— Я уже дал вам честное слово. Хотите, я принесу вам клятву верности? Или более того — подпишу торжественное обещание, которое вы передадите вашему императору? — произнес наследный принц, чем даже несколько смутил своего гостя. — Нет-нет, вы должны знать наверное, что с моей стороны это не театральная буффонада. Эго мой добровольный и обдуманный выбор. И — мое отношение к тому, кто надеется использовать мой меч для удара по России. Но если он начнет войну против вас, он найдет в Швеции вторую Испанию.

Было видно: чувства к Наполеону, которые постоянно жили в нем, здесь забродили с новою силой.

— Я совершенно уверен: он сначала попробует действовать на меня угрозами. Затем конфискует, наверное, все то, чем я владею во Франции. Вероятно, попытается повлиять на мою жену. Но разве подобного принуждения должен я ожидать от государства, которому в течение тридцати лет службы приносил только пользу и честь? Наполеон всегда действовал таким образом, чтобы погубить меня. Его заботою было, чтобы одной славою на свете стало меньше. Но если мне иногда приходилось укрощать мое негодование там, во Франции, здесь подобное отношение ко мне я расценю как посягательство на самостоятельность Швеции.

И далее он уже не мог остановить себя, чтобы не уколоть как можно больнее человека, под властью которого он был всего лишь какой-нибудь месяц назад.

— Я не Луи Бонапарт, у которого коронованный братец отобрал Голландию и присоединил ее к Франции только потому, что Луи пекся о благе тех, кем управлял. Он же, вообразивший себя властителем мира, думает не о народах — о собственной славе. Но мой меч отныне никогда не будет поставлен ему на службу.

Разговор длился долго. Но главное Чернышев выявил с такой определенностью, которой даже не мог ожидать. Маршал, окончательно бросивший вызов императору, которому служил, не может, будучи в здравом уме, бросать одновременно вызов своей судьбе. А судьба его отныне связана со страною, избравшей его на свой трон. И — с Россией, от расположения которой к соседней державе зависела вся ее жизнь.

— Завтра мы снова встретимся, мой друг, — принц обнял и опять расцеловал Чернышева. — Вы не можете себе представить, что за ритуал при королевском дворе! Оказывается, я, наследный принц, не могу пригласить к столу иностранца, не испросив на это позволения короля. Но я, разумеется, такое разрешение получил. Так что завтра мы обедаем вместе. А затем я покажу вам, дорогой полковник, свое королевское воинство. Я намерен создать настоящую армию, во главе которой я смогу постоять за независимость моего государства.

В середине следующего дня Чернышев увидел блестящего генерала, которого знавал в армии на Дунае, — военачальника с осанкою и ликом Марса, с орлиным взглядом и развевающимися по ветру густыми волосами.

К вечеру Чернышев явился в гостиницу к Каблукову и велел запереть дверь. Осторожно распечатал письмо Бернадота к Наполеону и письмо к Полине Боргезе и снял с них копии. Затем опять запечатал конверты и положил их в свой дорожный портфель. Зато оттуда вынул письмо наследного принца к императору Александру и собственное к нему же донесение. Присоединил к ним только что снятые списки и все это вручил Каблукову.

— Собирайся, Платон, домой, в Петербург. А оттуда, не мешкая, ко мне в Париж. Я же поспешу во Францию через Данию и немецкие земли.

Ратуша Хельсинборга — в шведских и французских флагах. Праздник? В честь чего? А разве приезжий господин не знает, что город торжественно встречает только что вступившую на шведскую землю наследную принцессу?

— Ваше сиятельство, — улучив минуту, подошел возле ратуши к Дезире Чернышев и тут же поправился: — Ваше королевское высочество, рад приветствовать вас в вашей изумительной стране.

— О граф! Какими судьбами? Или вы так же, как и я, направляетесь в Стокгольм?

— Напротив, ваше высочество, я только что оттуда. И, смею уверить, наследный принц и ваш супруг с нетерпением ожидает ваше королевское высочество. Я уже не говорю о публике в столице, которая полна энтузиазма в связи с вашим прибытием.

— В Стокгольме тоже готовятся торжества? — Лицо Дезире озарилось радостью. — Наверное, Жан распорядился давать балы в мою честь во всех городах Швеции? Но, право, здесь, в Хельсинборге, слишком уж чопорная и скучная публика, и я боюсь, что все шведы окажутся такими провинциалами. Тогда зачем же я сюда ехала, испытывая ужасные лишения несносного путешествия и страхи в проливе Зунд?

— Что вы имеете в виду, ваше высочество?

— Как, вы разве не знаете, что всюду на море английские военные корабли? Мы едва остались живыми. Хорошо еще, что на всем побережье теперь французские войска. Чувствуешь себя точно в родном Париже.

— Войска на всем побережье? — переспросил Чернышев.

— А вы, граф, разве не знали? Наполеон отдал приказ присоединить к Франции Гамбург, Бремен, Любек и еще какие-то германские города. Император мне так и сказал, что он закрыл эти порты, чтобы немцам неповадно было нарушать условия блокады. Ой, как Наполеон был любезен, провожая меня в эту дальнюю дорогу!

Только теперь Чернышев заметил, что жена Бернадота была в собольей шубе — одной из трех, что Каблуков по осени привез Наполеону в качестве очередного подарка от нашего царя. Одну из них император подарил своей сестре Полине и, значит, эту — Дезире.

— Прелестная на вас, ваше высочество, доха. Настоящая царская, или по вашему положению, королевская мантия, — польстил Чернышев, что он делал, как мы уже знаем, весьма искусно.

— Вы находите? — зарделась наследная принцесса и кокетливо повела плечами, отчего живое серебро на ней засверкало переливчатыми оттенками. — Шуба — презент императора. А ему, сказал Наполеон, ее подарил ваш царь Александр.

— У нас в подобных случаях говорят: шуба с царского плеча. В вашем же случае, царский подарок — вдвойне. Однако важнее, конечно, по чьему благоволению эта роскошь нашла свое достойное местоположение на ваших очаровательных плечах, — хотя и витиевато, но, признаемся, очень ловко польстил Чернышев наследной принцессе.

— Да, вы правы, это было желание того человека, кто всегда находит возможность оказывать мне знаки внимания, — подняла Дезире на Чернышева свои прекрасные темно-карие глаза, в которых он не мог не прочесть проявление подлинного восхищения и восторга.

Всего несколько дней назад там, в Париже, она слышала его голос, обращенный к ней, чувствовала тепло его руки, видела губы, которые когда-то целовали ее и шептали слова любви и верности. Когда это было впервые? Ах да, ровно пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет, которые их разделили, как казалось ей, навсегда, но вот совсем недавно неожиданно свели вместе — ее, бывшую молоденькую провинциалку из Марселя, и его, всемогущего императора и величайшего в мире полководца.

Поначалу она, признаться не поверила, когда через герцога Ровиго получила приглашение в Тюильри на семейный обед. Даже Савари не сумел скрыть недоумения, передавая ей просьбу императора, — такого редко кто удостаивался из тех, кто не входил в императорскую семью.

Что надеть? Как сделать, чтобы он сразу узнал в ней свою Евгению, что когда-то, в неполных семнадцать лет, поклялась ему в преданной и вечной любви?

Воспоминания нахлынули так бурно, что она ясно припомнила тот январский день семьсот девяносто пятого года, когда они впервые увидели друг друга.

Господи, какой он был тогда неловкий, застенчивый и совершенно неуверенный в себе двадцатишестилетний офицер, только что получивший чин бригадного генерала!

Первым вошел в их дом его брат Жозеф. Знакомство оказалось случайным и по трагическому, можно сказать, поводу. Старший брат сестер Клари — Этьен попал в тюрьму по обвинению в связях с роялистами. Жозеф числился тогда военным комиссаром департамента, и он взялся вызволить из беды человека, очутившегося за решеткой скорее всего по навету.