Они садятся, пристально смотрят друг на друга. Из глаз отца катятся крупные слезы, сползают по небритым щекам.

— Как то ты, сынок? Жив-здоров, слава богу. Летчиком стал. Читал я о твоих подвигах в небе, горжусь тобой, мой дорогой. Опасную службу выбрал ты себе, да что теперь толковать об этом.

— Отец, что с тобой?

— Что со мной? Эх, брат, скрутила меня болезнь. Сердце давит нестерпимо, голова трещит, иной раз теряю сознание на несколько минут. Давеча пошел прогуляться и упал на ровном месте навзничь. Память отшибло, тоска берет, страх какой-то. Жизнь не мила…

— А что врачи? Лечат?

— Какое тут лечение? Дают разные порошки, а я их выбрасываю, ни к чему они.

— Что же дальше? — интересуется Евграф.

— Представляют меня к увольнению со службы по болезни с производством в чин генерал-майора, с награждением мундиром и пенсией из казны. В какую сумму выльется пенсия — не знаю, казначейство подсчитает.

— Это хорошо, отец, — обнял его за плечи сын. — Отдохнешь, здоровье поправишь. Генеральский чин — неплохой подарок. Заслужил. Не унывай, не падай духом. Как твоя семья?

— Здесь она, в Киеве. Навести их сынок, не чурайся. И прости меня за то, что так получилось, хоть и не я виноват в этом. У меня же дети малые от Веры Владимировны — сыну Владимиру — двенадцать, дочурке Тане — одиннадцать. Навести их, ради Бога, я напишу адрес. Сестренка твоя Ксенюшка тоже в Киеве, замужем, ей-то уже двадцать шесть. Такие-то дела, мой дорогой… А ты все воюешь, Графчик?

— Воюю, отец. Вот приехал в командировку, к высокому начальству надо завтра явиться.

Евграф Николаевич крепко обнимает и целует на прощание отца, а тот плачет и шепчет: "Береги себя, сынок!" Тягостное расставание. Штабс-капитан еще сильнее чувствует свое одиночество. Нет у него семьи! Кому он нужен, удалой летчик?

…Крутень поднимается на Владимирскую горку, с упоением смотрит в бескрайний простор, пронизанный ярким августовским солнцем. Блестят, переливаются расплавленным серебром воды Днепра. В мирное время на противоположном берегу шумел пляж, гремела музыка, по реке сновали взад-вперед лодки, пароходики. Сейчас на светлом песке, согретом солнцем, людей очень мало. Как хочется самому освежиться, броситься в прохладную воду и уплыть далеко-далеко. Некогда! Евграф смотрит на большой темный монумент Владимира Святославича, крестителя Руси, изваянного в полный рост с крестом в руках, и вспоминает недавнее прошлое. Сюда он приходил с товарищами любоваться Днепром, заречными далями и мечтал. Следил за чайками, что в плавном полете расчерчивали голубое небо, стремительно бросались к волнам, выискивая добычу. Думал ли он когда-нибудь, что сам поднимется в высоту на крыльях, будет летать быстрее чайки, проделывать в воздухе "мертвые петли", крутые виражи, иммельманы. Если бы можно было пролететь над городом на своем "ньюпоре", пройти над самой крышей дома, где живет она. Мальчишеские фантазии.

Перед Евграфом Николаевичем проплывают картины детства. Десятилетним мальчишкой, в 1901 году, переступил он порог Киевского кадетского корпуса. Такова была воля отца. "Пусть наш род будет военным, ты должен это понять!" — говорил сыну Крутень-старший. Евграф (названный так в честь деда, тоже военного) не противился. Как и многих его влекли оружие, блестящие мундиры, возможные баталии. Правда, порой невыносимым казался строгий режим корпуса, издевательства старших кадетов. Втайне глотал он ребяческие слезы.

В редкие часы увольнения мать Каролина Карловна старалась обласкать сына, неизменно спрашивала:

— Как ты там живешь в корпусе, Графчик? Не тяжело тебе?

— Привык, мама, — отвечал он.

— Ну и хорошо. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы ты был всегда рядом, рос на моих глазах. Но отец…

— Так надо, Каролина, — перебивал ее Николай Евграфович. — Ему суждена военная стезя, будет, как и я, офицером. Другого пути нет. И не сюсюкай ты, пожалуйста, с сыном. Он должен воспитываться в суровости, в спартанском духе.

Каролина Карловна умолкала. Она тоже происходила из военной семьи, но все же мечтала о другой карьере для сына — ведь Евграф рос одаренным мальчиком, хорошо рисовал, был пытлив, любознателен.

Часы, проведенные дома, были для Евграфа настоящим праздником. По ночам, лежа на жесткой койке кадетского корпуса, он вспоминал теплые руки матери, ее любящие глаза, в которых виделись и радость, и боль, и надежда…

И вдруг все это оборвалось. Придя домой в очередное увольнение, он не увидел матери. Квартира казалась опустевшей, неуютной, не было в ней прежнего тепла. Отец сидел за столом, стиснув голову ладонями.

— А где мама? — спросил Евграф, уже чувствуя что-то недоброе.

— Оставила нас мама, сынок, — горестно сказал отец. — Теперь мы с тобой и Ксенюшкой осиротели.

— Как это оставила?

— Ушла, уехала от нас с другим. Сейчас ты это не поймешь. Уразумеешь потом, когда повзрослеешь.

Но тогда сын расценил поступок матери как коварную измену.

Воспоминания, воспоминания… Сколько с тех пор прошло лет. Нынче ему уже двадцать пять. Удастся ли выжить среди бурного лихолетья? Он себя не щадит и щадить не будет. Кроме того, как командир, должен подавать подчиненным пример мужества и стойкости, боевого умения.

Из состояния задумчивости, погруженности в себя Евграфа Николаевича вывел чей-то громкий голос:

— Осколочными по противнику, прицел тридцать, огонь!

Рядом на скамейку опустился офицер с рукой на черной перевязи и смеющимися глазами. Что-то знакомое в его бледном лице.

— Не узнаешь? А еще однокашник, птенец из Константиновского артиллерийского гнезда!

В голосе поручика настоящая обида. Евграф смотрит на него и вдруг оживляется:

— Радаев! Андрей! Ты ли это?

— Я, это я, мой друг, так же как ты — Граф Крутень. Здравствуй, штабс-капитан!

Он обнимает Крутеня здоровой рукой.

— Рад, очень рад нашей встрече, — взволнованно говорит летчик. — Но тебя не узнать. Такие лихие усы…

— На фронте не только усы, впору бороду отпустить. А ты переметнулся в авиацию, изменил племени российских пушкарей?

— Так уж вышло, Андрей. На каком фронте воевал? Где ранение получил?

— На Западном. Там тюкнул в мое плечо осколок немецкой бомбы. Кость перешиб. Списывают меня с военной службы. А жаль. Столько лет отдано армии…

— Ты говоришь: немецкая бомба тюкнула? Значит, с самолета сбросили бомбы на артиллерийские позиции?

— Именно так. Появились в небе сразу три "альбатроса" и пошвыряли на нашу батарею железные гостинцы. Два орудийных расчета скосило.

Беспокойство охватывает штабс-капитана, он хочет в деталях узнать обстановку того налета.

— А наши аэропланы не появлялись?

— Прилетел один с опозданием, когда дело было сделано. Погнался за теми "альбатросами", да, видно, пулемет у него заело. Повернул восвояси, и ему досталось.

— Да, все так! — горячо восклицает Крутень. — Так, как не должно быть! На фронте, я тоже с Западного, засилие германской авиации. А у нас не хватает аэропланов. Те, что имеются, уступают немецким. Летчики в большинстве надежные, а противостоять германцам и австриякам не могут все по той же причине.

— Расскажи, Евграф, о себе. Знаю, что асом стал, в газетах пишут, уже штабс-капитан.

— Нечем хвастаться пока что, Андрей. Мало еще сделано…

Долго длился их разговор о фронтовых делах…

— Давай-ка, Евграф, отметим нашу встречу по-офицерски, — предложил в заключение Радаев. — Я тут встал на постой к одной молоденькой киевляночке. Ничего дива, а у нее есть подружка такого же плана. Словом, кутнем, забудем все трагедии войны. Согласен?

— Нет, Андрей, не могу, — твердо ответил Крутень, — не могу и не хочу. Мне вечером надо встретиться с одной девушкой. Я однолюб, славный мой поручик Радаев.

— Ну а завтра заглянешь ко мне?

— Завтра утром встреча с великим князем Александром, что заведует душами летчиков.

— С самим великим?