Он отдохнул, освежился и поел. Больше нет причин откладывать посещение мечети Пророка. Настала ночь, а ночью она — по словам Хамида — всего прекрасней. Покинув дом, они оказались в небольшой группе, а дошли до мечети в плотной толпе. Раздался зов на ночную молитву. Спешка замерла, вся суета устремлена в одно, в единственное отверстие, через которое можно просочиться в другое царство. Каждый паломник занимает место, каждый ищет правильное соотношение с братьями, его окружающими. Вообще-то не в его обычае добровольно быть частью большого порядка. Лишь для молитвы, тут чувства другие. Поэтому он не ощущает себя мошенником. Едва паломники выстроились рядами, все ноги — по прямой линии, как приглушенное многоголосие сменила тишина, когда земля, казалось, замерла, прежде чем одинокий голос имама столкнет ее на новую орбиту. Из неподвижности, качаясь, поднимается его напев и открывает молитву над их головами. Когда шейх Абдулла опускает голову к полу, его взгляд падает на ступни незнакомца, на расстоянии ладони от него. Каждый склоняется перед Богом, но среди шершавых, потрескавшихся подошв своих ближних.

В месяц раджаб года 1273

Да явит, нам Бог свою милость и покровительство

Хамид: Любой из вас принял бы этого человека своим гостем. Любой из вас открыл бы перед ним свой дом. Его ценили все. Даже моя мать, чей приговор редко благосклонен, хвалила его деликатность.

Кади: Что может быть легче, чем обмануть женщину.

Хамид: Но не в моем доме. Моя мать чует ложь. Она уверяет, ложь воняет, как старое молоко. Если вы сомневаетесь в моем слове, я дам вам другой пример, он убедит вас. В Медине мы узнали, что шейх Абдулла мечом защищал истинную веру. Он даже убил в сражении одного аджами. Потому избегал общения с ними. Он не хотел навлекать на себя опасность мести.

Губернатор: И как же вы об этом узнали?

Хамид: Это все знали, все, кто с ним общался.

Губернатор: Это известие могло исходить лишь от него самого, не правда ли?

Хамид: Вы правы. Никто не знал его из Хиндустана. Но я услышал эту историю не от него. И вообще, он был скромен и не стал бы хвастаться.

Шериф: Так что заставило вас поверить истории?

Хамид: Он был воин, если то требовалось. Кроме того, когда мы узнали про его геройство, то все предложили, что встанем на его сторону, если на него нападут, и он с благодарностью это принял. Зачем ему было показывать радость и облегчение, если бы ему нечего было бояться? Нет! Вы его не знали. Это был человек как скала, он умел сражаться. Благодарение Богу, что он был нашим другом.

Кади: Вы благодарите Бога за собственное легковерие.

Шериф: Мы не должны судить поспешно, воистину, мы не встречали этого человека, и не знаем, какое впечатление он производил на спутников. Возможно, от него исходило обаяние.

Хамид: От него исходил свет веры, я говорил уже вам, и ничего другого.

Губернатор: Вы ничего не можете знать, потому что вы не читали его книгу, но этот британский офицер, он пишет иногда обдуманно, а иногда — с нескрываемым отвращением. И я не думаю, что вы узнаете в этих словах своего друга. В одном месте он пишет, что придет день, когда политическая необходимость заставит британцев силой занять источник ислама. Особенно интересуют нас его взгляды, которые он высказывает в главе о Медине. Удивительное суждение, я зачитаю вам: «Не требуется пророческого дара, чтобы предвидеть день, когда ваххаби, поднявшись в массовом восстании, освободят страну от слабых завоевателей». Вот так пишет ваш шейх Абдулла. Вы разделяете мое негодование? И может, объясните мне, каким образом он делает подобное умозаключение в те дни, когда гостит у вас?

Хамид: Не знаю. Я никогда такого не заявлял, и никто из моей семьи так не говорил, это точно.

Шериф: Чем занимался он в Медине?

Хамид: Чем занимается любой паломник. Все молитвы исполнял в мечети Пророка, да благословит его Бог и приветствует. Посещал святые места — мечеть Куба, кладбище аль-Бакия, могилу мученика Хамзы.

Губернатор: С кем вы его знакомили?

Хамид: Ни с кем специально. Я — уважаемый человек, меня знают многие в Медине, многие приходят ко мне, когда я возвращаюсь из дальнего путешествия.

Губернатор: О чем вы говорили?

Хамид: Если меня не обманывают воспоминания, а уже прошло немало времени, тогда как раз началась война. Мы единодушно считали, что наша армия быстро одолеет московитов. Раздавались даже голоса, что после этого надо сразу идти против остальных идолопоклонников, против англичан, французов, греков.

Губернатор: А Бёртон?

Хамид: Вы имеете в виду шейха Абдуллу?

Губернатор: Это то же самое.

Хамид: Я не знаю никакого Бёртона.

Губернатор: Хорошо, шейх Абдулла, если вам так угодно!

Хамид: Он говорил разумней всех. Он говорил, что верой никто не может с нами сравниться, но, к сожалению, фаранджа придумали более сильное оружие, и если мы хотим с победой оставлять поле боя, то должны как можно больше узнать про это оружие, обладать им, а когда-нибудь и сами его производить. Тогда — с сильной верой и отменным оружием — мы станем непобедимы.

Кади: И вы считаете, что Бог на стороне более сильного оружия?

Хамид: Вы лучше меня знаете, на чьей стороне Бог.

Шериф: Разумеется, на стороне правоверных, и все мы стараемся, не правда ли, мы стараемся. Но скажите мне, в те дни, когда он жил в вашем доме, часто ли он уходил один. Случалось ли так, что вы не знали, куда он уходил?

Хамид: Никогда. Абсолютно точно. Мохаммед, юноша из Мекки, всегда был с ним рядом, я поселил его тоже, хотя мне казалось, шейх Абдулла был не прочь от него отделаться.

Губернатор: Почему?

Хамид: Его коробили плохие манеры этого мальчишки.

Кади: Плохие манеры?

Хамид: Да вы и не представляете, чего только он себе не позволял. Наглый и беззаботный. Он пропускал церемонии, он позволял себе входить в мечеть Пророка без джуббы, а во время одной молитвы толкнул меня в бок. Я, разумеется, не обратил на него внимания.

Шериф: Несколько заносчив, каким и остался, но это возраст.

Хамид: Он слишком задирал нос из-за того, что живет в Мекке.

Шериф: Это мы не будем ставить ему в вину. А скажите мне, что произошло с теми ссудами, которые шейх вам столь охотно раздавал?

Хамид: Это щедрость, я помню, его уникальная щедрость. При прощании, которое было для нас как нож в груди, он объявил, что прощает нам все долги, чтобы еще раз почтить нашу дружбу и оставить хорошие воспоминания.

Губернатор: И все-таки, на один вопрос вы мне так и не ответили. Как шейху Абдулле пришла в голову мысль о том, что ваххаби вскоре покончат с нашим господством над Хиджазом? Это должно вытекать из каких-то наблюдений или разговоров.

Хамид: Сколько раз вы бы ни повторяли свой вопрос, я не смогу на него ответить. Я не знаю!

Губернатор: Быть может, так говорят на мединском базаре?

Хамид: По крайней мере, я никогда не слышал.

Губернатор: Есть ли среди ваших друзей или знакомых…

Хамид: Не исключено, что один из посетителей моего дома мог высказать подобное суждение. В мое отсутствие. В Медине много чего говорят, там можно все услышать.

Шериф: Скажите нам, мы относимся друг к другу по-дружески, как мне кажется, многие ли разделяют такое или подобное этому мнение?

Кади: Говорите честно, вас-то ни в чем нельзя упрекнуть.

Губернатор: И вас никто не обвиняет.

Хамид: Ну, если говорить открыто — в нашем городе никогда не любили турок. Однако раньше их уважали.

Шейх Абдулла в изнеможении ушел спать. Не истощенный, скорее пресыщенный. Он попросил хозяина не будить его на следующее утро.

Проснулся от шума, источником которого не мог быть городок, с которым он вчера познакомился. Он против воли открывает глаза и робко — деревянные жалюзи. Ночью под окна переехал Багдад, Стамбул или Каир. Прилегающая площадь, некогда пыльная зияющая пустошь, теперь густо заполнена палатками, грузами, людьми и животными, словно покрыта многоцветным килимом. Палатки выровнены, как паломники на молитве, образуя длинные ряды для уличного движения и смыкаясь на углах, где не нужны проходы. Из круглых палаток появляются расслабленного вида мужчины, между прямоугольных палаток копошатся дети, грузы передвигаются на невидимых спинах. Бродячие торговцы предлагают шербет и табак, водоносы и продавцы фруктов ругаются из-за клиентов. Овец и коз гонят сквозь ряды коней, которые, фыркая, рыхлят копытами пыль, мимо дромадеров, переминающихся с ноги на ногу. Группа пожилых шейхов оккупирует последнее свободнее пространство для воинственного танца. Некоторые из них разряжают ружья в воздух или стреляют в землю, в опасной близости от проворных ног других танцоров, которые размахивают мечами или кидают в вышину длинные, украшенные страусиными перьями копья, нимало не заботясь, где те приземлятся. Заросли вьющихся растений колышутся, пока он стоит у окна, стараясь зарисовать сценку. Слуги ищут хозяев, хозяева ищут палатки. Воины пробивают путь в густой толпе для какой-то важной особы, подкрепляя ударами предостерегающие оклики. Женщины возмущаются, потому что толкают их носилки. Мечи сверкают под солнцем, звенят латунные колокольчики на палатках. С цитадели грохает пушечный выстрел. Ночью прибыл большой караван из Дамаска.