Мы перешли в комнату, в которой только что происходил ее разговор со служанкою. На серебряном подносе приготовлен был кофей и две изящные чашки старинного фарфора; рядом на подносе для писем стояли рюмки и бутылка, как оказалось, с наливкою.

— Я сама тебе все подам. Здесь я твоя служанка — я так хочу! И если ты откажешь мне в этом удовольствии, я буду думать, что ты еще сердишься.

Она наполнила чашку и передала мне кофей левой рукой, а правой нежно обняла меня за шею и, лаская мои кудри, прошептала:

— Выпей, и я тоже себе налью.

Кофей был превосходен; покончив с ним, я принял из ее рук рюмку, содержимое которой тоже выпил.

— Вернемся в соседнюю комнату, милый, — сказала она. — Эти ужасные люди, должно быть, уже ушли, и теперь там будет спокойнее.

— Все, как ты прикажешь, — прошептал я. — Отныне я подчиняюсь тебе всегда и во всем, о моя владычица!

Сей высокий слог я почерпнул, по всей вероятности, в традициях французской любви, какими они мне представлялись. И по сей день стыдно вспоминать напыщенность, с которой я обращался к графине де Сент Алир.

— Ну что ж, тогда повелеваю тебе выпить еще одну рюмку наливки — маленькую, совсем крошечную, — весело объявила она. Все же эта женщина была само непостоянство! И мрачное настроение, только что владевшее ею, и напряжение решительной минуты, когда на карту поставлена вся ее дальнейшая жизнь, — все вмиг исчезло. Она выбежала и тут же вернулась с малюсенькой рюмочкой, которую я поднес к губам и выпил, сопроводив это действие самыми нежными и изысканными речами.

Я целовал ее руки, целовал ее уста, глядел в ее прекрасные глаза и снова ее целовал; она не сопротивлялась.

— Ты зовешь меня по имени; я же не знаю имени моего божества! Скажи, как называть мне тебя?

— Называй меня Эжени. Ах, скорее бы нам стало известно друг о друге все — если, конечно, любовь твоя так же безгранична, как моя.

— Эжени! — воскликнул я и вновь принялся восторгаться, на этот раз — именем возлюбленной.

Не успел я поведать ей, что жажду поскорее отправиться в путь, как во мне возникло весьма странное ощущение. Оно вовсе не походило на приступ дурноты. Я не могу подобрать более подходящего образа, нежели внезапная скованность мозга: словно бы некая тонкая оболочка, если таковая на нем имеется, вдруг сжалась и стала совершенно жесткой и оцепенелой.

— Ричард, дорогой, что с тобой? — воскликнула она с испугом. — Боже мой! Ты нездоров. Умоляю тебя, присядь; садись вот сюда. — Она почти силою усадила меня в кресло; я, впрочем, был не в состоянии оказать хотя бы малейшее сопротивление. Увы, все приметы недуга были мне слишком хорошо знакомы. Я сидел, бессильно откинувшись в кресле, и не мог издать ни единого звука, ни смежить век, ни перевести взгляда, ни пошевелить пальцем. Всего за несколько секунд я оказался в том жалком состоянии, в коем провел столько кошмарных часов при подъезде к Парижу в обществе маркиза д'Армонвиля.

Неудержимо было отчаяние прекрасной дамы. Она утратила, кажется, всю свою осторожность. Громко звала меня по имени, трясла за плечо, поднимала мою руку и глядела, как она безжизненно падает; графиня на все лады упрашивала меня подать хоть какие-нибудь признаки жизни и клялась, что если я этого не сделаю, она сейчас же покончит с собой.

Через несколько минут горестные восклицания вдруг прекратились. Дама замолчала и, по-видимому, совершенно успокоилась. Она деловито сходила за свечою и вернулась ко мне. Лицо ее, правда, было очень бледно, но в нем не отражалось ничего, кроме озабоченности, с некоторою, разве что, примесью брезгливости. Она медленно повела свечою перед моими глазами, наблюдая при этом за мною; затем поставила свечу и два или три раза резко позвонила в колокольчик. Я видел, как она тщательно заперла дверь в комнату, где я только что пил кофей, и поместила наши сокровища — сундучок и шкатулку с драгоценностями — друг с дружкою на столе.

Едва успела она водрузить на стол мой претяжелый сундучок, как дверь комнаты с покойником отворилась и на пороге возникла зловещая и неожиданная фигура.

То был граф де Сент Алир, который, по моим расчетам, должен был проехать уже добрую часть пути до кладбища. Он некоторое время недвижно стоял в дверном проеме, как собственный портрет. Тщедушная фигура его была облачена в глубочайший траур. В руке он держал черные перчатки и шляпу с черной креповой лентою.

Граф пребывал в крайнем возбуждении; даже когда молчал, он все время поджимал губы и причмокивал, и в общем имел вид совершенно злодейский, но испуганный.

— Ну что? Эжени, миленькая, дитя мое, ну что? Все отлично, да?

— Да, — отвечала она довольно нелюбезно. — Но вы с Планаром не должны были оставлять эту дверь незапертой. Он вошел туда, — сурово продолжала она, — и принялся рассматривать все, что ему вздумалось; счастье еще, что он не сдвинул крышку гроба.

— Об этом должен был позаботиться Планар! — взвизгнул граф. — Ma foi[32]. He могу же я за всем уследить. — Он просеменил несколько шажочков к моему креслу и навел на меня лорнет.

— Месье Бекетт! — несколько раз пронзительно крикнул он. — Эй! Вы что, не узнаете меня?

Затем он подошел совсем близко и внимательно всмотрелся в мое лицо; поднял и встряхнул мою руку, снова позвал по имени, после чего оставил в покое и сказал:

— Все вышло превосходно, моя прелестная mignonne[33]! Когда это началось?

Графиня приблизилась и, стоя рядом с графом, неотрывно смотрела на меня несколько секунд.

Трудно передать, как страшно глядели эти две пары порочных глаз.

Дама перевела взгляд туда, где, как мне помнилось, была каминная полка; оттуда доносилось назойливое тиканье.

— Четыре… пять… нет, шесть с половиной минут, — медленно и бесстрастно произнесла она.

— Браво! Брависсимо! Ах ты, моя красавица! Венерушка моя! Ты настоящая героиня! Жанна д'Арк! Вот образцовая подруга!

Он уставился на меня со злорадным любопытством, одновременно пытаясь костлявыми стариковскими пальцами нашарить позади себя ее руку; но дама, не очень-то, смею заметить, жаждавшая его ласк, несколько отодвинулась.

— Ну все, ma chere[34], пора приниматься за дело. Что там у него? Бумажник? Или… или что?

— Да вот оно, — сказала дама, брезгливо указывая на сундучок в кожаном чехле, стоявший на столе.

— Вот мы сейчас и посмотрим, вот и посчитаем… — приговаривал он, дрожащими руками расстегивая ремни. — Нужно все хорошенько пересчитать, не было бы ошибки! Карандаш с блокнотом у меня есть… а где же ключ? Вот чертов замок! Ах ты… Что ж это такое! Где ключ?

Он стоял перед графиней, притопывая от нетерпения ножкою и протягивал к ней алчно трясущиеся руки.

— Откуда у меня ключ? Он, верно, у него в кармане, — отвечала дама.

В следующее мгновение пальцы старого негодяя уже шарили в моих карманах. Он вытащил все, что в них находилось и среди прочего несколько ключей.

Я пребывал точь-в-точь в том же состоянии, как тогда — в карете с маркизом — и понимал, что сейчас меня будут грабить. Я не мог еще уразуметь всей драмы целиком, да и роль графини в ней оставалась туманною. Впрочем, это и немудрено, ибо женщины изрядно превосходят нас неизменным присутствием духа и артистическими талантами. Возможно, возвращение супруга и впрямь было для нее неожиданностью, а счастливая мысль исследовать содержимое моего сундука пришла графу в голову только что, на месте. Впрочем, с каждою минутою дело прояснялось, и очень скоро мне суждено было во всех подробностях постичь ужас моего положения.

Я ни на волосок не мог сдвинуть мои застывшие зрачки. Однако дальнейшие описания мои точны, и вы сами, при желании, можете в этом удостовериться. Попробуйте сесть в конце просторной комнаты и уставиться в одну точку; комната войдет в поле вашего зрения целиком, за исключением небольшого пространства перед глазами, но и в этом пространстве — благодаря, вероятно, преломлению лучей в самом глазе — можно, хотя и нечетко, различить предметы. Таким образом, почти ничто из происходившего в комнате не укрылось от моего взора.