"Бросаясь сверху, предпочтительнее всего прямое отвесное пикирование, так как это дает максимальную скорость наскока, но иногда хорошо соскользнуть на крыло, если превышение невелико, или снизиться штопором, вводя противника в заблуждение, если он подает признаки, что уже видит опасность".

Положив ручку, Евграф Николаевич встал из-за стола и сделал несколько шагов по комнате. Он вспоминал свои воздушные схватки с противником. Тогда тактика боя только еще намечалась. Постой, как это было с ним?

…Он атакует "альбатроса", заходя слева и справа. Наконец выпускает последний патрон. Немецкий самолет шатается, как пьяный, не умеющий найти дорогу, он подбит, но все-таки тянет на свою территорию. Тогда он делает вид, что хочет таранить противника, чего немцы боятся, как огня. Это действует на пилота "альбатроса" отрезвляюще, и тот сажает самолет на нашей территории, попадает в плен.

Крутень знал, что к такой угрозе прибегали и другие летчики — Козаков, Зверев, Янченко. Стало быть, это жизненный прием, его тоже надо занести в рекомендации молодым летчикам.

Евграф Николаевич снова взялся за перо и записал мысль о том, что летчик, поймав противника под сноп обстрел, должен приложить все искусство и хладнокровие, чтобы не выпустить его из захвата, пока не будет израсходован последний патрон. Оставшись без патронов, следует имитировать стремление таранить противника, что может его вынудить к посадке на нашей территории.

Крутень смежил веки, и перед ним встал в воображении Петр Николаевич Нестеров. Память о нем жива, нетленна. Он первым совершил таран и погиб, вероятнее всего потому, что неточно рассчитал удар сверху по "альбатросу". Сказались усталость предыдущих дней, неважное самочувствие. Это бесспорно. Но за прошедшие военные годы никто из летчиков не решился пойти на таран, израсходовав все патроны. А ведь должен быть возможен таран, при котором таранящий летчик останется цел и невредим и посадит свой, пусть пострадавший, аппарат на землю! Крутень верит в это.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — отозвался капитан.

— Это я, Евграф Николаевич, — сказал, входя, поручик Орлов. — Вижу, вы трудитесь. Сон нейдет? Не помешаю?

— Нет, садитесь. Кстати и поговорим откровенно. Мне кажется, мало мы еще учитываем данные противника и не всегда верно выбираем способ атаки. Надо знать, с кем имеешь дело, то есть личность противника. Ас? Истребитель? Разведчик? Хороший пилот? Моноплан, биплан, многоместный аппарат? А вооружение противника? Все эти данные следует держать в голове, это очень важно для выбора способа атаки. Как вы думаете?

— Безусловно, важно, — ответил Орлов. — Иначе можно и самому влипнуть, как муха в кипящие щи.

— Верно. Вот послушайте, что я записал об атаке один на один с одноместным истребителем моноплана: "Пикировать с высоты камнем вниз в ста — четырехстах метрах сзади за хвостом немца, выворачиваясь штопором на его направление, и выровнять на высоте противника, подходя к нему сзади или лучше немножко ниже, укрываясь от его взора его стабилизатором, и аккуратно выпускать патроны. Если противник не заметил, то его участь априори решена…"

Крутень посмотрел на собеседника ожидающе, спросил:

— Вы, Иван Александрович, не хуже меня знаете воздушный бой. Что вы могли бы дополнить к способам атаки?

— Что мог бы дополнить? — повторил Орлов, наклоняя голову с четким пробором волос. — Пожалуй, вот что. Выбирать положение для атаки надо такое, чтобы противнику трудно было заметить вас, например, когда он занят управлением самолета. Начать петлю и кончить ее переворотом через крыло следует под вражеским аппаратом. Тогда враг непременно потеряет вас. Находиться под противником надо так, чтобы он не видел вас, не мог прицеливаться. Если атакует один самолет, то переходить в штопор, а если группа — уйти, проделав фигуру "падение мертвого листа"…

— Дельно, Иван Александрович, дельно, — одобрил Крутень.

— Могу и такой совет высказать: свалиться сверху камнем, пикируя на немца спереди и с одного бока, например с левого, подвернуть, сделать с правой стороны переворачивание и снова стать под немцем, прямо под брюхом, поднимаясь свечой, или снизу и немного сбоку, противоположного тому, где проделано переворачивание. Это требует очень хорошего, прямо гениального летания, но, мастерски выполненное, собьет с толку летчика и наблюдателя и даст возможность долго и спокойно расстреливать его…

Деловой разговор двух великолепных русских военных летчиков в преддверии новых боев на своем фронте помогал обоим осознать истинные условия победы. Евграфу Николаевичу нравился подпоручик Орлов, еще совсем молодой человек, в недавнем прошлом — студент Петербургского университета. На военную службу он поступил добровольно, страстно мечтая стать летчиком, и добился цели. В возрасте двадцати одного года он уже командир отряда истребителей.

Орлов заметил на столе несколько номеров журнала "Нива", сборник товарищества "Знание". Перехватив заинтересованный взгляд подпоручика, капитан Крутень объяснил:

— Не удивляйтесь. Взял с собой эти русские издания, и с удовольствием читаю, когда есть свободное время. Люблю все, где описывается настоящая жизнь, без прикрас, еще в кадетах пристрастился.

— И кого же предпочитаете из нынешних авторов?

— Интересен Куприн. Читали его "Поединок"?

— Да, читал.

— Правду-матку режет, — воодушевился Евграф Николаевич, — о нас, военных. В самом деле, какую безотрадную картину армейской жизни изобразил Куприн, отхлестал господ-офицеров за наши извращенные понятия о чести, нелепые увлечения, кастовую замкнутость, высокомерие. Один поручик Ромашов — светлое пятно. Но знаю, писатель Куприн влюблен в авиацию, летчиков ценит, сам поднимался в воздух…

Орлов неожиданно спросил:

— А вы, Евграф Николаевич, довольны своей судьбой?

— Прежде всего, я против такого толкования, будто судьба — нечто, не зависящее от нас, но властвующее над нами. Каждый сам выбирает себе дорогу, цель и борется за нее, утверждает себя в жизни. Есть люди, которые не в силах преодолеть преграды, покорно опускают руки, считая их "перстом судьбы". Мне с ними не по пути. Я выбрал судьбу офицера, военного летчика и ею доволен, как ни тяжела она. А впрочем, у всех нас нынче одна судьба, жестокая, военная. И у вас тоже, подпоручик Орлов.

— Да, и у меня тоже, — согласился Орлов. — А могло сложиться иначе. Мог бы окончить университет, стать чиновником какого-то там класса. Но авиация! Она затащила меня в свои сети, из них не вырвешься, да и не хочу вырываться.

— Вот и я тоже, Иван Александрович. — Крутень положил руку на плечо товарища. — Тихая, спокойная жизнь не для нас с вами. Будем продолжать свое дело.

— Будем.

В другом же номере гостиницы несколько летчиков перемывали Евграфу Николаевичу косточки. Один из них возмущался:

— Вчера возвращаюсь поздно вечером после свидания с прелестной Джойс. Прихожу, и надо же, в коридоре сталкиваюсь с капитаном, не спится ему. Посмотрел на меня и говорит: "Вытрите губную помаду со щеки. Едва на ногах держитесь. Что подумают о нас, русских летчиках, иностранцы?" Я выпалил: "Вы, капитан, много на себя берете. Я — не мальчик, вы — не гувернантка. В свободное время что хочу, то и делаю. Мы не на аэродроме".

— И он что ответил? — интересуется кто-то.

— "Верно, я не гувернантка. Но на правах старшего делаю вам замечание. Совесть должна быть у каждого. Завтра на аэродроме у англичан наши вылеты. В каком состоянии вы будете?" Повернулся и ушел.

— Да что мы — монахи, что ли? — поддерживает обиженного другой летчик. — Кто не пьет? "Питие есть радость на Руси", — мудро заметил кто-то. Вон французские асы летают к своим "маренам" на аппаратах, когда из-за погоды нет боевых вылетов. Это я точно знаю. Вряд ли во время свиданий отказываются от бургундского или бордо.