– Странная? Да она форменная психопатка! – воскликнула Дог. – Она до смерти напугала двух наших хористок, когда они в Сандерленде случайно зашли в ее уборную.

– Я это давно говорила, – вмешалась миссис Джимбл, у которой, видимо, был довольно однообразный репертуар. – Говорила я, Гэс, или нет? Я с самого начала предсказывала, что от нее в труппе будут одни неприятности, потому что она дурная женщина. Я имею в виду не пьянство и не мужчин… этого за нею не водится…

– Ну, насчет мужчин я не так уверен, как вы, – заметил Ларри. – Впрочем, если она их и любит, так у нее странные вкусы, судя по тем мужчинам, которые ходят к ней.

– Не мужчин она любит, – возразила Дог решительно. – Спросите-ка у Розы и Филлис, они вам кое-что расскажут…

– Хватит! – остановил ее Гэс. – Мистер Робинсон может бог знает что подумать о нашей труппе. Нет, Фифин просто особа с большими странностями. А когда я говорю «со странностями», так я имею в виду именно это, и больше ничего: за сорок лет, что я разъезжаю с труппой, я перевидал немало всяких людей. Во-первых, Фифин ни с кем не дружит. Вы можете работать с нею месяц и не обменяться десятью словами, – она заговорит только в том случае, если ей покажется, что с ее кольцами или подпорками что-нибудь неладно.

– Может быть, это оттого, что она не очень хорошо говорит по-английски? – предположил я.

– Ох, уж эти мне иностранки! – возмущенно воскликнула миссис Джимбл. – Не стала бы я принимать их в труппу. Ни за что на свете. Грязнухи!

– Простите! – остановил ее Ларри. – Фифин вовсе не грязнуха.

– Если не тело, так душа у нее грязная, – отрезала миссис Джимбл.

– Ты сама не знаешь, что городишь, мать, – благодушно заметил Гэс, шлепнув ее по могучей ляжке. – Теперь помолчи и дай мне сказать. Английский язык у Фифин хромает, это верно, но я знаю людей, которые говорят по-английски гораздо хуже, а трещат так, что голова раскалывается. Нет, просто она какая-то недружелюбная. Она не хочет стать в труппе своим человеком. Да и работой, кажется, не так уж интересуется. Вы понимаете, мистер Робинсон, я особенно не могу жаловаться, потому что она всегда имеет большой успех. Вы сами видели вчера. Но могла бы иметь гораздо больший, если б захотела.

– Как так? – спросил я и, смею вас уверить, спросил не просто из вежливости.

– Вы видели ее номер. Она заставляет зрителей считать петли и обороты. Что ж, это хороший прием, так же как заставлять публику петь хором. Но я вот что приметил: сегодня она какой-нибудь трюк на трапеции делает только четыре-пять раз, а завтра тот же самый трюк с легкостью повторяет пятнадцать, восемнадцать, двадцать раз. А если так – почему не делать этого каждый вечер? Вы меня понимаете, мистер Робинсон?

Я ответил с полной серьезностью, что понимаю.

Тут нас удивила Дот.

– А я знаю, почему она каждый вечер меняет число петель, – начала она.

– Вовсе не каждый вечер, – перебил ее Ларри. – Иногда счет бывает одинаковый несколько вечеров подряд. Я сам считал.

– Наверное, больше пялился на ее жирные ноги. – Дот злобно посмотрела на него. – Она меняет число из суеверия – сама говорила как-то мне и Филлис. Она страшно суеверна. Сидит в своей уборной и гадает себе на картах. А нам гадать не хочет. Вообще она, по-моему, психопатка. И хватит о ней!

– Вот еще новости! – Миссис Джимбл строго посмотрела на дочь. – Тебе неинтересно, а другим, может быть, интересно!

– Какие же мужчины ходят к ней? – спросил я.

– Я заметил только двух-трех, – сказал Гэс. – Так, обыкновенные люди. Немолодые, насколько мне помнится.

– Ничего особенного, – снова вмешался Ларри, который на сцене был прескверным комиком, зато в жизни оказался очень наблюдательным молодым человеком. – Они совсем не похожи на так называемых поклонников. Я встречал ее несколько раз в пабах и кафе с какими-то типами, они толковали о чем-то, но за руки не держались, не любезничали…

– Не у всех такие привычки, как у тебя, – заметила Дот. Она, видимо, была из тех жен, которые считают своим долгом при посторонних каждые пять минут одергивать мужа.

– Ты отлично понимаешь, что я хотел сказать, – сердито возразил Ларри. – Просто они вели себя не как любовники. Похоже, что они приходили туда по делу. А какие у них дела – один бог знает.

Миссис Джимбл вдруг начала зевать во весь рот. Я допил пиво и встал.

– Ну, очень вам благодарен. Все это очень интересно. Еще раз спасибо за вчерашнее представление, мистер Джимбл! – Я пожал всем руки.

– Я вас провожу, – сказал Ларри. Когда мы вышли в прихожую, он закрыл за собой дверь и спросил тихо:

– Вы сыщик?

– Господи помилуй! Конечно, нет. С чего вы взяли?

– Ладно, я и не ждал другого ответа. Но я догадался, что вы не зря расспрашивали про Фифин. И на вашем месте я бы постарался разузнать о ней побольше. Если я могу вам чем-нибудь помочь, дайте знать. В прошлом году меня освободили от военной службы, а я взял да и женился на Дот. Вот и попал в труппу. Дело это мне не больно нравится, и я знаю, что ни черта не стою. Но не думайте, что я дурак.

– Вижу, что вы не дурак, – заверил я его.

Когда он не кривлялся на эстраде в паре с ужасным Леонардом, он производил приятное впечатление. Мне стало жаль его.

– Кроме того, – добавил Ларри, уже открывая входную дверь, – вы у меня в долгу за то, что я вас не выдал им. – Он указал на комнату, откуда мы вышли. – Вы сказали, что вошли через эту дверь, но я пришел домой последним и отлично помню, что запер ее и задвинул засов, а больше никто ее не открывал. Так что вы вошли другим ходом.

– Ладно, Ларри. Не стану спорить. Но я был бы вам очень признателен, если бы вы хранили это про себя. И, может быть, мы с вами еще увидимся до вашего отъезда из Грэтли.

– Осталось только три вечера, – сказал Ларри. – Но вы можете прийти ко мне в любое время. Уборная, где я гримируюсь – я не называю ее своей, потому что она на троих, – рядом с уборной Фифин, а Фифин выступает каждый вечер в двух представлениях. Понятно?

Я окунулся в ночь, которая сейчас показалась мне особенно холодной, потому что я был без пальто. На улицах было темно, как всегда, и я вернулся в гостиницу никем не замеченный. Меня огорчало, что я не увиделся с Олни, и мучило какое-то предчувствие. Но вечер не был потерян: этой Фифин стоило заняться. И доктором Бауэрнштерн тоже. Почему она наносит такие поздние визиты своим не больным пациентам, почему у ее такой угнетенный и встревоженный вид?

Я снова увидел эти блестящие испуганные глаза. У докторов такого выражения глаз быть не должно. Докуривая последнюю трубку, я подумал, что слишком много женщин затесалось в это дело. Вот уже целых пять, за которыми придется следить! Совершенно необходимо как можно скорее поговорить с Олни.

Следующий день начался скверно. Утро было сырое, валил мокрый снег. Заголовки газет чернели дурными новостями, как траурные рамки извещений о смерти. Когда я вышел после завтрака в вестибюль, женщина за конторкой предупредила меня, что срок истек и мой номер нужен для «одного из наших постоянных жильцов». Я ответил ей, что съеду, хотя пока не нашел другого жилья, но что те немногие гостиницы, которые еще у нас существуют, следовало бы предоставлять приезжающим, а не «постоянным жильцам». Она отправила меня к майору Бремберу, и я повторил ему то же самое. Он в лаконичной форме сообщил мне, что это его дело, а не мое. Я с ним не согласился, но ушел, понимая, что человеку, всецело занятому своей ролью знатного землевладельца (это на главной-то улице промышленного города!), для развлечения содержащего гостиницу, бесполезно объяснять, чего требует от нас война. В газетах начинали уже бить тревогу, спрашивая, что же у нас неладно. Так вот, одна из наших бед – это идиотские «благородные традиции» разных майоров Бремберов, которые обманывают самих себя, делая вид, будто сейчас все еще 1904 год, а потом удивляются, когда из этого ничего хорошего не выходит. Они не желают ни возродиться к жизни, ни честно умереть.