Он понял, что реликтовые технологии дауниров подвели его, в тот день, когда порезался бритвой. С тех пор прошло время, а красный шрам все еще здесь. Дартун стоял у зеркала. Поднес к лицу свечу. Бороздка на коже быстро заполнялась кровью. Красная жидкость потекла в раковину, крохотные капли его собственной смерти.

Он вдруг подумал о том, как много вокруг причин, от которых может умереть человек.

Лошадь лягнет копытом.

Нападут разочарованные юнцы с мечами, желающие что-то кому-то доказать.

Неосторожное обращение с реликвией.

Отравленная еда.

Банши караулят за каждым углом.

Он собрал все реликвии, имеющие отношение к этой теме, какие только мог найти, проводил бессонные ночи в самых непредсказуемых местах, чтобы выяснить, что происходит и как предотвратить старение, абсолютно уверенный в своем успехе.

В том, что он найдет лекарство от близящейся смерти.

Но не нашел. Тогда он сделал в дневнике запись, думая о том, как странно, что слова переживут его, когда он уйдет:

«Как получается, что я могу вести беседу из могилы? Говорить с вами сейчас? Посредством слов, написанных на этой странице, не более и не менее. Значит, эти мелочи продлевают нашу жизнь? Следы, оставленные нами за время нашего существования, – записка здесь, брошенный любовник там? Резкость, сказанная одному. Совет, данный другому. Шутка, рассказанная третьему.

Кусочки нас самих, подаренные миру.

Значит, только в них я смогу жить вечно?»

Подстегиваемый этими размышлениями, а также впечатлением от визита Рандура, Дартун спустился в подземные лаборатории взглянуть на резервуары Шелли.

Темная комната в самом дальнем углу штаб-квартиры его ордена. Сбоку лежат семь трупов, подобранные стариной Тарром на улицах Виллджамура, но он возлагает надежды на те, что в резервуарах: они не были мертвы с самого начала. Резервуары были выстроены в два ряда и представляли собой похожие на ванны металлические бассейны, заполненные регенерирующей жидкостью. В нее были погружены тела, их губы касались поверхности воды изнутри.

Это были люди с психическими расстройствами, пациенты заведений для душевнобольных, калеки, инвалиды – все те, чье существование Виллджамур и вся Джамурская империя отказывались даже признавать, не говоря уже о том, чтобы проявлять о них заботу. У таких, как они, не было ни единого шанса внести свой вклад в империю, и до недавнего времени они с потерянным выражением лица бродили по закоулкам великого города.

Он не представлял себе доли худшей, чем быть позабытым всеми, когда всякий, на кого ты бросишь взгляд, шарахается от тебя. Один из них сам сказал ему однажды, что, когда люди отказываются с тобой говорить, опускают глаза в то время, когда ты глядишь в их сторону, ты уже все равно что умер.

Неужели только внимание других людей к нам дает нам уверенность в том, что мы еще живы?

Дартун захотел поставить эксперимент на них. Если его ждет успех, то и для них это будет какой-никакой выход, а если они не умрут, то будут ли живы в полном смысле этого слова? Он хотел увидеть, смогут ли новые технологии продлить им жизнь. А уж потом применить эти технологии к себе.

В воздухе воняло химикатами.

Вслепую он зажег в углу фонарь из синего стекла. Модифицированные реликвии были погружены в воду одного ряда резервуаров. Над ними стояло тусклое фиолетовое мерцание, означавшее, что они готовы. Снедаемый беспокойством, он подошел к первому стоявшему на платформе высотой ему по пояс и благодаря свету, падавшему ему на лицо, увидел свое отражение в вязкой жидкости. Обработанные пробными составами, эти тела часами сопротивлялись воздействию химических соединений, против которых обычный организм и минуты бы не устоял.

Одну за другой он отключил реликвии, и жидкость начала уходить по широким трубам в канализацию, чтобы вытечь наружу где-то в глубине города. Когда уровень жидкости немного опустился, взгляду Дартуна предстало обнаженное тело мужчины. Мокрое и блестящее, оно было покрыто многочисленными шрамами мелких операций и торчавшими из них проволочками – следами его попыток избежать разложения. Дартун воткнул ему в грудь шприц, и через несколько секунд тело подпрыгнуло и задергалось. Глаза лежащего распахнулись, руки вскинулись и начали хватать воздух над головой, с губ сорвался неуместно басовитый детский плач.

Дартун пришел в восторг, он упивался оптимизмом – неужели попытка удалась?

Вдруг тело упало обратно в резервуар и мелко задрожало. Потом вообще перестало двигаться и стало таким же безжизненным, как немертвый до операции.

Снова неудача.

Он вздохнул и повторил всю процедуру с телами в каждой из пяти емкостей по одну сторону комнаты, причем все они сначала оживали, а затем погружались в смерть. Их надо было сохранить от распада, для этого им переделали внутренности. Тщету жизни – вот что он наблюдал в результате своих экспериментов и снова погружался в отчаяние и тоску. Эти люди, не имея выбора, доверили ему свою жизнь, а он подвел их.

Он даже не мог решить, хорошо ли это – стать одним из немертвых.

Дартун пришел в ярость. Находясь в компании мертвецов, он дал выход своему гневу, пиная все, что попадалось под ноги, а когда кто-то из его ордена вошел, чтобы посмотреть, в чем дело, он вытолкал его взашей. Он знал, что ведет себя по-детски, непредсказуемо, но так действовала на него неудача. Он ненавидел это в себе и бесился оттого, что собственная жизнь от него ускользала.

А как те, другие, задумываются ли они о своей смерти или считают, что этот день никогда не настанет?

Дни теперь казались ему не длиннее одного удара сердца.

Неудачи отняли у него все шансы, кроме последнего. Значит, осталось принять одно решение и тем самым почтить свою недавно обретенную смертность: развить пределы технологии дауниров до предела. Если уж ему суждено умереть, он сделает это так, что войдет в легенду, его имя запомнят, – он будет первопроходцем. В мире так много всякого, что он исследовал всю жизнь, и теперь пора дать своим исследованиям практическое применение. И не только это. Ему еще нужно найти одну важнейшую реликвию, фрагмент мощнейшей технологии. Ведь любая развитая технология неотличима от магии – а он исчерпал весь свой запас.

По крайней мере, в этом мире.

Следователь Румекс Джерид сидел за своим столом и чувствовал себя жертвой. Он уже пострадал от первых снежков, брошенных в него озорниками с Гата-Гамаль. Эта улица, центральная в районе Кайхо, словно плодила мелких негодников, но о переезде нечего было и думать: какой смысл, ведь они все равно не оставят его в покое. Погода в последние дни стояла слякотная, так что где эти наглецы взяли столько плотного снега, он и представить себе не мог. В общем, мальчишки подняли Джерида с постели слишком рано. Выходя утром из дому, он видел их головы, торчащие поверх стены, заметил враждебность в их глазах, слышал их свист, уличные словечки, которыми они перебрасывались друг с другом, и обращенные к нему выкрики: «Эй, Джер-рид, береги спину, слышь?» – и насмешки: «Эй, Джер-рид, а где твоя бабенка? Может, тебе составить компанию? Мы тебя лю-у-убим, Джер-рид!»

Что с ними поделаешь? Можно было бы взять и арестовать их родителей, если бы они у них были, но сами мальчишки тут же растворились бы в лабиринте узких переулков, и ищи-свищи.

Джерид был стар. Ему за ними не угнаться. Как не угнаться и за многим другим, происходящим сейчас в Виллджамуре.

Взяв по дороге на работу еженедельный новостной листок, он с ужасом увидел, что об убийстве сенатора уже кричит каждый заголовок. Это значило, что отныне, работая над этим делом, ему придется все время держать Совет в курсе каждого своего шага, чего он никак не хотел.

Справа от него на столе лежала папка, оставленная одним из ночных следователей. В ней содержались подробные отчеты о новых случаях насилия у ворот города и в лагере беженцев. Двое серьезно ранены мечами в голову. Говорили даже о похищении. Обе стороны обвиняли друг друга. А между тем уровень гигиены в лагере беженцев стремительно падал. Активисты праворадикальных группировок Виллджамура устроили манифестации. Они выступали против того, чтобы эти типы перед лицом надвигающегося Оледенения похищали у жителей Виллджамура то, что «по праву принадлежит им». Они были против того, чтобы в город проникала зараза. Ситуация находилась на грани невиданной прежде истерии.