Мы вступили в сирийский квартал, узкие улочки которого всегда кишат людьми. На этом речном берегу почти семьсот лет назад и основал Антиохию один из военачальников Александра. Храм Зевса Возлюбленного - одно из немногих зданий, сохранившихся с тех времен. Он невелик и со всех сторон окружен базаром. Хотя сотни телег с разноцветными тентами и не настраивают на благочестивый лад, зато они придают площади перед храмом очень живописный вид. К счастью, храм не пришел в полное запустение - даже галилеяне чтут его как одно из исторических зданий города.

Лучники расталкивали передо мной толпу, а я шел, спрятав руки под плащом: согласно ритуалу, после омовения мне было нельзя ни к чему прикасаться. Продавцы и покупатели не обращали на меня никакого внимания. Даже император не в силах помешать торговле, настолько это важное дело.

У храма, однако, меня ожидала большая толпа. Послышались радостные возгласы, со всех сторон ко мне потянулись загорелые руки. Именно это больше всего удручает меня в моем положении: меня вечно хватают руками за одежду. Некоторые желают приложиться к пурпуру лишь ради острых ощущений, но чаще всего к императору тянутся руки больных: им, видите ли, кажется, что, потрогав живого монарха, они сразу исцелятся. Неудивительно, что императоры так подвержены заразным заболеваниям: если нашу жизнь не обрывает кинжал убийцы, ей с успехом может положить предел рука больного подданного. Диоклетиан и Констанций никогда не позволяли простолюдинам подходить к себе ближе чем на десять шагов. Я, возможно, последую их примеру, но лишь из соображений гигиены!

Жертвенник перед храмом был уже убран гирляндами. Все было готово к исполнению обряда. Один из двух жрецов, державших белого быка, сильно смахивал на мясника: что делать, мы испытываем в духовенстве большой недостаток. На ступенях храма собрались наиболее влиятельные горожане - приверженцы эллинской веры с дядей Юлианом во главе. Он совсем высох и не переставая кашлял, но при этом был в отличном расположении духа.

- Все готово, Август, - сказал он, становясь рядом со мной у жертвенника.

Кругом добродушно шумела толпа. Смысл происходящего ей был, кажется, совершенно неведом. "Спокойствие, - пробормотал я себе под нос, - держи себя в руках". Лучники выстроились вокруг жертвенника полукругом, чтобы во время обряда никто ко мне не прикоснулся. За нашими спинами продолжал бурлить рынок, шум стоял, как в сенате во время обсуждения налоговых вопросов.

Я повернулся к Максиму и задал ему ритуальный вопрос, согласен ли он помочь мне. Он ответил утвердительно, и быка вывели вперед. Я оглядел его взглядом профессионала: как-никак я приносил жертвы богам не менее десяти тысяч раз и сведущ в этом деле не меньше любого авгура. Здесь имеет значение все, даже то, как подходит бык к жертвеннику. Бык был огромен, как никогда. По всей видимости, перед церемонией его опоили дурманом. Большинство жрецов с этим мирится, хотя пуристы считают, что это лишает смысла движения животного перед жертвоприношением. И все же даже по движениям одурманенного быка можно много сказать. Этот шел пошатываясь и приволакивая одну ногу. Он даже споткнулся - дурной знак!

Я взял жертвенный нож, произнес священное заклинание и одним четким движением перерезал быку горло. Тут, по крайней мере, все прошло гладко - кровь, как и надлежит, хлынула фонтаном и обрызгала меня. Это был добрый знак. Жрецы заученно повторяли предписанные слова и жесты; я произнес формулу жертвоприношения, которую произносил столько раз. Толпа затихла: древняя церемония, которую большинство видело впервые, видимо, заинтересовала людей.

Когда наступило время гадать по внутренностям, моя рука дрогнула. Какой-то демон пытался помешать мне извлечь печет быка. Я стал молиться Гелиосу. В эту минуту солнце, показавшееся из-за горы Сильпия, озарило ее склоны, хотя город еще оставался в тени. Я запустил руку в брюхо быка и вытащил печень.

Предзнаменования были ужасными. Печень частично высохла от болезни. "Дом войны" и "дом любви" предвещали смерть. Я не смел поднять на Максима глаз, но знал - он все видел и понял. Машинально я продолжал исполнять обряд: возносил жертву Зевсу, вместе с Максимом обследовал внутренности, произносил древние слова и затем вошел в храм, чтобы завершить обряд.

К моему ужасу, храм был наполнен зеваками, но самое страшное - при виде меня они принялись рукоплескать. От такой дерзости я остановился как вкопанный и закричал: "Здесь храм, а не театр!" - и все пошло насмарку. Я нарушил узы, связывающие великого понтифика с богами; даже если в молитве переставлено хотя бы одно слово, весь обряд приходится повторять сначала. Шепотом выругавшись, я приказал очистить храм и начать все сызнова.

Второй бык не был одурманен. Когда я поднял нож, он попытался увернуться от удара - вновь худшее из предзнаменований! Однако печень у него, по крайней мере, была в порядке, и обряд прошел до конца вполне сносно… Тем не менее, когда я наконец направился в Дафну - не в утренней прохладе, как предполагал, а в полуденный зной, - настроение у меня было хуже некуда.

Рядом со мной шли Максим и Оривасий. Дядя сослался на болезнь, и его несли на носилках. Лучники расчищали перед нами дорогу; хотя по пути время от времени собирались толпы зевак, никто не пытался прикоснуться ко мне. Также никто не бросался, как это обычно бывает, к моим ногам, моля о монаршей милости. Не знаю, как это им удается, но везде, будь то в Галлии, Италии или Азии, всегда найдется смельчак, который сумеет прорваться через любые заслоны. Я всегда терпеливо записываю их имена и просьбы и стараюсь помочь, если только это не сумасшедшие, а зачастую дело обстоит именно так. Хотя я был подавлен и встревожен, приятная прогулка меня отвлекла. Дорога в Дафну вьется вдоль реки. Земля здесь плодородна, и изобилие воды позволило разбить едва ли не самые красивые в мире сады. Их владельцы даже проводят ежегодный конкурс, у кого в саду больше всего сортов деревьев и чей сад красивее. Хотя в этом году дождей было на редкость мало, сады, как всегда, были прекрасны, так как их орошали подземные источники.

Вдоль дороги выстроены роскошные виллы и множество постоялых дворов, первоначально предназначенных для тысяч паломников, стекавшихся со всего света для отправления религиозных обрядов в храме Аполлона. Сейчас, впрочем, этот поток почти иссяк, и постоялые дворы превратились в дома свиданий. Дафна, бывшая некогда святым местом, стала оплотом безнравственности.

Когда мы прошли полпути, дядя предложил передохнуть на постоялом дворе, который держал его вольноотпущенник. Должен признать, место это было на редкость красивое. Здание было отгорожено от дороги живой изгородью из лавровых деревьев.

Мы сели во дворе за длинный стол под навесом из виноградной лозы; вокруг запыленных лиловых гроздьев с жужжанием кружили пчелы, слетевшиеся на их аромат. Хозяин принес глиняные кувшины, наполненные смесью фруктового сока с медом, и мы утолили жажду - первая приятная минута за этот страшный день. Теперь меня тревожило только здоровье дяди. Когда он пил, у него дрожали руки, и время от времени по его лицу пробегала гримаса боли. Но как бы ни было ему плохо, он не подавал виду, его речь по-прежнему отличалась ясностью и изысканностью.

- Ты увидишь, храм неплохо сохранился, - рассказывал он. - Его клир несколько лет назад распустили, но верховный жрец не покинул храма. Он с нетерпением тебя ждет.

Максим грустно покачал головой и дернул себя за бороду:

- Когда меня привозили сюда в детстве, здесь служили тысячи жрецов, ежедневно совершались жертвоприношения, постоялые дворы были переполнены паломниками…

Меня всегда изумляло, сколько всего успел повидать Максим на своем веку. Вряд ли найдется в мире святое место, где бы он ни побывал, начиная со скалы на Кипре, на которую вышла из морской пены Афродита, и кончая тем местом на берегу Нила, где, как достоверно известно, Изида нашла голову Озириса.