Я послал к Вадомару одного из моих комитов, звали его Либин. Это был человек искусный не только в бою, но и за столом переговоров; так, по крайней мере, мне казалось. Я дал ему всего лишь пол-легиона, так как главная его задача была урезонить Вадомара, и лишь в случае провала переговоров Либин должен был пригрозить Вадомару, что сотрет его с лица земли. Либин благополучно дошел до самого Зикингена, что стоит на рейнской границе. Здесь его окружили германцы. К несчастью, Либин рвался в бой. Несмотря на то что противник превосходил его силы в пять раз и целью нашей миссии были переговоры, Либин забыл о благоразумии и бросил своих солдат в атаку. Не прошло и пяти минут, как его разрубил пополам меч германца, та же участь постигла его солдат.

Тогда я отправил на Рейн петулантов, но безрезультатно. Прибью на место, они обнаружили, что германцы исчезли в своих дебрях так же таинственно, как появились, и на границе снова все спокойно. В другой обстановке я решил бы, что имел дело с единичным набегом мятежного кочевого племени, совершенным без ведома Вадомара, тем более что он засыпал меня пространными письмами, в которых красноречиво клялся сурово покарать виновных в нарушении мирного договора - если, конечно, они и в самом деле его подданные. Чтобы загладить свою вину, он даже послал родным Либина денег.

Я не верил ни единому слову Вадомара, но готов был закрыть глаза на его проделки, если бы в мои руки не попало его письмо Констанцию, перехваченное нашей пограничной стражей. "Я исполняю твою волю, господин мой, - писал Вадомар. - Строптивый цезарь будет наказан". Больше мне ничего и не требовалось. Я тут же послал одного из моих писцов, весьма неглупого молодого человека по имени Филогий, в Зикинген; там, на границе владений Вадомара, все еще стояли петуланты.

Либаний: Считаю необходимым отметить, что этого "весьма неглупого молодого человека" Феодосий недавно назначил комитом Востока. Филогий - ярый христианин; неизвестно, что с нами будет при его правлении. Невольно задумываешься: а что, если бы с первым посольством к Вадомару Юлиан отправил не Либина, всеми давно забытого, а Филогия! Впрочем, тогда бы злой рок, наверно, послал нам кого-нибудь еще хуже. Новоиспеченный комит прибыл в Антиохию в начале этого месяца. Вчера я впервые увидел его в сенате. Он держался, как лебедь, залетевший в очень маленькое и омерзительно грязное болотце. Найду ли я в себе смелость заговорить с ним о Юлиане?

Юлиан Август

Я вручил Филогию запечатанные инструкции. Их надлежало вскрыть, если он встретит Вадомара по нашу сторону Рейна, в противном случае - уничтожить. Я был почти уверен, что Филогий сумеет настигнуть Вадомара на нашей территории: Вадомар часто ездил в гости к друзьям-римлянам. Подобно большой части германской знати, он в некотором смысле был даже большим римлянином, чем они сами. Так и случилось. Вадомар приехал в гости к знакомому купцу, и Филогий пригласил его на обед с офицерами легиона петулантов. Вадомар согласился, добавив, что будет счастлив отобедать в таком блестящем обществе. Когда он прибыл на пир, Филогий ненадолго отлучился под тем предлогом, что ему якобы нужно дать кое-какие указания повару. Выйдя, он тотчас вскрыл инструкции, которые содержали приказ арестовать Вадомара за подлую измену. Филогий так и поступил, к немалому изумлению своего гостя.

Через неделю смертельно напуганного Вадомара доставили во Вьен, и я тайно допросил его в своем кабинете. Вадомар хорош собой: глаза у него голубые, а лицо красное - это сделали свое дело неумеренное пьянство и зимние холода. Зато его безукоризненные манеры сделают честь любому римскому царедворцу, и, кроме того, он прекрасно владеет греческим.

- Твой выбор неудачен, король, - начал я.

Заикаясь, он ответил, что не понимает, что я имею в виду. Тогда я протянул ему перехваченное письмо, и его красное лицо пошло багровыми пятнами.

- Август, я всего лишь выполнял приказ…

- В этом письме ты называешь меня цезарем.

- Нет-нет, Август, в письме Констанцию я не мог иначе. У меня не было другого выхода. Это он приказал мне на тебя напасть. Что мне оставалось делать?

- Исполнять подписанный тобой договор или, как я уже сказал, сделать более удачный выбор и признать своим господином меня.

- Но я уже сделал этот выбор, великий Август! Ты мой единственный господин и всегда им был, только…

- Прекрати! - Взмахом руки я заставил его замолчать. Мне не доставляет никакого удовольствия, когда предо мною пресмыкаются. - По существу, твое письмо мне очень помогло. - Я забрал у него письмо. - Оно доказывает, что Констанций не только хочет меня уничтожить, но подстрекает варваров нападать на его собственных подданных. Теперь я знаю, что предпринять.

- И что ты предпримешь, Август? - На мгновение Вадомар забыл о собственной особе.

- Что? Для начала сошлю тебя в Испанию. - Он пал предо мною ниц и не знал, как меня благодарить. Мне не без труда удалось вырваться из его объятий и передать его часовым. Как только Вадомара увели, я послал за Оривасием. Никогда в жизни я не был так окрылен. - Мы выступаем! - Я бросился к нему навстречу. - Все готово! - Меня так и распирало от бурного восторга, и я продолжал что-то выкрикивать - "лопотал", по выражению Приска, а что именно, не помню. Во всяком случае факт остается фактом: мне удалось убедить Оривасия, самого осторожного из моих советников, и он полностью со мной согласился. Сейчас или никогда. Единственным препятствием оставалось настроение легионов: часть из них по-прежнему упорно не желала покидать Галлию.

Тщательно изучив списки армии, мы с Оривасием постарались рассредоточить ненадежные части по дальним гарнизонам. Остальные должны были собраться у Вьена 25 июня. Мне предстояло уговорить их пойти войной на Констанция; ни у одного оратора за всю историю человечества не было задачи труднее. Я репетировал свою речь ежедневно в течение трех недель. Моим наставником в риторике был Оривасий, который под конец тоже выучил эту речь наизусть.

На рассвете 25 июня мы с Оривасием и несколько офицеров - наших единоверцев - принесли в часовне рядом с залом совета жертву Беллоне, богине войны. Знамения были обнадеживающими. Затем, волнуясь при мысли о предстоящей речи, я, облаченный в императорские регалии, вышел к легионам, которые построились в поле за городской стеной, неподалеку от главных ворот. Через эти самые ворота я, зеленый юнец, умевший только молиться, въезжал во Вьен пять лет тому назад с горсткой солдат. Вот о чем думал я, поднимаясь на каменный помост с затекшей от тяжелой золотой диадемы шеей.

У меня нет при себе текста моей речи. Начальник моего секретариата почему-то не выполнил моих особых указаний взять в поход мои личные бумаги, поскольку я решил писать в Персии записки. Впрочем, эту речь я помню наизусть почти дословно, вплоть до жестов, которые невольно воспроизвожу, припоминая слово за словом то, что говорил тогда, два года назад. Не стану утомлять читателя длинным перечнем этих жестов; думаю, нет смысла подробно останавливаться и на содержании речи, хочу подчеркнуть только, что я был на высоте. Начал я с того, что обратился к солдатам и назвал их "благородными воинами". Это необычная форма обращения к солдатам, и об этом впоследствии было много кривотолков, я же хотел подчеркнуть, насколько уважаю их и как в них нуждаюсь. Я напомнил им о всех наших победах над германцами и франками. Затем я сказал: "Но теперь я стал Августом и с вашей и с Божьей помощью намерен пойти дальше. И вот что я предлагаю: нам необходимо упредить наших противников на Востоке. Для этого, пока Иллирию все еще охраняют малочисленные гарнизоны, нам следует занять всю Дакию, а затем действовать по обстоятельствам. Если вы согласны с моим планом, поклянитесь, что всегда и во всем будете хранить мне верность. Я, со своей стороны, обещаю действовать твердо и решительно. Я также клянусь не предпринимать ничего, что бы противоречило нашим общим интересам. Заклинаю вас только об одном: пощадите мирных жителей. Наша армия прославилась на весь мир не только победами на Рейне, но и достойным поведением после победы, обеспечившим половине мира свободу и процветание".