Простой полированный гранит, такой можно увидеть на любой из набережных. Серые крапинки, розовые, мутно-белые. Покажись сейчас из-за деревьев солнце, плита наверняка заблестела бы, но ясные дни по осени — нечастые гости в наших краях.

Никаких надписей. Никаких статуек, скамеечек и оградочек: только белый, как снег, песок, на котором не найти ни единого следа. И цветов у подножия нет. А соседние могилы сплошь завалены пышными венками. «Любимому», «Дорогому», «Заслуженному», «От скорбящих детей», «От безутешных родителей».

Ленты мокрые после вчерашнего дождя, позолота букв потускнела, стыдясь неискренности хоронивших и поминавших, но все равно это лучше, чем вот так, без малейшего намека на то, что упокоившаяся в земле женщина была и матерью, и бабушкой, и просто замечательной подругой. Человечнее.

Конечно, это его дело. Сына. Афанасия Аристарховича. Ладили они или нет, не мне судить. Но старушка была милейшая. Хрупкая, нежная, светлая. Даже светящаяся. Улыбчивая до невозможности. И по этой улыбке сразу становилось понятно, почему у Зои Аркадьевны было столько друзей. Жаль только, что пережила она их всех и на похоронах от лица всех почивших подруг присутствовал только внук последней. Я то есть.

Моя бабушка лежала не здесь. Но последние пристанища их обеих были странно похожи друг на друга: и там, и тут — один бездушный камень.

Место на кладбище мне было не по карману, так что пришлось согласиться на крематорий. Конечно, Зоя Аркадьевна не отказала бы в нижайшей просьбе — никогда никому не отказывала, такая уж была женщина — но и она сама год назад была уже слишком плоха, чтобы замечать мир вокруг себя. Старость не радость, как говорила бабушка. Правда, почему-то всегда добавляла: а молодость — еще хуже.

Но зато к этой могиле всегда можно было прийти. Постоять, помолчать и набраться сил перед возвращением туда, где о смерти думают исключительно в коммерческих интересах.

— К хозяину загляни. Звал.

Амбал по имени Серега всегда выдавливал из себя слова с таким трудом, как будто ему приходилось вспоминать алфавит, но к этому я привык довольно давно и довольно быстро. А вот то, что их сиятельство Афанасий Аристархович желают меня видеть, тревожило каждый раз точно так же, как в самый первый.

Ничего позитивного от разговора с непосредственным начальником ждать не приходилось. И хотя краснеть было не за что, оправдываться — вроде бы тоже, в груди снова нехорошо похолодело. Ладно хоть не кольнуло, а то бывали случаи, бывали. И далеко не всех после коротенькой беседы с господином Семеновым А. А. успевали откачать.

Хозяйский кабинет располагался в новом флигеле, недавно отстроенном, в окружении стекла и металла, и в принципе, однажды взглянув на местный интерьер, можно было не задаваться вопросом о могиле матери. Здесь все было точно таким же: жестким, холодным и стерильно-безжизненным, начиная от шелка обоев и заканчивая мрамором на полу. Правда, примерно посередине все-таки нашлось место и для условно живой души, но ощущения обитаемости она кабинету не прибавляла.

— А, Стасик!

Произносил он мое имя примерно так: «Стасы-ык». Цедя сквозь зубы. Утешало лишь то, что тон его голоса звучал одинаково почти всегда, даже при общении с собственной, единственной и любимой дочерью.

А вообще, Фаню, как его называла Зоя Аркадьевна, искренне боялись все. Особенно те, кто в конце прошлого века дали ему прозвище «Семь на восемь». О том, что именно оно означало, никто из приближенных не распространялся, но ходили слухи, что именно таких размеров в итоге оказалась яма, куда скинули всех неудачников, пробовавших перейти Фане дорогу. И лично я не собирался выяснять, сколько в этой истории вымысла.

— Как жизнь молодая?

— Вашими заботами, Афанасий Аристархович. Идет.

— Вижу, что идет.

Лицо его никогда и ничего не выражало. Правда, если бы в прозрачных стылых глазах вдруг появилось какое-нибудь чувство, ситуацию это к лучшему изменило бы вряд ли.

— Я тебя ждал. Час назад.

Отчаянно хочется сглотнуть. Только нечего: во рту пересохло напрочь.

— Сереженьку за тобой посылал.

А у Сереженьки, конечно, рта нет, телефона тоже, и номер мой он в свой блокнот с обложкой из крокодильей кожи никогда не записывал?

— Сказал, нет тебя на месте.

Всегда этому поражался. Знает же прекрасно, что у меня места работы как такового нет. Офиса, в смысле. И даже маломальского кабинетика. Единственное «мое» место — спальное, а на дворе у нас сейчас совсем не ночь.

— Афанасий Аристархович, мне по делам нужно было отлучиться.

— На кладбище ты был, Стасик. С покойниками дела ведешь, что ли?

Был бы тут Сереженька, заржал бы аки жеребец. Еще бы, их вельможное сиятельство изволили шутку пошутить! А мне без разницы, что улыбаться, что на колени падать, поэтому стою и молчу. Преданно глядя в тяжелый двойной подбородок.

— Ну не бойсь, не бойсь, не обижу. У меня с мертвыми свои терки, у тебя — свои. Это я уважаю.

Что-то Фаня сегодня на редкость благодушен. Не к добру, ой не к добру…

— С Гургеном уже познакомился?

С Пургеном-то? А как же. «Алиса — это пудинг. Пудинг — это Алиса».

— Да, меня представили Гургену Вазгеновичу.

— Представили, говоришь? Хорошо, что не преставили.

Новая шутка, но репертуар все тот же. И холодно стало, кажется, уже не только груди, а еще и спине.

— Дела ему передашь.

— Какие дела, Афанасий Аристархович?

— Свои, не мои же. Откуда я знаю, что там у тебя? Сам соображай.

Я-то уже сообразил. Почти. Только верить не хочется.

— Гурген Вазгенович будет заниматься домом?

— Имением, — поправили меня. Вроде бы бесстрастно, но или глюки у Стасика образовались на нервной почве, или Фаня раздулся больше обычного. От внезапно нахлынувшей важности.

— Я подготовлю бумаги, Афанасий Аристархович.

— А куда ж ты денешься? И смотри…

Еще одна угроза? Да мне и предыдущих хватает по горло.

— Можешь шибко не торопиться. Что я, зверь какой? Доделаешь все, как надо, и свободен.

— Я могу идти?

— Да иди уже. Только туда, где сегодня был… туда тебе пока рановато, я считаю. Уяснил?

Сглотнуть удалось только за дверью кабинета. И слюна оказалась горькой на вкус.

С «имением» Фаня если и перегибал палку, то на пару дюймов, не больше, потому что комплекс зданий, доставшийся ему в наследство от безвременно почивших соратников по совместному бизнесу, занимал целый квартал: между Косым каналом и Мойкой, от Михайловского переулка до Казарменного. Казармы, кстати, тоже имелись в наличии. Самые настоящие. Выстроенные некогда для личной гвардии, отделенные от генеральского дома глухой галереей, опоясывающей внутренний дворик. Вернее, дворище с остатками регулярного парка и широченной аллеей, подходящей прямо к парадному крыльцу. А вот уже от нее во все стороны лучами разбегались…

— Какого… Ма-ать!

Чудесный, только весной утрамбованный до нужной твердости песок, медленно, но верно покрывался мерзким серым киселем, лениво текущим из жерла бетономешалки. Стоящей на газоне. Прямо в розовом кусте.

— Нашальник опять маму поминает. Тоскует, — авторитетно объяснил копошащимся у вязкой лужи работникам их старшина. Или правильнее говорить: старейшина?

Хотя он, безусловно, был среди них самым старшим. Низенький, смуглый, неизменно улыбчивый уроженец какой-то из азиатских республик, откликающийся на имя Шамшат. Как его звали на самом деле, я мог только гадать, потому что соплеменники обращались к нему, используя родные эквиваленты слова «дядюшка», а кроме меня с этой ордой напрямую никто из носителей русского языка не общался.

— Вы что делаете?

— Дорога будет. Крепкая, ровная. Сухая будет.

Ну это еще бабушка надвое сказала. Да, даже моя. Если вспомнить прошлогоднее творчество Шамшата со товарищи, чего-чего, а сухости никак не случится. Особенно после очередного дождя.