради блага которой теперь рисковал своею жизнью. А вот единственной и на всю жизнь любимой женщины у него пока еще не было.

Капитан Жюль Канувиль будет найден среди убитых на поле Бородина, под Москвою. На его груди свои же французские солдаты обнаружат портрет той, которую он, наверное, и вправду обожал. И когда медальон с изображением княгини Боргезе доставят ей вместе с печальным известием, она будет долго и безутешно рыдать.

Слезы, однако, высохнут, и хотя число поклонников и станет уменьшаться с годами, но недостатка в утешителях не будет. Даже в тот печальный день, когда она сама окажется на пороге лучшего из миров, она прикажет подать себе не спасительных лекарств, не иную возможную помощь, а обыкновенное зеркало, с которым при своей жизни обычно женщины расстаются весьма редко. Слабеющей рукою она поднесет зеркало к своему лицу и, в последний раз послав окружающим свою очаровательную улыбку, произнесет удовлетворенно:

— А я все еще хороша!

Однако повторим вслед за Каблуковым: не нам кого-либо судить.

— Герцог Бассано, прикажите послать за Чернышевым. Пусть он прибудет ко мне как можно скорее.

— Будет тотчас исполнено, сир. Однако позвольте вас спросить: не означает ли ваш вызов, что вы решились по отношению к этому русскому на самые крайние меры?

— Вы правильно меня поняли, Марс. Но «крайние меры» означают не то, чего вам бы вместе с герцогом Ровиго хотелось.

«Как, в сущности, ограничены и примитивны все, кто меня окружает, даже те из них, с кем мы вместе начинали! — подумал Наполеон. — Их мысли вялы, малоподвижны, словно это не молнии, которые должны опережать одна другую, а медленные черепахи. За то время, пока большинство моих сподвижников еще только приступает к обдумыванию какой-нибудь порученной им задачи, я успеваю выдвинуть и отбросить прочь дюжину вариантов и безошибочно выберу самый беспроигрышный.

Меж тем Гюг Маре и Савари выбраны были мною в адъютанты именно за то, как мне тогда казалось, что обладали особенностью угадывать желания. Как иначе может служить адъютант, если он не подхватывает на лету приказ, большею частью еще даже не высказанный, а только задуманный?

Может, они стареют? Но каждый из них — мой сверстник. Приходится признать, что с возрастом у меня не только не исчезают, но как бы совершенствуются способности, данные мне Господом еще при рождении.

Было бы, наверное, смешно, если бы все, общающиеся с гением, сами становились с ним вровень. Но и другое верно: все они проявляют способности к чему-либо стоящему, когда находятся в непосредственной близости со мной, чтобы постоянно заряжать свои пустые головы моей энергией. Только так они в состоянии служить делу, на которое я их когда-то подвигнул.

Маре — мой третий министр иностранных дел. Герцога Кадарского, его предшественника, я, что называется, выжал как лимон, постоянно держа в руках. И более Шампаньи оказался мне не нужен. С Талейраном, первым моим министром, этого проделать мне не удалось: он постоянно проскальзывал сквозь пальцы, только я пытался сжать кулак, потому что его собственные мысли были не менее быстры, чем мои. Правда, лишь в одном направлении, как то, что выгодно империи, поставить на службу собственной корысти.

Вот кому по заслугам должен принадлежать портфель министра международных связей, так это, несомненно, Коленкуру. Обостренное понятие чести? Но разве лучше ловкая беспринципность Талейрана? Человек с благородными идеалами никогда не предаст. И в этом смысле на герцога Виченцского можно смело полагаться. Я назначу его главою моей внешней политики после моего похода против России. Но теперь он мне нужен там, в дикой Московии, которую он знает как свои пять пальцев. Ведь я не случайно его туда направлял. У него, кроме всего прочего, далеко не пустая голова, хотя и она способна будет лучше работать, если станет постоянно испытывать мое влияние. Только мое!

Хватит! Я доверял и, кстати, продолжаю доверять самостоятельности посланников Франции в России. Но чем же доверие оборачивается? Мои посланники быстро становятся куртизанами Александра. Своей льстивой обходительностью и вкрадчивой милостивостью русский царь развратил и Коленкура и, вероятно, уже обольстил Лористона. Его манера приглашать моих послов к обеду, делать им дорогие подарки, включая превосходных арабских скакунов, ведет к тому, что они на все начинают смотреть глазами императора Александра.

Только читать мои мысли, следовать моим собственным требованиям — удел тех, кто мне служит!»

— Вы вернулись, Маре? За Чернышевым уже послан ваш человек? В таком случае садитесь и записывайте то, что я вам продиктую. Это — мои инструкции Лористону, на основе которых вы должны сегодня же написать и отправить ему в Петербург письмо.

Наполеон сделал несколько быстрых шагов по кабинету, что всегда как бы придавало разгон его внутренней, и так постоянно клокотавшей в нем энергии.

— Первое требование, которое вы, герцог Бассано, обязаны довести до Лористона, — новый поворот, который начинается в моей политике по отношению к России. Поворот к позиции резкой, бескомпромиссной. Для проведения этой политики там, в Петербурге, Лористон должен заранее обдумывать каждый свой шаг, не давая противной стороне ни малейшей возможности проникнуть в подлинность моих, императора Франции, намерений. Вы следите за моими рассуждениями, герцог?

— Только этим и занят мой мозг, ваше величество, и моя правая рука, которая заносит на бумагу все, что вы изволите излагать. Главное, сказали вы. — проводить вашу политику и ни в чем не дать понять русским, что вы готовите против них.

Император удовлетворенно кивнул. Да, он был прав — лишь его собственная воля, внедренная в головы исполнителей, может сделать их полезными нации.

Герцог Бассано, его недавний верный адъютант Гюг Маре, правильно схватил мысль: ничем не спугнуть русских! Создание великой армии завершено. Полки, дивизии и целые корпуса уже пришли в движение, напоминающее работу четкого и точного механизма. Достаточно малейшей ошибки, самого мизерного сбоя, чтобы на всем пути вызвать загромождение, замешательство, беспорядок и из разноязычных, спаянных пока железной дисциплиной воинов создать вавилонское столпотворение.