По-французски я изъяснялся бегло, в средствах стеснен не был, посему ничто не мешало мне вкусить от наслаждений, коими богата французская столица. Нетрудно представить, как незаметно пролетели еще два дня, по истечении которых, почти в тот же час, ко мне снова заглянул месье Дроквиль.

По обыкновению любезный и доброжелательный, он оживленно сообщил, что бал-маскарад назначен на следующую среду и приглашение для меня уже получено.

Какая досада! Как искренне я посетовал, что вынужден отказаться!

Не отвечая, маркиз некоторое время глядел на меня подозрительно и словно бы даже с угрозою, чего я решительно не понял; затем осведомился в довольно резком тоне:

— Будьте так любезны, месье Бекетт, сообщите причину вашего отказа.

Сие требование несколько удивило меня, но я чистосердечно отвечал, что именно вечером в среду договорился встретиться с двумя или тремя приятелями, тоже из Англии, и не могу нарушить данного обещания.

— Вот! Вот вам настоящие англичане! Где бы они ни очутились, им подавай только английское пиво, «биф-стейк» и парочку английских мужланов впридачу. Даже здесь, в Париже, вместо того, чтобы попытаться хоть что-нибудь понять про тех, к кому приехали, и изобразить хоть мало-мальский интерес к познанию, они сходятся вместе, наливаются пивом, курят и ругаются, как извозчики. В конце такого путешествия им не прибудет ни ума, ни лоску, и лучше б они пропьянствовали все это время в родной гринвичской пивной!

Уничижительно рассмеявшись, он взглянул на меня так, словно хотел пробуравить наскозь.

— Вот, — сказал он, швыряя приглашение на стол. — Хотите берите, хотите нет — как вам будет угодно. Я уже вижу, что зря старался — не в коня корм! — но вот что я вам скажу; когда человек моего ранга хлопочет ради вас, просит кого-то об одолжении и приносит вам на тарелочке билет, о котором многие парижане могут лишь мечтать, — стоило бы отнестись к этому не так презрительно!

Ну, это уж не вмещалось ни в какие рамки!

Во мне боролись гнев, обида и раскаяние. Возможно я, сам того не зная, нарушил правила хорошего тона, принятые у французов? Тогда это в значительной мере оправдывает грубую бесцеремонность, с какой маркиз мне теперь выговаривал.

В замешательстве, я поспешил извиниться, дабы снискать прощенье моего нового друга — ведь он выказал мне столько бескорыстного участия.

Я заверил, что во что бы то ни стало расторгну договоренность, коей связал себя так неудачно; что отвечал ему, не подумав, и вообще не отблагодарил еще маркиза соразмерно с его добротою и моей истинною оценкою этой доброты.

— Ну, полно, полно; я позволил себе упрекнуть вас исключительно ради вашего же блага; я уж и сам вижу, что выразился при этом чересчур резко; уверен, что вы с вашим добрым сердцем мне простите. Всем моим друзьям давно известно, что иногда, в запальчивости, я говорю лишнее, но после сам же первый об этом сожалею. Месье Бекетт, вы ведь простите старого друга? Я на минуту потерял самообладание. Ну, будемте, как прежде, добрыми друзьями!..

Он улыбнулся мне знакомою улыбкою месье Дроквиля из «Прекрасной звезды» и протянул руку, которую я сжал с радостной почтительностью.

Кратковременная размолвка сблизила нас еще больше.

Маркиз затем посоветовал мне заранее позаботиться о комнате в какой-нибудь версальской гостинице, поскольку спрос на места будет велик; выехать — сказал он — лучше всего завтра.

Посему я, не откладывая, заказал лошадей на одиннадцать часов завтрашнего утра; маркиз же вскоре пожелал мне доброй ночи, сбежал по лестнице, прикрывая лицо платком, сел в закрытую карету, что стояла под моим окном, и уехал.

На другой день я был в Версале. Подъежая к «Отель де Франс», я еще издали увидел, что прибыл отнюдь не рано, а возможно, даже слишком поздно.

Вокруг подъезда плотной стеной стояли экипажи, так что попасть внутрь можно было, лишь высадившись из кареты и протолкавшись меж лошадиных крупов.

Внутри толпились слуги и господа, кричавшие что-то хозяину гостиницы, а тот, совершенно одуревший, тем не менее вежливо уверял всех вместе и каждого в отдельности, что в доме не осталось ни единой спальной или даже туалетной комнаты, в которой не было бы уже постояльца.

Я выскользнул за дверь, оставив кричащих кричать, увещевать, выпрашивать в тщетной надежде, что хозяин смилуется и что-нибудь придумает.

Я уселся в карету и велел ехать, со всею доступной нашим лошадям прытью, в «Отель дю Резервуар». Эта попытка оказалась столь же безрезультатной: подъезд окружали плотные ряды экипажей. Я был раздосадован и не знал, что делать дальше. К тому же, пока я вел переговоры с хозяином, другие кареты отъехали от подъезда, и мой форейтор самовольно протиснулся с лошадьми к самому крыльцу.

Сие обстоятельство пришлось бы очень кстати, когда б моей единственной задачею было — сесть обратно в карету; но как прикажете выбираться из толчеи, если надо ехать дальше? Кареты и коляски всех мастей теснили нас и сзади и спереди, да и сбоку их стояло еще не менее четырех рядов.

Глаза мои в те годы отличались зоркостью, и тут вдруг в просвете меж лошадьми и колясками я ясно увидел, как по узенькому проезду с другого края дороги медленно движется ландо, и если я и прежде проявлял изрядное нетерпение, то представьте мои чувства теперь, когда в пассажирах открытого экипажа я определенно узнал графиню под черной вуалью и ее мужа. Лошади их шли шагом: весь проезд впереди занимала телега, катившая с присущею всем телегам медлительностью.

Полагаю, каждый здравомыслящий человек на моем месте, уж коли возникла у него нужда перехватить ландо, спрыгнул бы на тротуар, обежал преграждавшие путь экипажи по ходу движения и встретил его впереди. Но, к несчастью, во мне было более от Марата, нежели от Мольтке, и любым ухищрениям тактики я предпочитал прямую атаку на объект. Сам не знаю как, я перемахнул через заднее сиденье соседней кареты, пробрался через кабриолет, в котором дремали старик с собакою; с невнятными извинениями шагнул в открытый экипаж, где оживленно спорили четыре господина; слезая с противоположной стороны, я оступился и повалился всем телом прямо на спины двум малорослым лошадкам, которые тут же понесли и сбросили меня в пыль головою вперед.

Любой сторонний наблюдатель, которому случилось заметить сию бесстрашную атаку, неминуемо принял меня за умалишенного. К счастью, заветное ландо успело проехать прежде моего падения: как вы понимаете, рыцарь вовсе не жаждал предстать пред дамою сердца вывалянным в пыли и в сплюснутой, никак не желавшей сниматься шляпе.

Несколько времени я стоял, осыпаемый щедрою бранью, которая перемежалась с неприятнейшим хохотом. В разгар окружившего меня веселья, пытаясь смахнуть пыль с платья посредством носового платка, услыхал я знакомый голос: «Месье Бекетт!».

Я обернулся — в окне одной из карет мелькнуло лицо маркиза. Я был рад ускользнуть из-под града насмешек и вмиг оказался возле него.

— Поездка ваша оказалась зряшной, — сказал он. — Вы наверняка уже выяснили, что в версальских гостиницах не осталось ни единой свободной кровати; добавлю, что и во всем городе вы не найдете ни единой комнатушки. Но кое-что мне все-таки удалось устроить — думаю, это вполне сгодится. Прикажите вашему слуге ехать следом, а сами забирайтесь сюда и садитесь рядом со мною.

По счастью, в плотной цепи экипажей как раз образовалась брешь, и моя карета уже выбралась из затора.

Я велел слуге следовать за нами, маркиз сказал что-то своему кучеру, и мы тотчас пустились в путь.

— Я отвезу вас в одно местечко, о котором и в Париже мало кому известно; узнав о беспримерном наплыве публики в Версаль, я на всякий случай заказал для вас комнату. Это старая и очень уютная гостиница, всего в миле отсюда; называется она «Летящий дракон». Вам повезло, что утомительные обязанности призвали меня в Версаль раньше, чем предполагалось.

Мы проехали, я думаю, мили полторы к дальнему концу Версальского дворца и выбрались на неширокую старую дорогу, по одну сторону которой тянулся дворцовый парк, по другую же стояли деревья гораздо более старые — кроны и стволы столь внушительных размеров редко встретишь во Франции.