Не видел Всеслав озабоченного лица Цветаны, не слышал слов ее. Он был там, на заснеженном тракте, рядом со всадниками, остановившимися у межевого столба. Он слышал каждое их слово так, словно был одним из пятерых.
— Должно быть, — говорил старший из них, — соврал нам сорванец, который показывал дорогу к реке. Нет здесь ни реки, ни хибары рыбака, ни колдуна, которого прячет этот рыбак. Паскудник! Вернусь — запорю!
— Да ты вернись сначала, Ждан!
— Поговори мне тут, сопляк!
— Да не кипятись ты, Ждан, — проговорил тот, кто по виду был старше всех. — Мальчишка дело говорит. Ты нагнал такого страху, что мальчонка тебе рассказал бы не только о рыбаке и колдуне, но и о всех колдунах в округе…
— А нам все и нужны! Или ты, Курбат, забыл суровый наказ матушки нашей царицы? Что б ни одного колдуна, жреца поганского, не осталось на просторах державы нашей великой! Ни одного!
— Так и будет, голубь. Не ты же один, в самом-то деле, бережешь покой матушки-царицы, не ты один ловишь поганых…
— Да вот только не каждый и слово самой государыне давал, не каждый подол ее платья целовал, не каждый в глаза ее добрые смотрел! А после такой высокой чести дарованной негоже мне поворачивать с полдороги… Быть может, за тем леском и прячутся и река, и рыбак, и колдун… Или за тем, — показал он в другую сторону.
— Да тут везде леса… И за любым из них может спрятаться река…
— И я о том же, — со злостью бросил первый. — А ну в седла, болтуны! До заката еще далече, успеем…
— Успеем, — пробурчал старик, послушно поднимаясь в седло, — успеем околеть да волков окрестных накормить…
«Если повернут они с тракта у Велесова камня, минет меня беда и долгим будет жизнь моя и ладушки моей Цветаны… А вот ежели прямо держать станут, увидят вскоре огонек из нашего оконца. И тогда смерть моя придет…»
— Что с тобой, Всеслав?! — почти кричала Цветана, низко наклонившись к лицу любимого. Впервые видела она налившиеся кровью глаза и лихорадочный румянец. Впервые слышала, как срываются с его губ слова, произнесенные чужими голосами… И было это так страшно, что не могла она не закричать.
Но уже пришел в себя Всеслав. Видение черных всадников, скачущих в сиреневых сумерках, растаяло. Перед глазами были все те же бревенчатые стены, стол, накрытый заботливыми руками Цветаны, и ее милое обеспокоенное лицо.
— Ну-ну, лада моя, успокойся, все в порядке. — Всеслав нежно поцеловал ее, досадуя на себя, что не смог удержать Дар, и на судьбу, которая решила нарушить спокойное течение его дней.
Всеслав поднялся с лавки, поднял ляду, ведущую в обширный подпол, и наклонился, взяв в руки свечу.
— Что ты ищешь, Всеслав?
— Да вот, ладушка, говорил мне когда-то муж твой, Добродан, что подпол у него не простой, а с секретом, что под домом можно прятаться хоть год…
Цветана невесело рассмеялась. Не радовало ее, что Всеслав, сильный, ничего не боящийся Всеслав, стал искать тайный схрон под полом… Не к добру это было, ох, не к добру.
— Было когда-то такое. Подпол наш и впрямь был с секретом — дом-то строили и Доброданов дед, и Доброданов отец… Вот каждый из них и рыл свой подпол, оставляя сыну местечко, где тот мог спрятать семью от лихих людей в лихой год. Быть может, цела та захоронка и поныне, но вот только неведомо мне, где она и как попасть туда… Быть может, затопили ее уже воды, или обвалилась земля, или превратилась она в лисью нору…
— Лисья нора… — пробормотал Всеслав, мечтая, чтобы Дар позволил ему сейчас увидеть преследователей.
— Но зачем тебе тайный схрон, Всеслав? От кого хочешь ты захорониться в нем? Ведь здесь и так нет никого, только детки да мы с тобой…
— Ищут меня, лада. Ищут и, боюсь, вскоре найдут. Пожелала матушка наша государыня извести всех почитателей древней веры, всех ведунов и колдунов, всех тех, кому воля Велеса или Ярила ведома не по рассказам.
— Ой, беда… — Глаза Цветаны наполнились слезами. Хорошо ей было жить в тишине и покое с Всеславом. Почти забыла она, что живет в нем древний Дар, позволяющий видеть горе и боль, не дающий забыться, стать простым человеком, не дающий спокойно уснуть ни под одним кровом.
— Не плачь, Цветана. Пока что видел я лишь всадников, слышал их разговор… Но не ведаю я, знают они путь к дому нашему или просто рыщут, ведомые одними только пустыми пересудами.
— Должно быть, уйдешь ты от меня, коханый мой, счастье мое последнее…
— Не плачь, лада. Не береди сердце попусту. Не ухожу я никуда, в подполе схорониться хочу, да выбраться наружу, когда искать меня перестанут… Быть может, уберегусь я от охотников… Или судьба убережет меня, пустив их по ложному следу.
— Да ведь вернутся они. Всеслав…
— Вот потому и вспомнил я про тайный подпол… Цветана тяжело вздохнула и зажгла вторую свечу.
— Лезь вниз, Слав. Знаю я только, что ляда, если не вросла она еще в доски подпола, должна быть у самой дальней стены. Там, где камни и земля стали уже одним целым. Найди ее, лада. Иначе никак я не смогу тебя уберечь!
«Да и не получится у тебя, лебедушка моя. Эти охотники злы, колдуны и ведуны для них твари неведомые, страшные. А желание выслужиться перед царицей толкает их вперед и вперед без ума и удержу…»
Руки тем временем ощупывали камни, из которых сложены были стены подпола. Да, на совесть строил Доброданов дед, старался Доброданов отец. Да и Добродан не сидел сложа руки.
— Нет там ничего, — донесся сверху тихий голос Цветаны. — Сказки это все, россказни глупые.
— А значит, суждена мне будет смерть лютая, девочка…
И в этот миг пальцы нащупали камень, округлый, словно окатанный волнами. Камень, которому неоткуда было взяться в здешний местах.
— Ах, Добродан, хитрец… Не обманул ты меня… Или не надеялся, что спокойной и безопасной будет жизнь в этих тихих местах.
Камень покачнулся, посыпалась земля… А потом со скрежетом поднялась еще одна ляда — толстая, замшелая, занозистая. Из-под нее повеяло стылой сыростью земли. Огонек осветил пространство, какое, конечно, не могло бы вместить все обширное Доброданово семейство, но вполне могло уберечь одного Всеслава.
«Если Цветана не сможет поднять ляду, этот схрон и впрямь станет моей могилой», — подумал Всеслав, укладываясь спиной на землю и двумя руками опуская над собой толстую деревянную ляду.
Цветана заметила, как скрылся в подполе подпола ее любимый, и постаралась получше запомнить не очень приметный камень.
Она успела только выпрямиться и вернуть на место домотканую дорожку, которая укрывала пол от одного угла до другого. Села на лавку, сама не веря ни в предчувствия Всеслава, ни в погоню.
— Что ж ты, лада мой, похоронил себя сам… А если я не смогу вызволить тебя?…
Но больше ничего сказать она не успела. Дверь распахнулась, впустив младшего сына, Русина. — Мама! Опричники!
Макама двадцать первая
— Да будет ясен каждый твой день, добрая Хатидже!
— Здравствуй, красавица, здравствуй! Ты сияешь улыбкой… Что-то хорошее произошло за эти два дня?
— Случилось настоящее чудо, уважаемая! Я не верю в чудеса, но в это мне пришлось поверить. Вчера утром к нам пришла моя матушка и, попросив позволения у моего мужа, целый день провела с внуками… Играла с ними, напекла целую гору сладких пирожков… А вечером, уходя, поклонилась мужу и пожелала ему спокойных сладких снов…
— Поистине, это чудо.
— О да, я было решила, что матушке нездоровится и что сегодня надо бы позвать лекаря, чтобы он прописал ей успокоительные снадобья…
Хатидже улыбалась. Она прекрасно представляла, как может изумить даже любящую дочь превращение склочной, крикливой ханым в ласковую и заботливую бабушку.
