Однако московская служилая знать сочинила сплетню о том, что несчастную женщину обратили во инокини насильственно: ее будто бы даже отхлестали бичом за сопротивление. Ведь новый брак великого князя и рождение долгожданного наследника лишили знать масштабной политической игры, а с нею и надежд на получение большей власти в Московском государстве. Начал сказываться тот конфликт интересов между русской аристократией и Василием III, о котором говорилось выше.

21 января 1526 года великий князь женился на молоденькой дочери князя Василия Львовича Глинского — Елене. Угождая ей, государь даже сбрил бороду, чем крепко озадачил подданных. Поступок на Руси небывалый! Борода считалась мужской красой, признаком достоинства, приверженности устоям. Но уж слишком жаждал великий князь наследников и, должно быть, хотел понравиться девушке, которая была его моложе едва ли не на 30 лет…

Правда, и новой жене нескоро удалось разорвать петлю «бесчадия». Лишь в 1530 году Елена Глинская подарила Василию Ивановичу сына Ивана, а в 1532-м — второго, Юрия.

В среде современных историков одно время были популярны догадки о незаконном происхождении Ивана Васильевича. Летопись и иные официальные документы (кроме тонких обмолвок в дипломатической переписке) не дают ни малейшего повода для умозаключений об ином отце мальчика, кроме великого князя Московского. Но, во-первых, великий князь Василий Иванович зачал сыновей лишь во втором браке, да и то далеко не сразу, к тому же пребывая на шестом десятке лет. И, во-вторых, вскоре после его кончины возникли обстоятельства, заставляющие предполагать связь его вдовы, Елены Глинской, с князем Иваном Федоровичем Телепневым-Оболенским по прозвищу Овчина. В годы регентства Елены Глинской (1533–1538) И. Ф. Телепнев-Оболенский был могущественным человеком, крупным военачальником и приближенным великой княгини.

Об этом свидетельствует императорский дипломат Сигизмунд Герберштейн. Он пишет: «…по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким боярином, по прозвищу Овчина, заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними и вообще правит слишком жестоко». Далее Герберштейн добавляет: князь Михаил Львович Глинский, дядя Ивана Васильевича, крупный политический деятель, принялся увещевать великую княгиню, но был обвинен в измене, «ввергнут в темницу», где и умер «жалкой смертью». Вскоре после его гибели вдову Василия III, «по слухам», отравили, «а обольститель ее Овчина был рассечен на куски. После гибели матери царство унаследовал старший сын ее Иван…».

Свидетельство Герберштейна сумбурно, неточно и недостаточно достоверно: в годы правления Глинской он не посещал Московское государство и вынужден был довольствоваться слухами и сплетнями. Русская летопись не подтверждает его слова. Так, в соответствии с известием Никоновской летописи князь И. Ф. Телепнев-Оболенский был уморен голодом и тяжелыми кандалами по желанию придворной партии Шуйских и вопреки воле государя-мальчика. Сейчас трудно определить, до какой степени верны сплетни об «опозоренном ложе», но само их возникновение обязано мыслям, бродившим в русских головах, а не в немецких. Русская служилая аристократия без особой лояльности относилась к Елене Глинской. Отсюда — худые слухи о быте монаршей четы.

Что же касается Василия III, то осенью 1533 года он съездил с женой и детьми на богомолье к Троице-Сергиеву монастырю, а потом отправился под Волок Ламский «на свою потеху». Но веселился недолго: «нача изнемогати ногою, и проявися болячка на ноге той…» — видимо, нарыв. От «болячки» распространилась «болезнь лютая». Василий III едва успел вернуться в Москву. Там, в окружении семьи и вельмож, правитель быстро сгорел от хвори. Скончался он 3 декабря.

На смертном одре Василий III призвал своего первенца Ивана и благословил его крестом на великое княжение. Этот крест, по словам летописи, имел древнюю историю: им благословлял еще святой митрополит Петр Ивана Калиту. Умирая, Василий Иванович призвал бояр оберегать Русскую землю и веру «от бесерменства и от латынства и от своих сильных людей, от обид и от продаж, все заодин, сколько… Бог поможет», а также взял крестное целование со своего взрослого брата Юрия в том, что тот будет честно служить Елене Глинской и малолетнему сыну Ивану, не пытаясь захватить власть.

Впрочем, этот символический акт отнюдь не воспрепятствовал неистовой политической борьбе, развернувшейся после смерти Василия III.

Что произошло бы в шекспировской Дании, когда бы принц Гамлет избежал удара отравленной шпагой? О, конечно, он насытил бы жажду отмщения. И все виновные в гибели его отца и прочих злодейских интригах подверглись бы пристойному наказанию. Так восторжествовала бы справедливость. Но дальше, дальше?

Историк с воображением, развитым более, чем трезвый ум и способность к анализу, — плохой историк. Не его дело фантазировать. Что проку вторгаться в реальность художественной литературы, ведь она — поле битвы филологов, писателей, критиков, но никак не историков?

И, однако, вопрос о Гамлете не праздный и отнюдь не уводящий в сферу чистой фантазии.

Шекспир — кем бы он ни был — прежде всего дитя XVI века, европеец, возросший в культурном поле эпохи Возрождения, на почве титанических бурь Реформации. Его короли, принцы, герцоги, графы — такие же отпрыски XVI века, в какую бы хронологическую даль ни отправлял их драматург. А XVI век очень любил театр великих страстей. Разрешал и даже в какой-то степени провоцировал их проявления. Христианская же узда, еще не исчезнувшая окончательно, стягивала буйный нрав правителей, заставляя их играть перед подданными не столько истинные свои страсти, до половины освобожденные самим временем, сколько их облагороженные вариации.

Гамлет, узнав от призрака об убийстве отца, негодует, кипит, жаждет мести:

О рать небес! Земля! И что еще

Прибавить? Ад? — Тьфу, нет! — Стой, сердце, стой.

И не дряхлейте, мышцы, но меня

Несите твердо…

Допустим, принц сохранил жизнь. Бедным датчанам достанется правитель нервный, фонтанирующий эмоциями, любящий театр и сам играющий в нем. Артист на троне. Месть не входит в число христианских добродетелей, напротив, это великий соблазн. И притом соблазн, губящий душу. С такой вот душой, ублаготворенной кровью, новый король Дании начнет рассуживать подданных и вершить дела большой политики, примется громогласно упражняться в искусстве риторики и во всяком действии много уделять внимания тому, как выглядит оно в глазах окружающих. Ну а если кому-то его игра не понравится… Скверно, скверно придется тем, до кого дотянется королевская длань!

Такая «благородная игра», своего рода «театр монархов», — любимое занятие европейских государей того времени. И Россия оказалась не чужда опыту западных соседей. У нас появился свой Гамлет на троне…

Первый русский царь был натурой нервной, артистической, крайне эмоциональной. Он как будто полжизни провел на сцене и при всяком публичном выходе заботился о том, как будет выглядеть его игра. Играл громово и создал образ вочеловечившейся бури. Всякий человек, оказывавшийся поблизости, служил частью антуража, живой декорацией. Настоящая горячая кровь, пролитая в царствование Ивана Васильевича, и та, наверное, в глазах его выглядела киноварью, использованной при начертании летописных миниатюр. Блистательный артист, он время от времени забывал о целях игры и выше ставил произведенное на публику впечатление, нежели практический результат.

Важнее — «как посмотрят, что запомнят», важнее «признание», а вовсе не реальный эффект предпринятых действий. Важнее истинный порядок игры, чем глубинные основы бытия. И горе тому, кто нарушит этот порядок, утвердившийся в сознании государя…

Это стратег, но стратег стихийный, иррациональный. Шторм! Натиск! Эмоция, поднятая на пьедестал государственной политики! Легкий переход от благочестивейшего образа мыслей к порочнейшему и обратно. Неистовое согрешение и неистовое сокрушение о грехах. Ранимость. Яростное неприятие всякого несогласия, всякой критики. Стремительные скачки от истерики к ощущению несокрушимой силы. Да и сама истерика, быть может, очень хорошо контролировалась с самого начала… Самолюбование. Осознание собственного ничтожества. Сомнения, колебания… взрыв! Быстрое, кипящее, звонкое сотворение новых смыслов и прекрасных образов. Площадная брань. Тонкая интуиция, позволяющая моментально ухватить суть явления. Необузданное свирепство. Ураганная риторика — то изысканная, то безобразная.