Я уже писал, что военные и философы редко встречались у Юлиана за столом. Однако тот вечер в Каллинике был одним из немногих исключений - два мира, к которым принадлежал Юлиан, встретились лицом к лицу.

Сидя в углу, я с изумлением наблюдал, как перевоплощается Юлиан в зависимости от собеседника. До некоторой степени все мы, общаясь с различными людьми, имеем обыкновение надевать разные маски, но Юлиан перевоплощался полностью. С галлами он был галлом - его голос становился хриплым, и он хохотал во все горло. С азиатами он вдруг становился изысканным и непроницаемым - сущий Констанций, и лишь обращаясь к кому-нибудь из друзей-философов, он снова становился собой… Собой ли? Нам не дано знать, каким был Юлиан на самом деле: стремительным гением-полководцем или обаятельным студентом, помешанным на философии. По-видимому, в нем это уживалось, но становилось как-то не по себе, когда он на глазах превращался в совершенно незнакомого человека, к тому же вызывающего антипатию.

Мое уединение нарушил Виктор: он подошел и попросил разрешения присесть. Я ответил ему идиотской улыбкой - откуда у всех нас эта дрожь в коленках при виде офицера? - и пролепетал: "Бога ради, комит". Он грузно опустился на стул; от него пахло вином, но пьян он не был.

- Далековато ты забрался от афинской Академии, - начал он.

- Да, - согласился я. - Впрочем, Галлия тоже была далеко, взять хотя бы битву при Страсбурге. - И я тут же мысленно выругал себя за похвальбу воинскими заслугами. Истинный философ избегает касаться чуждых ему сфер, всегда оставаясь в пределах своей компетенции. Но я никогда не был идеальным философом - таково общее мнение.

- Да-а… Галлия, - многозначительно протянул Виктор. Я никак не мог определить, каково его настроение и что он этим хочет сказать. Мы оба молча следили за Максимом; вокруг него собралась группа молодых офицеров, зачарованно слушавших очередные его бредни. Окладистая борода Максима была тщательно расчесана, а одет он был в халат из шафраново-желтого шелка - по его словам, дар китайского колдуна. Думаю, на самом деле он раскопал эту диковину на антиохийском базаре.

- А ты можешь заставить своих богов явиться нам? - вдруг спросил Виктор. - Вот как он? - Поскольку Виктор считал ниже своего достоинства называть Максима по имени, я ощутил к нему минутную симпатию.

- Нет, - ответил я. - Боги не удостаивают меня вниманием. Впрочем, и я не нарушаю их покой.

- Ты веруешь? - спросил он с такой страстью, что я непроизвольно повернулся и взглянул на него. Мне никогда в жизни не приходилось заглядывать в такие холодные глаза, как те, что сверлили меня из-под густых белых бровей. Все равно что столкнуться глаза в глаза со львом.

- Верую во что?

- В Христа.

- Я верю, что он существовал, - пришел я в себя, - но богом его не считаю.

И вновь рядом со мной сидел римский военачальник.

- Нас ждет затяжная война, - произнес он безразличным тоном, будто о погоде. - Но мы победим.

Юлиан Август

3 апреля

Мы уже два дня как в Керкузии, в девяноста восьми милях к югу от Каллиника. Все идет по плану.

28 марта, когда я еще находился в Каллинике, перед городскими воротами появились четыре сарацинских племени. Их вожди пожелали меня видеть. Трудно найти в мире народ более дикий и ненадежный, нежели сарацины. Они живут в шатрах, не строят даже жалких хижин и не обрабатывают и клочка земли, а беспрестанно скитаются по пустыням Ассирии, Египта и Марокко. Питаются они дичью и тем, что растет само по себе. Мало кому из них доводилось отъедать хлеба или вина. Воевать сарацины любят, но по своим правилам. Они навязывают противнику свою тактику быстрых ударов, для чего специально выводят породы резвых лошадей и верблюдов, однако единственной целью войны для них является грабеж, и в регулярном сражении они бесполезны. Лучше всего использовать сарацинов для разведки и изматывания врага.

Салютий отговаривал меня от встречи с ними:

- Они предложат помощь тебе, а потом и Шапуру - если уже не предложили, - и в конечном счете предадут обоих.

- Значит, будем бдительны, - невозмутимо ответил я и приказал впустить сарацинских вождей. Это были низкорослые, жилистые, насквозь прокаленные солнцем люди. Одеты они были в свободные плащи, доходящие до колен, и короткие кожаные штаны. Лишь один из десятка вождей говорил по-гречески.

- Государь, мы пришли засвидетельствовать правителю мира почтение. - Сарацин подал знак одному из своих сородичей, и тот вручил ему шелковый сверток. Вождь развернул шелк, и показалась тяжелая золотая корона. Одному Гермесу ведомо, с какого царя они ее содрали (возможно, вместе с головой). Приняв корону, я произнес перед ними краткую речь, на которую сарацинский вождь ответил:

- Государь, мы желаем быть твоими союзниками в войне против Шапура. Наше мужество славится по всей пустыне. Наша преданность властителям настолько выше обычной человеческой, что граничит с божественной… - Тут Салютий закашлялся, а я даже не решился поднять на него глаза. - Значит, государь, в пустыне с нами тебе не придется опасаться…

Тут, к ужасу Анатолия, аудиенцию прервал Невитта. Он ворвался в зал и закричал:

- Август, флот пришел! - Стыдно сказать, но мы все, как малые дети, бросились наружу. Я оставил сарацинов на попечение Салютия, а сам в сопровождении всей консистории поспешил на пристань. Вся река, насколько хватало глаз, была покрыта кораблями. 50 в. к., 64 п., 1403 г. с, ком. Луц.

Приск: На этом дневниковая запись кончается. Буквы и цифры обозначают, что прибыло 50 военных кораблей, 64 понтона для наведения мостов, 1403 грузовых судна с провиантом, оружием и осадными машинами. Командовал флотом комит Луцилиан. Если помнишь, он в свое время был комендантом Сирмия и Дагалаиф ночью захватил его в плен. Хотя Луцилиан во всех отношениях был сущим посмешищем, Юлиан пользовался его услугами, так как считал его важным звеном, связывавшим отдельных людей и целые семейства, правящие миром. Несмотря на обширные размеры империи, ее настоящие правители, по существу, - одна маленькая сплоченная семья. Все высшие военачальники были знакомы между собой или, по крайней мере, слышали друг о друге, и единственная тема их бесед выглядела так: "А как там старина Марцелл? Еще не развелся? А повышения не получил?"

Стоя на берегу реки, Луцилиан ожидал прибытия императора и Священной консистории. Он по всем правилам церемониала приветствовал Юлиана и торжественно вручил ему флот. Вдруг Дагалаиф спросил: "Эй, Луцилиан, а где твоя ночная рубашка?", и все захохотали. Только Юлиан пробормотал сквозь зубы: "Заткнись, Дагалаиф". Я заметил, что

Иовиан, приходившийся Луцилиану зятем, нахмурился. Видно, шутка и ему пришлась не по вкусу.

Юлиан Август

4 апреля

Я набрасываю эти заметки, отпустив секретарей, которым три часа подряд диктовал свои воспоминания. Уже занимается заря, и я совсем охрип. Мы по-прежнему стоим в Керкузии. Это большой город, хорошо укрепленный еще Диоклетианом. Он выстроен на мысе у места впадения в Евфрат реки Аборы, по которой традиционно проходит граница между Римом и Персией. Керкузий - наш последний форпост, а затем мы вступаем на территорию неприятеля.

Всю ночь войска переправлялись через реку. Саперы жалуются на то, что река разлилась от весенних дождей, но жаловаться - это их обычай. Пока что выстроенный ими понтонный мост держится. Разведка не встречает никаких следов персидской армии: по словам сарацинов, Шапур ошеломлен нашим внезапным нападением. Он, видимо, не ожидал нас раньше мая. Значит, он еще не собрал свою армию, нам это весьма на руку. И все же для такого прекрасного начала войны мои энергия и оптимизм оставляют желать лучшего. Только что я получил из Парижа длинное письмо от Саллюстия. Добрые предзнаменования не внушают ему доверия, и он просит меня не вторгаться в Персию. Он сходится с Либанием в том, что мне следует остаться в Константинополе и довести до конца начатые реформы. Как всегда, его доводы безупречны, и это сильно на меня действует.