И в этот момент он почувствовал страшную боль, пронзившую все его тело. Огонь, заглушающий разум, поднимался все выше, не давая даже вдохнуть полной грудью. То была первый из скверных сюрпризов, приготовленных соперниками. Их руки, как и руки самого Куакуцина, были забинтованы сыромятными ремнями. Но ремни эти были унизаны длинными бронзовыми шипами. Удар же соперника пришелся по животу юноши.

Но ничто, казалось, не могло его остановить — даже скверные, пусть и дозволенные правилами, удары и зуботычины. Куакуцин знал, что тому, кто нанес удар, несдобровать — ответные удары последуют незамедлительно и будут в сто раз жестче и болезненнее без всяких шипов и колючек. Ему же нужно лишь преодолеть огненную лаву боли, что затопила его разум, взвиться в воздух и бросить тяжелый мяч в кольцо.

Тело повиновалось разуму само — и уже через миг, в этот раз бесконечно короткий, Куакуцин увидел каменное кольцо перед самым своим лицом. Мох покрывал его поверхность, паутина заплела просвет. Но мяч — тяжелый, черный, не отражающий света звезд и факелов — безжалостно прорвал ловчую сеть паука.

Зрители взревели. Но лица жрецов, наблюдавших за сражением, остались безучастными. Они словно читали книгу, ожидая появления каждого следующего знака, чтобы проникнуть в суть грядущих перемен.

Мячом завладели соперники. Теперь они стремились к кольцу команды Куакуцина. И он не мог им ни в чем воспрепятствовать. Конечно, можно было бы ударом головы или ноги попытаться остановить того, кто нес мяч. Но вряд ли такая попытка увенчалась бы успехом. Гораздо разумнее было дать им добраться до кольца, но не дать совершить бросок.

Бег без мяча оказался удивительно быстр и легок. Сколько раз замечал это Куакуцин в дни прежних сражений-игр, столько раз и поражался этому, пусть и вполне объяснимому факту. И соперники, и члены его команды остались позади. Зрители улюлюкали, решив, что Куакуцин пытается сбежать с поля, спасти свою жизнь.

Сейчас юноша не замечал саднящей боли, не чувствовал, что капли крови прокладывают себе путь вниз. Почему-то сейчас ему вспомнились глаза Нелли, ее нежный и горячий взгляд.

«Она будет моей женой. Мне надо лишь сделать так, чтобы бедствие, которого ожидают жрецы, пришло на нашу землю еще очень не скоро…» О, сколько же может передумать человек в один короткий миг!

И вновь Куакуцин взвился в воздух. Его лицо вновь оказалось напротив кольца, а ладони сложились щитом, готовые вытолкнуть мяч обратно. Удар ожег кожу рук, отдался в каждой кости, и Куакуцин услышал хруст. Но мяч летел обратно — он не коснулся каменной плиты под кольцом, он летел в лицо соперника, уже ликовавшего, что ему все удалось…

Что было дальше, осталось Куакуцину неведомым — без сознания его уносили с поля лекари. Руки юноши были сломаны в локтях, кожа на ладонях висела клочьями, ссаженная ударом чудовищной силы.

— Ну вот, мальчик, — прошептал жрец, — твоя судьба и определилась. Сюда, на поле ристалища, тебе нет возврата. Но ты смог защитить свою страну еще на долгие сотни лет. До того дня, когда Птица, совершив полный оборот, вновь поднимется над горизонтом.

— Прости меня, добрая Хатидже, я опоздала. — Алмас, запыхавшись, вбежала в сияющий красками дворик колдуньи.

— Опоздала, девочка?

— О да, я торопилась к тебе, но мой муж с утра столь скверно себя чувствовал, что мне пришлось потратить много времени и сил, чтобы помочь ему прийти в себя.

— Так, может, следовало бы привести и его? Быть может, его силы тают, снедаемые неведомым недугом?

— О нет, добрая моя Хатидже. Такое иногда случается. Случалось и раньше. Мой муж просыпается от ужасной боли, оттого, что его кости кажутся ему перебитыми. Иногда, и это чистая правда, я вижу, что его ладони кровоточат, будто он со всего маху двумя руками падал на камни… Иногда у него ссажены локоть или колено. Но сегодня я проснулась от его стона. Он метался по ложу, мычал сквозь стиснутые зуба, а из-под плотно закрытых глаз текли слезы боли.

— Аллах всесильный и всемилостивый!

— Когда же он проснулся и увидел меня, слезы волшебно высохли, плечи расслабились, и мне показалось, что боль покинула его в единый миг.

— Но ты не задала ему никаких вопросов?

— О нет, в этом не было необходимости. Он сам, выпив целый кувшин теплого молока, рассказал мне историю столь необыкновенную, что до сих пор я не знаю, был то лишь страшный сон или не менее страшная явь.

— И о чем же поведал тебе твой муж?

— Что живет где-то на свете удивительный народ, почитающий неведомых богов, соперничающий с другими народами и лишь иногда пребывающий с ними в мире. Что споры свои эти народы выясняют не на поле битвы, а в бою-состязании. И по исходу этого состязания принимают решение — победивший становится народом-правителем, проигравшие подчиняются вождям-победителям, превращаясь едва ли не в рабов. Во всяком случае, они платят огромную, поистине чудовищную дань…

— И все это тебе рассказал твой муж сегодня утром?

— Да, уважаемая.

— Сегодня утром, — пробормотала Хатидже, — сегодня утром…

И, чуть помедлив, спросила:

— И каково сейчас здоровье твоего уважаемого мужа?

— О, сейчас он чувствует себя просто чудесно. Я его выслушала, сытно накормила и согласилась, что ему не следует сегодня отправляться на базар, дабы чинить башмаки… И потому он, довольный, играет с нашими младшими детьми.

— Понимаю, — улыбнулась Хатидже. — Он доволен так же, как был бы доволен ученик медресе, если бы матушка разрешила ему остаться дома.

— Именно так, почтеннейшая. А еще… — Тут Алмас замолчала.

— Говори, девочка, что же еще приключилось с твоим мужем!

— О нет, уважаемая. Не с ним, а со мной.

— Так что же, глупышка?

— По дороге к тебе я встретила матушку. Она стала упрекать меня, что моего Маруфа не видно на базаре, что вскоре мы с ним обеднеем настолько, что не сможем купить себе и горстки риса, и что ей, почтенной женщине, придется содержать всю ораву моих голодных детей.

Алмас пригубила молоко из пиалы, в который уже раз подивившись его замечательному аромату, и продолжила:

— Временами мне кажется, что она прячется у самой нашей калитки или подстерегает меня у входа на базар. А потом, словно голодный тигр, прыгает на меня…

— Малышка, ты просто устала за утро. Хотя, должно быть, твоя матушка действительно более чем пристально следит за твоим мужем, насколько это возможно. Думаю, она пытается считать и дирхемы в его кошеле. К сожалению, мир устроен не самым справедливым образом. И иногда наши родные причиняют нам боль куда более сильную, чем незнакомцы.

— Боюсь, что это так…

Алмас опустила глаза и попыталась сдержать слезы.

— Но что же мне было ей отвечать, мудрая Хатидже? Ведь она кругом права — муж мой действительно остался дома и, значит, не заработает за сегодня не то что дирхема — несчастного медного фельса!

— И ты, выходит, просто молчала, пока матушка стыдила тебя перед людьми?

— О да, вокруг собрались ее приятельницы, кумушки и соседки. Они молчали, лишь укоризненно качали головой. Поверь, уважаемая, мне было так стыдно, будто я должна каждой их них сотню золотых монет, и каждая понимает, что я не отдам ей долг никогда.

— Ну-ну, это уж и вовсе глупость…

— Но что мне было делать, скажи, почтенная?

— Я думаю, малышка, пусть это и против установлений, тебе разумно было бы попросить матушку присматривать за внуками. Думаю, ежеминутные заботы куда лучше бы заткнули ей рот, прости уж меня, слепую ведьму, за такие слова.

— Но матушка же столь слаба!.. Она и корзину полную не может в последнее время принести с базара!