Правду здесь очень трудно отделить от выдумки.

Действительно, на землях, где сейчас раскинулась Москва, в древности обитали племена, имевшие обыкновение помещать останки мертвецов в странного вида бревенчатые домики.

Действительно, бояре Кучковичи являлись упорными и беспощадными противниками Суздальского княжеского рода. Тот же князь Андрей Боголюбский погиб от заговора, в котором они принимали участие.

Действительно, недалеко от Боровицкого холма располагалась местность «Кучково поле», а сам город иногда называли «Кучковым». Значит, есть очень большая вероятность того, что в незапамятные времена лесистое междуречье Москвы и Яузы оказалось вотчиной боярина Кучки (или Кучка), а потом его детей.

Действительно, князья московские обрели на своей земле богатейшие охотничьи угодья и славились неистовой страстью к охоте. В Москве при Иване Великом святой Трифон явил «чудо о соколе» — помог отыскать драгоценную охотничью птицу, упущенную сокольничим. Поэтому в русской традиции его изображают с соколом в руке. В память о чуде святого Трифона воздвигнута одна из древнейших церквей Москвы — Трифоновский храм в Напрудном (последняя четверть XV века). В белых кречетах, как видно, на заре Московского государства вообще видели какую-то мистическую силу. И, возможно, — символ правящей династии. Соколиная охота всегда представляла собой аристократическое развлечение, способ времяпровождения для людей, относящихся к сливкам благородного сословия. Утверждая высоту своего рода, московские князья велят изображать на монетах человека с соколом в руке. Чаще всего — всадника. Такое изображение отыскивается еще на монетах великого князя Василия I (1389–1425). Возможно, бывало оно и на монетах Дмитрия Донского — их сохранилось не столь уж много, рисунок разобрать порой весьма трудно. Но это уже из области предположений. А раньше великого князя Дмитрия Ивановича никто на Москве не чеканил собственной монеты. Возможно, человек с охотничьей птицей в руке являлся символом Московского княжеского дома от его основания, и лишь потом на смену ему пришел «ездец» — всадник с копьем.

Но.

Князья Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский жили в середине — второй половине XII века, а Даниил Московский, о котором еще пойдет речь, правил городом в конце XIII — самом начале XIV. Не перешагнуть ему во времена отдаленных предков… По отчеству был он Александрович, а не Иванович. Предания по-разному именуют князя, ставшего жертвой заговора: то Андрей, то Даниил. Убили князя Андрея в Боголюбове, а не в чащобах московских. С жизнью он расстался через много лет после того, как на Боровицком холме появилась первая крепость. Что же касается Даниила Московского, то он и вовсе ушел на суд Господний мирно.

Народная память всё путает, всё мешает. Истина и ложь сплавляются ею в нерасторжимое единство. Сюжеты для нее важны, притчи о страстях и прегрешениях, а имена людей и обозначения дат могут «подставляться» в эти сюжеты с необыкновенной произвольностью. Всё, что относится к сиюминутному, невоспроизводимому, не имеющему никакого касательства к вечному повторению судеб, — лишено особенного значения. Мелочи, детали. Заменить одну на другую — грех невеликий. Лишь генеральный смысл истории истинно ценен.

Так вот: смутные, расплывчатые образы, сбереженные памятью людской, сообщают о борьбе и трагедии, легших в фундамент великого города. Пролилась кровь; зло было наказано; восторжествовала справедливость. Лишь после того ударили топоры «градодельцев». Москва вырастает из истории о разоблаченном и поверженном злодействе. Символ ее начала — победившая правда.

Но это — предания, образы. Что известно доподлинно?

Крупицы, самая малость.

Князь Суздальский Юрий Владимирович, прозванный Долгоруким, пирует тут со своим союзником — новгород-северским князем Святославом Ольговичем, а девять лет спустя велит поставить первый московский кремль на Боровицком холме. Эта деревянная крепостица превратила захолустное селение в город и… стоила ему чрезвычайно дорого. Раз город, значит — воин. А воин всегда заметнее пахаря, бортника или охотника. Он не скроется в тиши лесов, ему предназначено стоять на охране рубежей. И он, проиграв битву, падет…

Первыми Москву спалили не татары и не поляки, а ближайшие соседи. Рязанский князь Глеб осенью 1177 года подступил с дружиной к городу, сжег его, а потом предал огню близлежащие села. Тяготы кровавого междоусобия еще не раз посетят Москву. И по прошествии многих столетий правители города выработают у себя привычку — уничтожать любую мятежность безжалостно и наверняка. Москва, жестоко страдавшая от своих же, русских людей, впоследствии избавит всю страну от «вольностей», покупавшихся огнем и мечом. Иначе говоря, истреблением соседей и ограблением их земель… Что ж, город выстрадал это право.

Но города-воины имеют право на вторую жизнь, а то и на третью, четвертую… Так и Москва. Она возрождалась из пепла многое множество раз.

И после рязанцев. И после татар, впервые погубивших город в 1238 году. И после поляков, которые спалят ее в 1611-м.

Хорошее место. Река богата рыбой, лес — зверем, птицей да еще медом диких пчел. Земля плодородна. А большие беды, сламывавшие судьбы городов древних и великих, иной раз обходили стороной московскую глухомань. Люди возвращались раз за разом на пепелища, брались за плотницкий нехитрый инструмент, ставили новые хоромы, новые церкви, новые кремли. Жизнь побеждала. Москва — место, где из земли бьет наружу невидимый, но сильный источник жизни. Тут люди энергичны, упрямы, разворотисты и отважны, тут всё скоро плодится, тут быстро заживают самые глубокие раны.

Может, здесь-то и надо искать причину удивительного возвышения Москвы? Не в каких-то великих торговых маршрутах, якобы шедших через земли московские, — тут купеческих «магистралей» в древности вовсе не проходило. И не в лесах, якобы закрывавших город от чужеземных нашествий, — ничего они не закрыли ни от рязанцев, ни от татар. Проще: возлюбил Бог место красивое, дал ему богатство, за то и держались этого места насельники. А когда явился татарин с арканом и луком, больше досталось золотым градам на торных дорогах, меньше — малым их сородичам, милой Господу чащобе.

Москву сызмальства мало били. Били, конечно, жгли, грабили, но не смертным боем. Не как Киев и не как Владимир. Москве повезло. До нее очередь не дошла — быть раздавленной. Мелка мошка, да цела.

«Если есть охота представить столицу такой, какой была она в самом начале, — пишет современный историк А. В. Лaушкин, — поезжайте в подмосковный Звенигород, ровесник Москвы. Его древнейшая часть — Городок — расположилась на высоком холме. Под холмом вьется Москва-река. С Городка открывается дивный вид на просторные луга и дремучие леса за рекой. Посередине городища возвышается Успенский собор. Построенный в конце XIV века, он сохраняет черты владимиро-суздальской архитектуры XII–XIII веков… Такими же когда-то были окрестности Боровицкого холма, где впоследствии вырос Московский Кремль… Город поначалу был невелик. Там, где сейчас шумят бегущие от Красной площади улицы Китай-города — суетливая Никольская и чопорная Ильинка, — в конце XII века еще зрела волнуемая ветрами рожь да бегали промышлявшие на московских огородах зайцы из ближнего леса. Молодая Москва только начинала свой путь в неведомую даль времен».

Юность Москвы смолиста. Она прошла в сосновом раю. Один бор вставал за другим, если подняться на Боровицкий холм и оглядеть открывающиеся дали. И сам-то холм этот, как видно по названию, издревле был покрыт бором. Меж лесами открывались пряди неспешных, равнинных рек, разметавшихся по глухому болотистому краю, словно волосы красавицы, задремавшей на поляне. Заливные луга и косогоры обрамляли их неторопливый бег. Плыл над ними запах смолы, хвои, цветущих трав.

Аромат смолы усиливался, когда падали под ударами плотников великаны, зачарованные собственным отражением на речной глади. И зло шипела смола, когда пылали кремлевские стены, подожженные неприятельской рукой…