В адрес Каролины Карловны в Петроград уходит официальная телеграмма: ваш сын здоров, честно и самоотверженно выполняет свой долг. Письмо матери посылает и Евграф Николаевич.

На фронте случается разное, не всегда успех сопутствует человеку. Горечь неудачи испытывает и штабс-капитан Крутень.

21 августа 1916 года он вылетает на перехват немецкого самолета, производящего разведку над территорией, занятой нашими войсками. Евграф Николаевич уверен в успехе. Набрав нужную высоту, атакует немца сверху. Но противник предупреждает его маневр, уходит от огня "ньюпора" переворотом. Одновременно посылает пулеметные очереди в сторону "ньюпора", как бы преграждая ему путь. Крутень чувствует, что немца не так-то просто будет осилить, враг обучен высшему пилотажу, метко стреляет.

И тут штабс-капитану изменяет обычное самообладание и расчетливость. Он атакует, пренебрегая маневром. Патроны иссякают в его пулемете. Неужели ни один из сорока восьми патронов не поразил врага? Не верится — просто пули не пришлись по жизненно важным точкам машины, не задели и пилота. Следовало бы перезарядить "люис", но для этого надо уйти в сторону, а значит, упустить противника. Кроме того, самолет получил серьезное повреждение, "спотыкается", пилотировать его трудно.

"Что делать?" — задает себе вопрос раздосадованный летчик. Продолжать поединок невозможно. Приходится поворачивать назад, как это ни обидно. Между тем "альбатрос" со снижением спешит уйти к своим позициям. По всей вероятности, и у него тоже кое-что повреждено в ходе боя. Но как докажешь, что он подбит?

С тяжелым сердцем штабс-капитан сажает израненный самолет. При осмотре механик обнаруживает повреждение лонжерона крыла, пулевые пробоины в шине, другие изъяны. Евграф Николаевич не пытается оправдываться, свалить вину на какие-то обстоятельства. Виноват только он. Машина была прекрасно подготовлена, не имела ни одного дефекта. А вот он, военный летчик, командир отряда, сплоховал, не учел возможности противника в обороне и атаке. Не все еще приемы воздушного боя разучены и осознаны. Есть в них большой изъян. Надо научиться побеждать врага без необдуманного риска, настоящим искусством воздушного боя, с учетом особенностей обстановки, возможностей и сил противника.

Обо всем этом Евграф Николаевич ведет откровенный разговор со своими летчиками. Пусть поймут смысл просчета своего командира и не повторяют подобных промахов.

В этот же день в Киев, в канцелярию заведующего авиацией и воздухоплаванием, отправляется из штаба армии телеграмма о неудаче в воздушном бою. В конце ее такие слова: "Ходатайствую нарядить Крутеню один "бэбэ" с пулеметом "люис".

Несколькими днями позже Евграф Николаевич, испросив разрешение у великого князя, едет в Киев для "доклада об аппаратах".

Едва поезд остановился у перрона, как Евграф Николаевич спрыгнул со ступеньки вагона и быстро пошёл к выходу из вокзала.

Здравствуй, родной Киев! Ты все такой же размашистый, прекрасный, с широкими бульварами, высокими домами, величественными памятниками. Город, в котором с детства знакома каждая улица и площадь. Время мало изменило твой облик. А вот люди за три военных года изменились. Не слышно веселого беззаботного смеха девушек, оживленного южного говора. Лица встречных людей замкнуты, сосредоточены. Тут и там попадаются одноногие солдаты на костылях, безрукие… За хлебом большие очереди. Слышатся едкие разговоры о войне, о трудном положении в стране.

— Ось вона где та война, у печени засела, — говорит усатый пожилой человек в старом, обтрепанном пальто, тыкая себя в бок. — И колы буде кинец?

— Сначала кричали: шапками закидаем Германию, — вступает в разговор мужчина в пенсне. — А клочья-то полетели от нашего воинства. Жмет Вильгельм. Император же только глазами хлопает. За него дела вершит императрица да граф Фредерикс. А что, неправда?

— Ну ты не больно… того, — одергивает его человек в кепке с колючим взглядом. — А то можно в полицию свести, мабудь ты есть немецкий шпигун.

— Не мели чепуху, — вступается за мужчину в пенсне женщина с корзинкой. — Это акцизный чиновник, я его знаю, хороший человек. Война у всех нутро вывернула наизнанку. Тут заскулишь.

— Война до победного конца! — нарочито бодро, не без иронии восклицает кто-то неразличимый в очереди. — За веру, царя и отечество!

"Так вот чем живет тыл, — думает Евграф Николаевич. — Война стала ненавистна народу, ее тяжкие испытания сломили многих. А что ожидает людей впереди?" И впервые Крутень задает себе вопрос: во имя чего он воюет, рискует жизнью? Окаменевшая формула "За веру, царя и отечество" не устраивает его. Давно уже обязательные богослужения, пышные обряды в честь тезоименитства царского рода кажутся фарсом. Как и многие офицеры, он осведомлен о дворцовых интригах, о безволии Николая II, о влиянии на царицу, на государственные дела безграмотного Гришки Распутина. Нет, рисковать жизнью за царя — жалкий удел. Он, офицер русской армии, защищает от иноземцев только свое отечество. За свою Родину он готов и голову сложить. Он верит: в скором времени она пойдет по пути прогресса и станет поистине могучей. Могучим станет и ее воздушный флот. Если не верить в это, то и жить не стоит. Так думает штабс-капитан Крутень.

А пока что радостное чувство встречи с родным городом захватывает Евграфа Николаевича. Как дороги эти часы, проведенные вдали от войны. Они наполняют душу покоем, надеждой. Хочется сделать многое — узнать о прежних товарищах, пройтись по Крещатику, посидеть на Владимирской горке, полюбоваться Днепром, повидаться с Наташей. Как-то встретит она его, поймет ли, что не в его силах было перевестись по службе в Киев, бросить авиацию, к которой прикипело сердце? Женщины — капризны, своенравны. Быть может, и Ната такая же? Работая сестрой милосердия в военном госпитале, она вполне может увлечься каким-нибудь выздоравливающим офицером и тогда… Нет, лучше об этом не думать. Надо надеяться, что их отношения остались прежними.

У штабс-капитана Крутеня срочная командировка. Что можно успеть за короткий срок? И летчик спешит прежде всего в особняк, где расположено управление заведующего авиацией и воздухоплаванием в действующей армии. Ему необходимо попасть на прием к великому князю Александру Михайловичу.

Евграф Николаевич Крутень предъявляет документы и телеграмму о разрешении на приезд в Киев дежурному по штабу офицеру.

— Подождите, сейчас узнаю, — бросает тот надменный взгляд на одетого в полевую форму штабс-капитана, но заметив Георгиевский крест на его гимнастерке, снисходительно улыбается.

Через несколько минут он выходит.

— Великий князь сможет принять вас только завтра в десять ноль-ноль. Не опаздывайте.

Евграф Николаевич очень доволен таким оборотом дела. Значит, у него есть немало свободного времени. Прежде всего, надо навестить отца. Он сейчас в Святошинском госпитале, на окраине Киева, представлен к увольнению от военной службы по болезни и выслуге. Тридцать семь лет в строю — немалый срок. Был командиром роты, батальона, адъютантом, столоначальником. Последняя должность — штабс-офицер для поручений VI класса управления интенданта армий Юго-Западного фронта.

Что за недуг гложет отца — полковника Николая Евграфовича Крутеня? Не так уж и стар — пятьдесят девять лет, мог бы еще послужить. Но приковала к постели болезнь.

С волнением вошел штабс-капитан в госпитальную палату. Навстречу ему поднялся с койки отец в больничном халате. Его трудно узнать — сильно поседевший, сгорбленный, с запавшими страдальческими глазами. Протянул дрожащие руки, обнял.

— Сын, сынок! Вот привел-таки Бог свидеться. А я уж не ждал, не чаял. Узнаешь ли отца? Сдал я, Графчик, сильно сдал. Давай присядем, ноги не держат.