— Стой! Тпру! — кричали мужики. — Стой!

Лошадь дико ржала, и глаза ее лезли из орбит; кровь широкой дугой расползалась по шкуре до самых задних ног, мускулы которых так выпирали из-под кожи, что казалось, кожа вот-вот лопнет. На развилке лошадь секунду помедлила, а затем, широко раскрыв пасть, кинулась влево и помчалась к лесу. Мужики щелкали кнутами и без конца вопили «стой! стой!». Они бежали со всех ног, однако по сравнению с лошадью, летевшей как стрела, их бег казался черепашьим шагом. За ними поспевал мальчик со связкой веревок через плечо, предназначенных, видимо, для поимки лошади. У него было сопливое красное личико. Он бежал, не сводя глаз с лошади, словно рассчитывая заворожить ее взглядом и заставить остановиться. Я не смог удержаться от смеха.

— Жми педали! — крикнул я мальчишке, но он меня не услышал.

Тяжело дыша, мужики топтались на опушке в явной растерянности, поскольку лошадь давно скрылась в чаще. Когда к ним подбежал мальчик, они набросились на него с кулаками: наверняка лошадь удрала по его вине. Мне было слышно, как он вопил от боли. Всюду на снегу краснели брызги лошадиной крови. Я медленно поднялся по ущелью в деревню.

О Зерлессе лучше ничего не говорить. О Зерлессе лучше помолчать. Скалистый холм обдувают ледяные ветры. Дома стоят по обе стороны дороги, а между ними щиты для задержания снега. Перед домами громоздятся высоченные сугробы. Женщины выплескивают сюда грязную воду, выбрасывают золу и мусор. Кажется, сам бог велел свиньям возиться в этой помойке. Но свиней в Зерлессе нет, зато тут полно визгливой детворы, румяной и чумазой как поросята. Компания таких шалопаев, видимо дожидавшихся, когда приведут взбесившуюся лошадь, оказалась на моем пути. То ли эти ребята с пеленок были приучены к недоверию и коварству, то ли они как-то связали буйство лошади с моим появлением, но встретили они меня враждебным молчанием и даже не пошевелились, чтобы освободить мне дорогу. Глаза их были безразличны и холодны. Едва я миновал их, как они разразились дикими воплями и забросали меня снежками и всякой дрянью. На шум из своих приземистых изб, напоминавших крысиные норы, повыскакивали мужчины и женщины и стали глазеть на меня, даже не прикрикнув на детей, чтобы те унялись. Мужики не вынули рук из карманов, дымящихся трубок изо рта, а женщины, подперев кулачищами бесформенные бока, сдавленно хихикали. Как на грех, именно в эту минуту я поскользнулся в грязной жиже и растянулся во весь рост. Все так и покатились со смеху. Унижение мое было беспредельно. Позади меня дети кричали как безумные. Некоторое время я лежал неподвижно, словно труп. Затем, чтобы встать, я уперся в землю, и между пальцев у меня оказалась какая-то деревяшка — то ли сломанное кнутовище, то ли заборная планка. Я ухватил палку, голова у меня горела, сердце бешено колотилось — и вот я уже на ногах, я был высок, высок и силен, я был великан, орангутан, чудовище, я ринулся на детей, прямо на их красные от крика лица, на их маленькие упитанные тельца. Кого-то я просто сбил с ног, а всех остальных, которые попадались мне под руку, лупил палкой. Когда путь мой стал свободен, до меня дошло, что я натворил. За моей спиной раздались яростные крики, не оставлявшие сомнения, что надо уносить ноги. На минуту я приостановился: зачем, подумал я, висит над лесом это тяжелое и темное небо, зачем торчат, как черные копья, макушки этих деревьев? Потом я рванулся вперед и устремился вниз по склону. Направо или налево? — мелькнуло у меня в мозгу на перекрестке двух дорог, и я побежал, так и не успев принять решения, налево. Сзади пыхтели преследователи. Потом донесся лай собак. К своему ужасу, я увидел далеко впереди двух мужиков, тащивших на аркане вороную лошадь. У меня не было иного выхода, кроме как сойти с дороги. Я прыгнул в поле и испугался, потому что в первую минуту не ощутил под ногами земли. Наконец я почувствовал твердую почву: снег был мне по пояс. Преследователи уже настигали меня. Мужикам крикнули, чтобы они отдали лошадь мальчику, а сами попробовали отрезать мне путь к лесу. Я между тем добрался до пригорка, с которого ветер смел весь снег. Там положение мое стало куда лучше, и я понесся гигантскими шагами к лесу.

Всю ночь я торопливо шел по лесу, уходя все дальше и дальше от погони. Вокруг уже давно все стихло, но мне по-прежнему чудились голоса преследователей. Ночная стужа сковала снег. Деревья скрипели и стонали. Поляна, через которую лежал мой путь, была залита голубым морозным светом. Плывшие по небу облака приоткрыли на мгновение молочно-тусклый ломоть луны. А я все шел, углубляясь в лесную чащу; ночь была слишком светла, чтобы укрыть меня. Под утро усталость вынудила меня остановиться. Прислонившись к дереву, я жевал снег и кору. Тут мне вспомнился Голлерн, а вместе с ним и то, как я очутился здесь, мне вспомнилось мое путешествие, мои планы, но все это находилось в такой невероятной дали, что было мне едва понятно.

Город[5]

Утверждение, будто я предался безделью по чистой лени, нельзя признать справедливым. Хотя на первый взгляд оно похоже на правду. Я встаю, за редким исключением, не раньше одиннадцати, потом, не умывшись и не приведя в порядок одежду (я в ней же и сплю), нетвердой походкой спускаюсь по лестнице с четвертого этажа, где находится моя конура, и с полуслипшимися глазами выползаю на улицу, на свет божий. Сияет солнце — я посылаю ему проклятия, а если солнце скрыто тучами или того хуже — льет дождь, я ругаюсь пуще прежнего. В моем положении дождь означает, что надо прятаться, «надо прятаться» в большинстве случаев означает «зайти в кабачок», а «зайти в кабачок» означает тратить деньги, что невозможно, когда таковых не имеется. А поскольку я уже который месяц сижу без работы, с деньгами у меня туго. Но здесь, в городе, это обстоятельство мало кому заметно, потому что без работы ходит каждый второй, богатых просто нет, а бедны поголовно все. Изо дня в день только и разговоров что об увольнениях, притом массовых. С газетных страниц человеку постоянно бьет в глаза слово КРИЗИС и еще одно выражение, куда более непонятное, куда более жуткое, — МИРОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КРИЗИС; все это слова, которые, по сути, ничего не объясняют, но люди произносят их, чтобы вообще хоть что-нибудь произнести. Меня эта говорильня, по правде сказать, давно не занимает. Ужасное стало будничным, и я свыкся с этим кошмаром. Раз уж ты не в силах ни улучшить, ни ухудшить положение дел, будь то своих собственных или чужих, примирись с мыслью, что все идет своим чередом, мир меняется сам по себе, меняется непрерывно, и только в твоей жизни все остается по-прежнему.

Чаще всего я сижу прямо у ворот своего дома. Колени и спина дрожат от слабости. Я беру в рот щепку, двигаю ее языком туда-сюда и сглатываю слюну, обильно выделяющуюся ввиду отсутствия завтрака. Щепка — вещь исключительно ценная, от нее во рту возникает ощущение чего-то съестного. Правда, при этом можно уколоть губы. И тогда выступит кровь. Сижу ли я на ступеньках справа или слева — наш привратник все равно недоволен. Сяду слева — он гонит меня направо, отдыхаю справа — гонит налево. В эти минуты его физиономия дьявольски серьезна.

— Паразит! Паразит нахальный! — кричит он, всякий раз давая мне повод заметить, что ему впрямь не мешало бы поохотиться на паразитов, скажем на клопов, которых в нашем доме больше чем достаточно. Его тявканье влетает мне в одно ухо и вылетает в другое. Я слишком устал, чтобы напрягаться еще и из-за него. Обыкновенно я даже засыпаю и вздрагиваю от испуга, когда в меня пуляют камнями уличные мальчишки или когда — а это, увы, бывает крайне редко — в мою шляпу падает монета. Где бы я ни был и чем бы ни занимался, шляпу я всегда кладу перед собой: ловлю шанс. Но сколько ни расставляй человеческой щедрости капканов, их все равно будет мало.

Район, где я обитаю — беднейший в городе. Улов тут у меня, естественно, невелик, и вместо милостыни со всех сторон сыплются обидные ругательства или советы типа: «Шел бы работать, не калека, поди». К вечеру я перебираюсь в более приличную часть города, хотя «приличной» ее можно назвать лишь с большой натяжкой. Весь этот город от окраин до центра тонет в грязи и запустении. Окруженные угольными шахтами, каменоломнями, заводами и терриконами, дома, улицы да и сами горожане окрасились в какой-то копотно-ржавый цвет. Коренные жители так привыкли к грязи, что уже не замечают ее. Зато люди приезжие невольно поднимают воротники, закрывают рот платком и, едва переступив порог гостиницы, мчатся в ванную. Поначалу это угнетало и меня. Теперь моя одежда разве что колом не стоит, а я и рад, поскольку жалкий вид есть наипервейший залог успешного попрошайничества. Конечно, больших денег я не соберу — те, кто подает мне на бедность, сами не слишком богаты — и потому прибыток не задерживается у меня в кармане, а отправляется дальше, к хозяину водочного завода. Моя обычная доза спиртного — сущий пустяк для здорового, крепкого мужчины. Но в моем нынешнем состоянии достаточно двух стаканчиков рома, чтобы я уже был пьян в стельку. Часто утром я прихожу в себя, лежа с остекленевшими глазами в сточной канаве. Тогда я хохочу как полоумный, хлопаю себя по лбу, ползу к ближайшей колонке и сую голову под холодную воду. То-то блаженство!