В Антиохии я диктовал без передышки по десять - двадцать часов, пока не садился голос, но и после этого продолжал диктовать сиплым шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы меня поняли. И тем не менее я не успевал сделать все, что требовалось. Два февральских эдикта были встречены неодобрительно. В Кесарии галилеяне подожгли местный храм Фортуны. За это я наложил на город штраф и вернул ему старое название - Мазака; такой нечестивый город не заслуживает права именоваться Кесарией. Из Александрии мне донесли, что мой враг, епископ Афанасий, не намерен покидать город, хотя я специальным указом выслал его из Египта.
Как сообщал осведомитель, Афанасий прячется в доме очень богатой и красивой гречанки, по всей вероятности, своей любовницы. В таком случае мы располагаем против него убийственным оружием, так как его авторитет в значительной степени зиждется на так называемой святой жизни. Я отдал приказ неусыпно следить за ним, пока не настанет подходящий момент, чтобы изобличить его сластолюбие. Когда Афанасию сообщили, что я его высылаю, он якобы сказал: "Это облачко скоро уйдет". Какая самоуверенность!
Кроме того, я велел отстроить храм Сераписа в Александрии и вернуть ему древнюю реликвию - "Ниломер", прибор, которым измеряют уровень подъема воды в Ниле. Галилеяне перенесли его в одно из своих строений, а я вернул на место. В это же время я укрепил антиохийский сенат, введя в него (несмотря на их отчаянное сопротивление) две сотни самых состоятельных горожан.
В сентябре я с помощью Максима составил самый важный из изданных мною до сих пор эдиктов - эдикт об образовании. Мне представляется, что галилеяне обязаны своими успехами эллинской риторике и диалектике, которыми овладели в совершенстве и теперь бьют нас нашим же оружием. В то же время мы не требуем от наших жрецов преподавать Писания Матфея, Марка, Луки и Иоанна - и не только по той причине, что их греческий слабоват. Совсем нет, просто наши жрецы не верят в божественность Назарея и не считают возможным преподавать учение его апологетов, дабы не оскорблять чувства верующих. Вместе с тем галилеяне преподают наших классиков во всех академиях мира. Превознося их слог и остроумие, они порочат их идеи. С таким положением мириться нельзя, и я запретил галилеянам преподавать классическую литературу. Само собой разумеется, строгость этого закона вызвала немалые нарекания. С сожалением должен отметить, что от него пострадали несколько выдающихся учителей, но другого выхода у меня не было. Либо мы проведем черту между гомеровскими богами, с одной стороны, и приверженцами мертвого иудея - с другой, либо нас поглотит пучина надвигающегося безбожия. Друзья с этим не согласны, в особенности Приск, но здесь мы с Максимом не уступили ни на йоту. Мой эдикт относится ко всем галилеянам без исключения, но затем я был вынужден внести некоторые поправки и разрешил преподавать Проэресию в Афинах и Марию Викторину в Риме. Оба с радостью приняли этот знак моего расположения. В Константинополе мой старый учитель Екиволий отрекся от галилейского безумия и вернулся в лоно истинной веры, о чем заявил в очень красноречивой декларации.
Приск: Тут Юлиан все ставит с ног на голову. Екиволий - дело понятное. Какой бы веры ни придерживался царствующий император, Екиволий был готов ее обожать. Когда эдикт Юлиана вступил в силу, меня в Афинах не было, но потом Проэресий рассказывал, что он немедленно прекратил занятия. Позднее, когда Юлиан специально для него сделал исключение, Проэресий отказался возобновить работу и заявил, что эдикт Юлиана в высшей степени несправедлив, но если это закон, то он хотя бы должен быть один для всех. Звучит это очень смело, но на самом деле все было не так красиво: в день оглашения эдикта Проэресий навестил своего старого друга, иерофанта. Не знаю, как это получалось, но иерофант всегда безошибочно предсказывал будущее. Он единственный гадальщик, который меня просто поражает. Кстати, он предсказал, что еще до конца этого десятилетия все храмы Греции будут разрушены. Интересно, кто это сделает, Феодосий или готы? Судя по тому, как на наших границах собираются полчища варваров, - скорее всего, готы.
Так или иначе, Проэресий поговорил с иерофантом. Он, разумеется, не мог напрямую спросить, сколько осталось жить Юлиану. Это была бы измена. Поэтому он спросил о судьбе одного из любимых проектов Юлиана - Юлиан как раз носился с идеей произвести переоценку всех земель Ахайи, с тем чтобы понизить на них налог. Проэресий притворился, что страшно озабочен судьбой одного из поместий жены. Как ей поступить, следует ли продать его сейчас или подождать нового налога? Продавай сейчас, сказал иерофант (без всяких заклинаний или вдыхания подземных паров), налог на землю не понизят. Так Проэресий узнал, что царствованию Юлиана скоро придет конец.
Юлиан был совершенно прав. Я действительно был против эдикта об образовании. Я считал, что он жесток и осуществить его просто невозможно. В академиях не менее половины лучших учителей - христиане. Кем их заменить? Но к этому времени чрезмерная работа уже измотала Юлиана. Честно говоря, жаль, что он не походил на Тиберия или хотя бы на Диоклетиана. Будь он тираном, он, возможно, и добился бы своего. Хотя христиане утверждают, что их кровь - оплодотворяющее семя, император, поставивший себе цель их уничтожить, вполне мог бы этого достичь с помощью силы, особенно если бы он к тому же создал христианству привлекательную альтернативу. Но Юлиан был не таков: он, изволите ли видеть, хотел быть философом до конца и победить лишь убеждением и примером! На этом он и споткнулся. Достаточно ознакомиться с первоисточниками христианства, чтобы понять, что логика там и не ночевала. Только под страхом меча Юлиан смог бы обратить христиан в свою веру. Однако по доброте своей он не вынимал этот довод из ножен.
Хотя Юлиан старался сохранять спокойствие, дурные вести из всех провинций действовали на него не лучшим образом. Он стал раздражительным и начал отвечать ударом на удар. Эдикт об образовании, как он считал, должен был окончательно сокрушить врага. Что ж, если бы Юлиан остался в живых, возможно, этот эдикт и возымел бы действие, но я в этом сильно сомневаюсь. В глубине души Юлиан был слишком мягок и не сумел бы довести дело до конца. Эдикт об образовании и многие другие глупости он совершил по наущению Максима, который в Антиохии стал просто невыносимым.
Либаний: Впервые я целиком и полностью согласен с Приском. Максим не был ни софистом, ни философом, ни даже учителем. Он был магом. Я далек от полного неприятия магии (в конце концов, очень многое из того, что нас окружает, человеческому пониманию недоступно), но колдовство Максима - явное мошенничество. Остается только сожалеть о том огромном влиянии, которое он оказывал на Юлиана.
Юлиан Август
У эдикта об образовании было одно забавное последствие (насколько мне известно, единственное). Два драмодела, отец и сын, - и того и другого звали Аполлинариями - после его выхода тут же переложили заветы Галилеянина и иудейское Писание в греческие драмы и трагедии! Таким образом они хотели обойти мой запрет и продолжить преподавание греческого. Я ознакомился с несколькими их "шедеврами" и должен признаться: при всей их топорности они куда как лучше первоисточников. Новый завет они в подражание Платону изложили в виде сократических диалогов (только почему-то анапестом!), а все иудейское Писание от начала до конца вместили в двадцать четыре главы колченогого дактиля.
Произведения Аполлинариев мне прислал для ознакомления перепуганный епископ Кесарийский… то есть Мазакский. Я ответил ему одной фразой: "Прочел, понял, порицаю". Перед самым отъездом из Антиохии я получил на это письмо ответ от моего старого приятеля Василия (я несколько раз приглашал его ко двору, но он неизменно отвечал отказом). Ответ этот был также из одной фразы: "Ты прочел, но не понял, иначе бы не порицал". В чем, в чем, а в угодничестве Василия не заподозришь!
