Со следующего уступа видна вся котловина до самого Циртена. Ручей проточил в уступе крутую расщелину. Одна циртенская семья в свое время поставила здесь мельницу, только мельница себя не оправдала. Теперь на мельнице ночуют пастухи. Место вокруг совершенно голое. На ночь сюда сгоняют коров и овец. Трава тут выедена, земля бурая. По вечерам издалека видно, как к мельнице со всех сторон бредут пастухи в коричневых, желтых, полосатых накидках. На головах плоские соломенные шляпы. Сумерки сгущаются быстро. Долина тонет в тени гор. На какой-то миг кажется, что тьма уже не рассеется никогда. Но тут всходит луна- светлая, будто солнце.
Две церковные колокольни Санкт-Себастьяна лишь совсем немного поднимаются над краем впадины. И все-таки именно они тотчас бросаются в глаза, потому что во всей округе не на чем больше остановиться взгляду. Каменную пустыню зовут Поляной. Дорога ведет прямиком туда. В день святого Себастьяна здесь собираются люди со всей долины. Поле над впадиной покрывается маленькими разноцветными шатрами. Раньше главным событием праздника была церковная служба, теперь — ром. Мужчины надевают в праздник черные выходные шляпы. По всему полю мелькают эти черные шляпы. Большинство людей одеты в синие или коричневые накидки, другой одежды у них нет. Самые грязные оборванцы приходят из Оучены. У этих денег нет вовсе. Но они пляшут или выделывают ножами всякие опасные штуки, и за это то один, то другой подносит им стаканчик. Во хмелю оученцы становятся дикими, будто звери, — срывают с женщин одежду, валят их на землю. За женщин никто не заступается, слишком уж все пьяные. Погличане, чтобы похвастать достатком, приходят в красных суконных куртках и прикатывают из трактира бочку за бочкой. В этот день никто не остается дома. Даже старики и больные вылезают посидеть перед домом. Вокруг деревни разжигают множество больших костров. И от ночного холода защититься можно, да и на огонь смотреть весело. Но главное, конечно, не в этом. Еще накануне выкапывают канавы. В кострах докрасна раскаляют камни. Потом камни бросают в канавы и, чтобы сохранить жар, прикрывают землей. Сверху кладут большие куски мяса. На него льют ром. Женщины разжевывают пахучие коренья и выплевывают их в мясо. Они стоят вокруг канав, хохочут и плюют жвачку. Затем мясо вновь покрывают раскаленными камнями и присыпают землей. Через несколько часов — за это время ром доводит людей почти до безумия — ямы разрывают, и каждый независимо от его вклада в общий пир получает свою долю горячего печеного мяса.
Праздник святого Себастьяна длится два дня. Ночь между ними наполнена танцами и криками. Языки пламени высотою с дом разгоняют тьму. В суматохе танца мужчины набрасываются на женщин. Утром следующего дня все поле лежит будто в глубоком обмороке, пока музыка и ром снова не поднимут людей на ноги. Флейтисты играют целый день. Музыкант дует сразу в обе дудочки двойной флейты, и звук ее достает до самого нутра. К середине второго дня всеобщее пьянство выливается в жуткие мерзости. Пьяные скачут через костры или дерутся друг с другом на тесаках. Женщины сбиваются в плотные толпы. Они тоже пьяны. За детьми никто не смотрит. Те роются в кострах или пустых канавах, пытаются отыскать забытый кусок мяса. Напившимся до бесчувствия они плещут ромом в глаза и, когда пьяные приходят в себя, хохочут. Следующей ночью на поле свирепствует холод. Дров в костер никто не подкладывает. Люди, обессилев, спят на земле вповалку. Кругом валяются разбитые бочки: в них искали остатки рома. Поутру все разбредаются по домам. Проходя мимо церкви, крестятся.
Во времена национальных распрей церковь сильно пострадала. Одна славянская семья забаррикадировалась там и отбивалась до тех пор, пока церковь не подожгли. Тогда они попытались спастись из огня и выскочили наружу, но перед церковью их растерзали. Раньше церковная крыша была покрыта медью, на башнях еще видны ее остатки. Пjтом медь заменили гофрированным железом. На стенах видны большие ржавые потеки. Местами заметны следы от пуль. Повсюду господствует серый цвет, ржавчина и бледная желтизна: на стенах церкви и домов, на листах железа, гремящих на ветру, в каменной пустыне вокруг. Пыльные темные накидки здешних жителей хорошо подходят к общей картине. Их голоса замирают в глубокой тишине, обступившей деревню. Каждый порыв ветра скрежетом отдается в прохудившихся кровлях. Потом снова наступает полнейшая тишина. Не покой, а напряженное молчание царит в деревне, будто никому не позволено шевельнуться, дабы не навлечь на нее гнев холодных и чистых небес.
Стены церкви увешаны сотнями табличек. Из-за пожаров и непогоды надписи на них стерлись, прочитать их невозможно. Славянские таблички к тому же исковерканы пулями, разбиты, но все же некоторые уцелели. Раньше в церковь народ со всей долины словно к святым местам ходил. Люди вешали на стены таблички, просили в них бога о своих нуждах, а потом молились об исполнении просьб. Говорят, были и благодарственные таблички. Покровителем долины считался святой Себастьян. Теперь древний обычай совсем забыт. А старые таблички не трогают хотя бы потому, что до церкви вообще никому дела нет. Если она обвалится — а при ее состоянии это может произойти в любой день, — жалеть никто не станет. Рядом с церковью стоят две ели, ровесницы деревни.
Санкт-себастьянский трактир стоит в самом центре деревни. Помещение трактира большое, прямоугольное, добрых двадцать метров в длину и десять в ширину. Наверху видны стропила и кровельное железо. Помещение пусто, лишь одна-единственная скамья тянется вдоль стены. Пол лоснится черной мазутной пропиткой. За исключением тех дней, когда в Санкт-Себастьян приезжает Гольц, в трактир мало кто ходит. По крошечным окошкам можно догадаться, что раньше тут был сарай. Трактир не топят, даже зимой. Лесорубы редко заглядывают сюда из своих бараков. По воскресеньям они ходят в Поглич. Вечерами собираются здесь лишь санктсебастьянцы. Они стоят в дальнем углу, пьют свой ром. Экономии ради зажигают только одну керосиновую лампу. Иной раз, когда выпито слишком много, люди поют. Обычно поют длинную песню со многими куплетами. Дети, игравшие в уголке, засыпают.
С каждым приездом Гольца в Санкт-Себастьян приходит новая жизнь. Является он на повозке, которой правит сам. Останавливается прямо перед трактиром, спрыгивает на землю, не глядя бросает поводья любому, кто окажется рядом. В трактире уже выставлен большой стол, за него и садится Гольц. Люди, ждавшие на улице, протискиваются в помещение. Собираются кучками, перешептываются о том, что каждый из них хочет предложить Гольцу. Тот сидит за столом один, разглядывая людей и кивая в ответ на приветствия. Он знает в долине чуть ли не каждого. Нередко он сидит так почти до обеда, а люди все совещаются и стараются разузнать, кто с чем пришел. Наконец кто-то решается первым подойти к столу, за ним сразу становится второй, и в одну минуту выстраивается длинная очередь. Рядом с Гольцем стоит стул. Смельчак садится. За его спиной толпятся лесорубы. Каждый хочет услышать, что скажет Гольц на первое предложение. Первому труднее всех. Услышав несколько предложений, можно прикинуть, как сегодня настроен Гольц. Обычно он сидит, уставившись в стол, на котором рядом со стаканом рома лежит его большая мясистая рука, и говорит, не поднимая глаз, «не пойдет» или просто «нет». Можно подумать, что он вообще не слышал или не понял сказанного. Но никто из тех, кто знает Гольца, переубедить его не пытается. Это бесполезно. Первое предложение Гольц почти всегда отклоняет.
Иногда Гольц называет очередного собеседника по имени, вроде бы здороваясь с ним. Только приветливости в его голосе вовсе нет. Звучит это скорее так, будто Гольц удивляется: «И этот туда же?» или «А этот как сюда попал?» Он отодвигает стакан, потом снова пододвигает его к себе. Человек, которого Гольц назвал по имени, в другой раз посылает кого-нибудь вместо себя. Но бывало и так, что Гольц принимал предложение именно у него, не сбавляя запрошенную цену. Лесорубы придумали множество правил, как говорить с Гольцем, как вести себя, если тебе отказали первый, второй или третий раз, как здороваться, как подсаживаться к столу, как отходить. Некоторые правила противоречат друг другу. Выполнить все правила невозможно. От этого человеку впору отчаяться и вовсе отказаться от торга.
