Мы уже упоминали обычай посещать новорожденного в первые (после двухмесячного периода избегания) недели его жизни. При этом ему дарят что-нибудь «на зубок»: свитерочек, ползунки, игрушку, тапочки, шапочку и т. п. Чаще — что-нибудь из одежды. «На зубок» дарят все новое (вообще же женщины чаще дарят вещи, носимые и любимые их собственными детьми, соприкасавшиеся с телом, — это имеет символический смысл).
Обычай дарить «на зубок» известен и по этнографическим записям начала XX в. Правда, тогда это имело смысл принятия роженицы в женское сообщество (либо, при повторных родах, ритуальное узаконение этим сообществом совершившегося события). В Гороховецком у. Владимирской губ. после окончания родов над баней роженицы ставили шест, иногда с вывешенной на нем ее рубашкой. Для соседок это был сигнал навестить роженицу. Ей приносили пироги, блинчики, другие домашние лакомства, причем мужу этого есть не разрешалось (детям можно). Так выглядел обычай «наведы» в описании Д. К. Зеленина.[840] В материалах Тенишевского бюро имеются сведения, что наведы совершались не сразу после родов, а после крестин (через несколько дней после родов).[841] Обратим внимание, что подарки тогда предназначались матери, в отличие от современного обычая. Наведы служили установлению отношений между матерями. А современные визиты имеют скорее смысл «знакомства» с новорожденным.
Впрочем, он же имеет и значение «запуска» некоторых обычаев взаимопомощи, действующих между рожавшими женщинами. «На зубок» — символический дар, открывающий цепь приношений, подарков. Эта модель отношений настолько характерна, что мы бы назвали раннее материнство (примерно лет до трех) «периодом даров».
Сыну годика полтора, я печатаю на машинке. Звонок телефона: «Таня, ты сможешь сейчас спуститься к метро, я тебе кое-что из одежки привезу?» Это Маша, ее сын на год старше моего. Спускаюсь и получаю объемистый пакет, а там рубашечки, штанишки, свитерочки — Машиному наследнику все это стало тесным, вырос. Вот и отдает в надежде, что пригодится моему. Подобное время от времени повторялось.
Это и есть «очередь»: говорят, что я пристроилась к Маше с ее сыночком «в очередь» или «хвост».
Я тоже отдаю свитерочки, ботиночки и комбинезончики, из которых вырастает мой сын, — у меня есть свои реципиенты: московская подруга Наташа и дальняя родственница Валя.
«Очередь» — отношения длительные и постоянные; в безличном поле общения кристаллизуются личные связи, переходящие нередко в дружеские. То есть это уже другой уровень принадлежности к материнскому сообществу: до сих пор мы говорили о принадлежности к тому уровню материнского сообщества, в котором отношения безличны и ситуативны, общение — через символ-медиатор. В образовании отношений «очереди» тоже играет роль символ-медиатор: здесь это детские вещи. Но связи приобретают уже постоянный и личный характер.
Инициатива «очереди» исходит обычно от мамы старшего ребенка — дарительницы. Для нее это решение проблемы освобождения жилища от всяческих распашонок, колясок и стульчиков, которые имеют обыкновение скапливаться и загромождать углы. Детки пока растут быстрее, чем снашиваются или ломаются вещи. Выбрасывать жаль, а дома хранить — пыль разводить.
Я запомнила Машину фразу, которая стала для меня настоящей формулой «очереди». «Ребенок, — сказала Маша, — двойная радость, вначале когда тебе несут, потом отдавать — место освобождается» (СПб., 1992 г.).
Существует суеверный страх, не позволяющий просто выбросить детские вещи на помойку. Они соприкасались с теплым, любимым, бесконечно дорогим крошечным тельцем твоего малыша. Как будто сохраняют его тепло и по-прежнему как-то связаны с ним. Рука не поднимается выбросить эти вещи или уничтожить — это, кажется, может угрожать, повредить малышу. Поэтому и ищут преемника — отдают в надежде, что кому-то еще может пригодиться. Эти опасения выдают отношение к детским вещам как к телесным символам, т. е. их символическая функция основана на их соприкосновении с телом ребенка. Поэтому мы говорим о детских вещах как об одной из разновидностей телесной символики, опосредующей общение в мире матерей. Отдавая детские вещи, женщина как бы переносит на другого малыша и отношение, чувства, которые она испытывает к своему собственному ребенку. В этих кофточках-штанишках — ее теплота, ее память о неповторимых мгновениях, крошечных ручках, сияющих улыбках и первых младенческих шажках. Она отдает не просто вещи — отдает эту память и заключенную в ней бесконечную теплоту. В этих дарах присутствует момент пожеланий:
«Томек потихонечку вырастает из комбинезончиков зимнего и осеннего и из зимних ватных штанишек. К зиме пришлем для Борисочки, — пишет мне Нина из Магадана (когда-то вместе с ней мы учились в Москве). — Растите крепенькими, веселыми и здоровыми. Будут с Томеком друзьями» (Магадан — СПб., 1991 г.).
Мать как бы переносит на чужого ребенка те же добрые пожелания, которые предназначены своему. Это и становится основой трогательной дружбы между матерями; устанавливается что-то вроде общей опеки над детишками. Замечу (в связи с пожеланиями, которые заключает в себе даримая вещь): не принято дарить (и не берут) даже очень красивые и новые вещи, оставшиеся от умершего, уродливого или нездорового ребенка.
Матери очень ценят символическую роль вещей — кажется, не меньше, чем утилитарную. Тебе часто не столько необходим или нравится подаренный костюмчик, сколько трогает теплота и забота другой женщины о твоем ребенке.
Включение в круг действия обычаев взаимопомощи начинается уже во время беременности. Само известие, что ждешь ребенка, вызывает характерную реакцию. Я, помню, сказала об этом женщинам на работе; через два-три дня одна из сослуживиц приносит мешок с игрушками и разными младенческими принадлежностями; потом — коляску, потом — детское креслице… К концу беременности я обнаружила, что мне почти ничего из приданого не нужно покупать — все уже принесли. Это обычная ситуация. Наташа тоже писала мне из Москвы незадолго до своих первых родов:
«У меня впереди еще стирка огромного мешка с одеждой (детской, которую принесли ей знакомые женщины. — Т.Щ.), даже страшновато… Пеленок с твоими —37 теплых и холодных. Хватит? Распашонок много, особенно теплых — куда их? Одеяльца тоже есть. Хотела сшить конверт, но теперь не успею, да и не из чего. Моя учительница хочет отдать свой старенький…» (Москва, Люберцы, 1991 г.).
* * *
Из-за своей символической нагрузки подаренные вещи в определенном смысле предпочтительнее, чем покупные, новые. Важно, что пользоваться ими заставляет не только материальная недостаточность (хотя, возможно, она и подкрепляет действие обычаев взаимопомощи вроде описанных).[842]
Но и в относительно благополучной ситуации женские поверья побуждают пользоваться подаренными вещами, поддерживая действие обычаев взаимопомощи.
Как-то, еще во время беременности, я заикнулась о том, что надо бы уже приданое готовить. «Ты не вздумай ничего покупать, — воскликнула уже упоминавшаяся Маша, ставшая позже моим постоянным благодетелем. — Покупать — это… неправильно!» (СПб., 1990 г.).
Как будто я сказала что-то бестактное.
Некоторые поверья препятствуют самостоятельному приготовлению приданого. Считается, например, что беременной нельзя шить, вышивать, вязать и даже мотать нитки — а то малыш запутается в пуповине и погибнет. Говорят также, что до рождения ребенка нельзя ничего покупать для него — это как будто ты дразнишь судьбу; говорят (или подразумевают): все накупишь, а вдруг… вдруг еще не родится живым… Каким-то образом это будто бы может вызвать несчастье.
Шить нельзя, покупать нельзя.
И тем не менее к концу беременности набирается «огромный мешок с одеждой», и вроде бы все необходимое есть.
Система даров имеет слишком большое значение в отношениях между женщинами, в самом существовании материнского сообщества — чтобы оно позволило обойтись без этих подарков. Среди подаренных вещей каждая есть знак чьей-то благожелательности, обещание поддержки. Всякий раз, одевая младенца, ты заново переживаешь эту поддержку, а вместе с тем и свою принадлежность к невидимому кругу матерей.
