Когда говорят о самом молодом поколении современной австрийской литературы, нередко употребляют выражение «взрыв талантливости». И в этом нет преувеличения. Барбара Фришмут, Герхарт Рот, Франц Иннерхофер, Хельмут Ценкер, Алоиз Брандштеттер, Гернот Вольфгрубер, Михаэль Шаранг, Петер Туррини, Герт Йонке, Вильгельм Певни, Марианна Фриц, Райнхард П. Грубер, Петер Розай — все это имена молодых, тех, что вошли в литературу уже в 70-е годы, вошли яркими, запомнившимися произведениями и сразу привлекли к себе пристальное внимание критики. Некоторые из этих имен уже известны нашему читателю.[1] А теперь ему предстоит раскрыть еще и небольшую книжку Петера Розая.

Петер Розай родился в 1946 году в Вене. Живет он сейчас в Зальцбурге, небольшом городе на западе Австрии. По образованию — юрист, в настоящее время — профессиональный писатель. Вот, пожалуй, и все скудные биографические сведения об авторе, приводимые, как правило, на суперобложках его книг. Зато куда более информативны сами книги молодого писателя. Петер Розай — автор двух сборников рассказов («Участки местности», 1972 и «Дороги», 1974), нескольких романов, которым по нашим привычным меркам больше подошло бы определение повести (с одной из них читатель познакомится в этой книге), отдельных произведений явно поискового, экспериментаторского характера и двух небольших сборников стихов.

Почти все эти книги (за немногими исключениями) написаны о родной писателю Австрии, о небольших городках и деревушках, затерянных в глуши Бургенланда, издавна экономически отсталого и наиболее бедного района страны. Возможно, именно это обстоятельство и обусловило прежде всего широкий интерес к творчеству Розая со стороны критиков самых разных направлений и ориентации. Молодой писатель имеет сейчас довольно обширную прессу, о нем с симпатией пишут самые разные газеты.

Так в чем же, собственно, заключается «феномен Розая»? Сказать, что молодой писатель талантлив, было бы, пожалуй, недостаточно. Розай и в самом деле писатель одаренный, но одаренность эта пока в большей степени спроецирована в будущее, чем в настоящее, во многом она еще в потенции, в ней одновременно несколько возможностей будущего творческого развития, и сегодня можно лишь предугадывать, каким именно конкретным путем оно пойдет дальше. Оценивать Розая как художника, как мастера пока преждевременно. Он ищет, пробует, нащупывает, ошибается, вновь экспериментирует, пытается найти подступы к своему, собственному слову в литературе, еще экспериментирует и ошибается — словом, живет горячей творческой жизнью, столь естественной для молодого писателя, только отвоевывающего себе место в литературном пространстве. И все-таки в почерке Петера Розая есть уже нечто такое, что присуще ему везде и всегда, что стало уже доминантой его творчества и одновременно залогом небезынтересного развития в будущем.

Петер Розай — самобытен, он действительно очень австрийский писатель. Его рассказы поражают знанием мельчайших подробностей крестьянского быта и отличаются почти репортажной, протокольной точностью в обрисовке повествовательного «здесь и сегодня», ландшафты их всегда подчеркнуто характерные, сугубо «местные». Взять хотя бы рассказ «На пути в Оучену», открывавший в свое время первый сборник писателя. Описание забытых богом и людьми деревушек, затерянных в верховье отрезанной от остального мира долины, дается предельно точно и подробно, можно даже сказать, социографически. Очерковый характер письма придает прозе Розая особую достоверность. Мы знакомимся с бедным краем, где жизнь нелегка, где люди вынуждены вести трудную борьбу за каждый кусок хлеба и где все же большинство населения живет в более чем скромных условиях. Чистенькая и опрятная Австрия с глянцевых туристических проспектов поворачивается здесь к читателю отнюдь не рекламной своей стороной, демонстрируя не столько ласкающие взгляд альпийские ландшафты, сколько суровую повседневность, далеко не всегда расположенную к простому человеку.

Петер Розай пишет о том, что хорошо знает. Когда-то и его семья жила в такой же деревеньке (рассказ «Альбена, наша деревня», 1979), затерявшейся на языковых и этнографических перекрестках Центральной Европы. Здесь — истоки всего творчества писателя, даже той известной «жесткости» его художественного почерка, его взгляда на мир, которые неизбежно вытекают из жестких условий жизни в самом этом мире. Впрочем, «жесткость» письма Розая объясняется не только объективными, но и некоторыми субъективными моментами. В какой-то степени «жесткость» эта проистекает еще и от влияния неоавангардизма, ставшего довольно модным течением в австрийском искусстве на рубеже 60-70-х годов. В самой манере повествования у Розая довольно причудливым образом переплетаются стремление к точному реалистическому воспроизведению хорошо знакомой ему обыденной жизни и явно заимствованное из модернистской поэтики стремление поиграть, поэкспериментировать — со словом, с образом, с персонажем. Так рождается характерный для раннего Розая дуализм: реалистичность ландшафта внешнего (быта и природы, условий человеческого труда) и абстрактность, надуманность, оторванность от конкретной ситуации ландшафта внутреннего (психологии героев, их поступков, оказывающихся порой абсурдно-немотивированными и даже жестокими). В сходном ключе написан и первый роман писателя «Незаконченный процесс» (1973) — насыщенное фантастикой, гротескно-кафкианским элементом повествование о некоем министерстве, где разрабатывается универсальный «закон будущего», в жесткую схему которого должны уложиться любые проявления человеческого «я», все его взаимоотношения с окружающим миром. Роман содержит целый ряд заслуживающих упоминания выходов в область социальной критики, но тем не менее в силу своей умозрительности и абстрагированности он не стал заметным явлением в творчестве Розая, не вызвал и серьезных восторгов у критики.

Исходный дуализм творчества Розая, его особая внутренняя противоречивость, складывающаяся из переплетения не только разных тенденций, но разных способов художественного освоения действительности, ощущались в его произведениях еще довольно долго. В конечном итоге должно было перевесить что-то одно, тем не менее обе тенденции не так-то легко уступали друг другу. Писатель словно бы постоянно балансировал на грани допустимого, на грани возможного, и единственное, что удерживало его от того, чтобы не соскользнуть окончательно в унылое и далекое от здравого смысла «экзистенциальное» бытие «без-времени», «без-места», — это глубокое знание конкретных примет жизни родного Бургенланда, придающее — временами даже помимо воли автора — строгую реалистическую достоверность описываемому.

Отмечен этой достоверностью и небольшой рассказ «Уход» из второго сборника рассказов Розая — «Дороги». Внешне здесь ничего не происходит, разве только герой вдруг дает волю издавна таимой в душе жажде вырваться из замкнутого и беспросветного мирка маленького городишка, вырваться любой ценой из захолустья, где так похожи одна на другую все деревеньки, а люди, чьи труды и дни проходят в неравном единоборстве с жизнью да в ожидании жалкого заработка, давно уже утратили ту исконную патриархальную доброжелательность, о которой так любят твердить приверженцы старины. Теперь они озлоблены, жестоки, замкнуты и недоверчивы. Вот от этого-то внутреннего микроклимата и бежит сломя голову герой рассказа «Уход», бежит, возможно, в большой город, издали представляющийся средоточием ценностей неизмеримо более высокого порядка.

Рассказ «Город» из того же сборника как бы знаменует собой переход героев Розая в новое измерение — «городское». И если в предыдущих рассказах писателя здоровое социальное начало проявлялось прежде всего в чуть умозрительной критике отжившего патриархального уклада, весьма далекого от обманчивой идилличности, то в «Городе» социальная тема обретает уже более конкретные, «вещественные» параметры. Появляется герой, который потом не раз еще встретится в произведениях Розая. Это — бродяга, аутсайдер, житель городского дна, безработный, перебивающийся случайными заработками, давно утративший надежду найти хоть какое-то место и мечтающий уже только о том, как бы ему наесться однажды досыта. Городской пейзаж в рассказах Розая не менее безрадостен, чем пейзаж деревенский: та же нищета, та же беспросветность, та же человеческая бесприютность, то же горькое одиночество.