— Но надо отдать им должное, на аэродроме — ни капли спиртного, — иронизирует кто-то.

— А мне, господа, вспоминается один случаи у нас в России. В разгар полетов к аэродрому подъезжает фаэтон, а в нем два летчика-офицера с барышнями, пьяные в стельку. Решили покатать их на аппаратах. Один из пилотов — грузинский князь, фамилию я запамятовал. Дежурный по аэродрому говорит: "Нельзя сюда посторонним, к тому же вы пьяны, штабс-капитан". Тот на дыбки: "Ты еще сосунок, поручик, чтобы мне делать замечания. Я князь, а это — мои друзья. Пусти к самолетам". — "Не пущу". Пришлось вызывать подполковника, тот едва уговорил гуляк поехать выспаться. Крутень не стал бы уговаривать — на гауптвахту посадил бы.

— А в самом деле, господа, это же безобразие: приехать с бабами на военный аэродром и пытаться покатать их на самолете. С другой стороны, каждый день рискуем жизнью, хочется доброй чашей зелена вина встряхнуть душу.

— Странный образ жизни ведет Крутень, — продолжается "перемывание косточек" капитана. — Неужели его не интересуют ни женщины, ни вино? Ведь он, насколько я знаю, нормальный мужчина, крепок, любит спорт.

— Спартанец. Но зато и мастер воздушного боя. Какие фигуры проделывает в воздухе — залюбуешься. Не каждому из нас по плечу такое, особенно, когда голова трещит с похмелухи.

— Мне думается, братцы, выслуживается наш капитан, в Наполеоны глядится, карьеру делает.

— К нему весьма благоволил великий князь Александр Михайлович. Но нынче, когда заведующий канул в Лету вместе с Николаем Вторым, как-то к нему отнесутся авиадарм и управление?

— Надо отдать ему должное, господа. Капитана Крутеня ценят в верхах за ум, инициативу и боевое искусство. Кто сравнится с ним? Разве что Александр Козаков, тот уже наколотил полтора десятка немецких самолетов. Да ведь этот штабс-ротмистр только и делает, что летает и сбивает, а Крутеня перебрасывают с места на место: то испытывать самолеты, то организовывать новые отряды, то пожалуйте за границу.

— Ну вот уже и дифирамбы запели. Только круто он берет, хочет сделать из нас летающих бесполых манекенов…

Бесконечно долгим кажется Крутеню ожидание парохода в Россию. Свободное время проходит в раздумьях. Бродит ли он по улицам Лондона, стоит ли в музее, сидит ли с книгой, мысли его возвращаются к одному и тому же — положению дел в отечественной авиации. Ему кажется, что русские летчики недостаточно осмысливают суть и значение своей профессии. Много пересудов, правдоподобных рассказов и небылиц о боевой работе, но нет общности, нет злободневных знаний. Все врозь. А ведь люди думают, работают, многих волнуют одни и те же вопросы.

Давно поговаривают в авиационных кругах о том, что нужен хороший авиационный журнал. Все ждут его появления, но ни один пилот пока ничего не пишет, каждый ждет от соседа. А ведь кто как не сами летчики могут по-деловому рассказать о своем опыте. Надо заставить их говорить. "…Очень часто, даже всегда, от нашей необщительности, халатности к полученным из опыта знаниям, даже мелочным на первый взгляд, зависит не только наша жизнь, но наша честь русского летчика", — так напишет он в задуманной им статье "Что думалось в Лондоне".

Кроме того, Крутеня огорчает поведение многих соратников, пристрастных к вину, женщинам, картам, бесцельно прожигающих свою жизнь и тем самым наносящих вред авиации. Поэтому он прямо, без обиняков выскажется в той же статье: "Наши летчики, как мотыльки, беспечно порхающие с дерева на цветок, а летчик — с аппарата к женщине, от женщины на бутылку, потом опять на аппарат, потом на карты. Отжарил боевой полет в хороший день и брюшко вверх. Вне полетной — работы нет".

Евграф Николаевич знал, что некоторые пилоты будут недовольны его прямой и резкой критикой, что есть у него враги, старающиеся опорочить его деятельность. Пусть их! Он пойдет в бон против расхлябанности в армейских рядах без оглядки, с открытым забралом. Можно же все повернуть по-новому, переделать, освежить! "При русской натуре, товариществе и самоотверженности, которые обычно заглушаются распущенностью… можно достичь еще лучших результатов…"

И опять думы об авиационном журнале. При помощи журнала можно будет многое уяснить в летном деле. "А то пока мы, как древние, узнаем все с языка да на собственной спине или на гибели товарища, в которой каждый немного виноват нашей необщительностью, шутливым отношением к серьезному делу, обладающему такой будущностью и красотой".

Беспокоили мысли и о судьбе России. Как там на Родине? Как идут дела после отречения царя от престола? Как армия? Царский строй смела могучая волна революции. Крутень словно слышал тысячеголосые крики: "Долой царя и самодержавие!", "Да здравствует свобода!", "Разорвем цепи рабства!" Триада "За веру, царя и отечество" отлетела, как шелуха. Только отечество, одно лишь оно, повелевало теперь чувствами и думами истинных патриотов.

А война? Она по-прежнему продолжается. Керенский, ставший во главе Временного правительства, подтвердил прежнее: война до победного конца. Но когда же будет конец великой битве народов? Уже ползут слухи о братании русских и немецких солдат, много случаев дезертирства из русской армии. За всем этим видится что-то новое, неведомое. Но одно знает Евграф Николаевич: Россия" любимая до боли, родная Россия, вечна, какие бы перемены не происходили. Не пропадет, не сгинет она.

И снова до рассвета сидел за столом в своем номере лондонской гостиницы капитан Крутень. Он дописывал работу "Воздушный бой". Вся она была устремлена в будущее.

Сойдя с корабля на петроградскую землю, Евграф Николаевич испытал безмерную радость возвращения на Родину. Кажется, не месяцы, а годы пробыл на чужбине. Во Франции и Англии, занятый делами и заботами, он не замечал течение времени, не скучал так сильно, как другие, по всему русскому. Теперь же, оказавшись дома, полностью отдался возвышенному чувству слияния с отечеством. С упоением, как музыку, слушал русскую речь. Хотелось проехать по необъятным просторам страны, пролететь над заснеженными полями, над городами и селами, над родной Украиной. И только мысль о войне, все еще грохочущей, наполняла тревогой. Да, война по-прежнему повелевала миллионами людей, скоро и его опять толкнет в сумасшедшую карусель воздушных схваток с вражескими самолетами.

Пока же у него есть несколько дней отдыха. Его доклад в Управлении военно-воздушного флота вызвал одобрение высокого начальства. Представленные рукописи будущих брошюр о тактике истребительной авиации прочитаны с интересом. "Напечатаем немедля, очень полезные работы и крайне нужные, — сказал пол ковник Яковлев. — Да вы, капитан, не только боевой летчик, но и теоретик. Скоро получите новое назначение, которое, надеюсь, удовлетворит вас".

На родине Евграф Николаевич прежде всего решил посетить ставшую ему родной Гатчинскую школу военных летчиков, на что ему было дано согласие в УВВФ. Он приехал на Корпусной аэродром, и ему, по распоряжению Увофлота, предоставили самолет "Вуазен IX".

Капитан Крутень выполнил пробный полет и убедился в устойчивости "вуазена". Правда, длинная ручка управления все еще тяжеловата, надо прилагать силу, чтобы отклонять руль высоты. Но это не беда, сила есть. Конечно, хорошо бы полететь на "ньюпоре", да где его взять?

Евграф Николаевич сидит в кабине "вуазена". Одежда на нем необычная для пилота: черпая дубленая шуба без погон. Стоит март, месяц еще весьма холодный, и тулуп надежно защитит от ветра, хотя пилотировать в нем будет труднее. На голове — обычный круглый шлем с очками.

В кабину наблюдателя забирается механик самолета, и "вуазен" поднимается с Корпусного аэродрома и берет курс на Гатчину. Расстояние небольшое — всею шестьдесят километров, около получаса полета. Чем ближе к Гатчине, тем большее волнение охватывает капитана. Здесь он впервые самостоятельно поднялся в небо, выполнил "мертвую петлю". Сколько радостей и тревог пришлось пережить! Именно здесь его судьба сделала крутой разворот, артиллерист Крутень превратился в летчика, накрепко прирос к авиации. Здравствуй, дорогая, незабываемая Гатчина!