В дремоте шейх Абдулла думал о зеленом куполе. Проснувшись, он ощутил вокруг предотъездное настроение. А когда открыл глаза, то обнаружил Мохаммеда с его кармазиново-красным хамайлом в руках. Он пока не успел в него заглянуть. Почувствовав на себе взгляд, Мохаммед медленно оглянулся. Они смотрели друг на друга. Захваченный врасплох, Мохаммед попытался что-то, заикаясь, объяснить. Я не нашел свою священную книгу сегодня утром, для молитвы, и был не очень уверен в одной строке. Какая сура, мой юный друг, может, я помогу? Сура о взаимном обманывании. Шестьдесят четвертая. Почему ты считаешь суры? У нас в Индии так принято, мы любим числа, в конце концов, именно мы их придумали. Действительно. Какую строку ты не можешь вспомнить? В тот день, когда Он вас соберет для дня собрания, это — день взаимного обманывания, так она начинается. Ты хочешь знать продолжение? Нет, это я знаю, но в следующей строфе я не совсем уверен, ее я хотел прочитать, простите, что не спросил вашего разрешения, вы еще спали. И не нужно, Мохаммед, это делает тебе честь, что ты пожелал немедленно устранить свою незнание. Я скажу тебе ее, эту строку, которую ты не мог вспомнить. Лучше из уст друга, чем с листа, не правда ли? А те, которые не уверовали, и считали ложью Наши знамения, — это обитатели огня, вечно пребывающие в нем. И скверно это возвращение! Правильно, да возблагодарит вас Бог, как только мог я позабыть? Не печалься. Ты очень добросовестен. Подай-ка мой хамайл. Нам надо собирать вещи. Караван вскоре тронется в дорогу.

В месяц джумада аль-ахира года 1273

Да явит нам Бог свою милость и покровительство

Губернатор: Может, он шпионил на какую-то другую власть?

Шериф: Вы строите слишком много догадок.

Губернатор: Но почему его так мало чествуют в его родной стране? Почему он не поспешил домой сразу после хаджа, а, как вы знаете, провел еще месяцы в Каире?

Шериф: Кому же он мог служить?

Губернатор: Французам.

Шериф: Вы полагаете, британцы распространили слух, будто он христианин, чтобы отомстить ему?

Кади: Что, однако, может быть и правдой.

Шериф: Или ложью для разоблачения двойного агента.

Губернатор: Он провел в наших краях достаточно времени, чтобы разработать планы для ослабления наших позиций в Хиджазе.

Кади: Но какую же выгоду это может сулить французам?

Губернатор: Мне нужно вам объяснять? Мекканские шерифы — мастера переменчивых альянсов. Они настраивают друг против друга Каир и Стамбул, ищут союзников повсюду, даже в Йемене. Что помешает французам сплести интригу вместе с шерифом, чтобы натравить саудов на султана, а султана — на британцев? В конечном итоге шериф единолично будет править Меккой, да возвысит ее Бог, при поддержке своих новых друзей — французов.

Шериф: Неужели вы хотите обвинить меня в предательстве? Я этого не потерплю. Я заверяю, что моя преданность находится вне всякого сомнения.

Кади: Вам следует брать пример с вашего отца. Рассказывают, что это был гордый человек. Который не стал бы ни перед кем заискивать. Как и подобает управителю главных святынь.

Шериф: Он был героем, защитником веры. Я осознаю свою обязанность.

Губернатор: И какую же из тех многочисленных обязанностей, которые ваш род себе приписывает, вы имеете сейчас в виду? Обязанность политической практичности? Вы думаете, мы упустили из вида ваши тесные дружеские узы с французским консулом в Джидде? Возможно он втерся к вам в доверие и льстиво пообещал, что вам достанется в будущем важная политическая роль?

Шериф: Наша вежливость, вежливость нашего рода всегда была знаменита, воистину, она не обходила стороной никого, ни чужака, ни неверного. Мы к каждому относимся с почтением, как к брату. Что, очевидно, приводит к прискорбным недоразумениям.

Губернатор: Крайне прискорбным.

Шериф: И все-таки, о Бёртоне, зачем придумывать вокруг него столько тайн? Может, он был просто любопытен, подумайте, если человек годами живет в наших странах, путешествует, то и дело встречая хаджи, слыша про хадж, почему у него не может возникнуть стремления самому пережить это удивительное событие, самому увидеть священные места.

Кади: Великий Бог создал всех людей, и потому любого человека может потянуть в Мекку, да возвысит ее Бог.

Губернатор: Я сдаюсь. Вы, сыны Мекки, — приверженцы хороших вестей, которые сами и посылаете в свет.

Шериф: А вы, турки, готовы под каждым камнем видеть скорпиона.

Его спутниками овладевает беспокойство. Еще недавно они неподвижно сидели на спинах дромадеров, сплавившись с ними в терпении, а теперь вытягивают шеи к востоку, погоняют животных навстречу солнцу, встающему вдалеке над грядой знакомых холмов. Саад заговаривает с ним, сам, впервые. Его маленький сад, великолепные финики — пальцы охватывают плод — он сам подаст их шейху Абдулле, и это вкусней всего, что он когда-либо пробовал в жизни. Мысль о пальме посреди этого лавового моря кажется грубой ложью. Ничто не предвещает цветения ислама, которое вскоре раскинется перед их глазами. Ничто, кроме беспокойства спутников. По каравану пробежала дрожь, все поехали быстрее и заговорили громче. Несколько всадников беспечно поскакали вперед, не опасаясь нападений так близко от города. Легкий подъем по сухому руслу, затем — черные ступени в базальте, наверх к пролому. Это Шуаб эль-Хадж — его обогнал на крутом склоне Омар — сейчас вы увидите, шейх, к чему так давно стремились. Сейчас вы полюбите пустыню, а с ней — весь мир.

Путешественники остановились на перевале, спрыгнули с верблюдов. Он видит силуэты, которые падают на колени, слышит звонкие возгласы, над гребнем — знамя эйфории, в пурпуре и золоте. Он приближается. Перед ним — вытянутый каменный стол, богато накрытый садами и домами, со свежей зеленью и финиковыми пальмами. Слева возвышается серая скалистая глыба, словно принесенная мощной лавиной. Вокруг него — ликующие крики, они восхваляют Пророка, как не восхваляли никакого человека. Да будет он жить вечно, пока западный ветер мягко веет над холмами Ниджа и молния ярко сверкает в небесах Хиджаза. Его славят даже солнечные лучи, смягченные росой. Шейх Абдулла пристально вглядывается, не замечая ничего особенного, дома — просто дома и пальмы — просто пальмы, но он хочет разделить экстаз других. Не то, что видимо, волнует сердце, а символы, какие каждый узнает внутренними оком, перед ними — не невзрачный городок, маленький оазис в безлюдной пустоши, не аль-Медина, «город», нет — им открывается величие веры, исток, начало. И он тоже глядит вниз на Блистательный город, и его крики тоже гремят между скал, и хотя он не плачет, как кое-кто из паломников, но порывисто обнимает Саада, теряясь в руках этого великана, и бормочет искренние слова благодарности. Величайшее земное счастье, говорит Саад, величайшее земное счастье. Долгие минуты он стоит на перевале, один в едином, принятый в праздничное братство, которое возникло от одного только взгляда на Медину, и если бы кто-то спросил сейчас о его принадлежности, он от чистого сердца провозгласил бы исповедание веры. Без той оговорки, что спустя минуту возникла в его голове: Постой, ты же не один из них. Зачем же ты ликуешь? Конечно, я один из них. Ты должен наблюдать. Я хочу участвовать. Путники двинулись дальше, вниз по серпантину, и его глаза принялись продираться сквозь волшебство, они порхали по городу, расчленяя, и он все запоминал — топографию, стены, главные здания, прямоугольные ворота, Баб-Амбари, через которые они въедут в Медину, и когда он кратко прервал свое напряженное наблюдение, то понял, что воодушевление рассеялось.

Многие жители Медины вышли за ворота, чтобы встретить караван. Большинство путников спешились для приветствий, объятий, поцелуев. Никто не утаивает радости. Сейчас не время самообладания. Ожидавшие дома осыпают вернувшихся вопросами. Ответов пока не ждут. Они едут вместе, группой, которую разрывают на части. Хамида аль-Саммана с ними нет. Он поскакал вперед, чтобы в одиночестве насладиться встречей с женой и детьми, чтобы подготовить дом для гостя. Победа досталась ему, после долгого вечера обсуждений, с периодическими вспышками споров. Шейх Абдулла станет его гостем. Омар ссылался на благодарность, которую его отец, без сомнения, захочет оказать щедрому помощнику сына. Саад поддерживал его, добавляя, что если шейху понадобится второй дом, где он захочет уединиться, то скромное жилище Саада тоже к его услугам. Но Хамид отмел все притязания, объявив о своем полном и исключительном праве принимать шейха у себя, и не собирался никому его уступать. Проехав через Баб-Амбари, они двинулись вниз по широкой пыльной дороге. Омар и Саад по бокам шейха полагали, что тот жаждет узнать название каждого уголка Медины. Харат аль-Амбария в квартале Манакхах. Мост над ручьем аль-Сайх. Открытая площадь Барр аль-Манакха. Прямо — Баб аль-Мизри, египетские ворота, а направо, всего в нескольких шагах, дом Хамида аль-Саммана. Дромадеры согнули колени, путники стряхнули пыль, из дома вышел мужчина, элегантный господин, которого они едва узнали. Хамид подстригся, побрился, закрутил усы в две запятые, а бородку сплел в острый восклицательный знак. Его одежда состояла из множества слоев шелка и хлопка, а на голове красовался муслиновый тюрбан. Ноги облегали легкие кожаные туфли, а сверху — прочные шлепанцы, которые цветом и формой следовали новейшей стамбульской моде. Он весь преобразился. И мешочек с табаком, висевший у него на поясе, был не только украшен золотом, но и туго набит. Очевидно, Хамид аль-Самман, оборванный нищий в дороге, был в собственном доме гордым повелителем. Изменились и его манеры. Место громкой вульгарности заступила сдержанная любезность. Взяв гостя под руку, он провел его в комнату приема. Трубки были наполнены, диваны — разложены, на жаровне кипел кофе. Едва шейх Абдулла занял место и ему вручили кофе и трубку, как пожаловал с визитом первый друг семьи. Хамид был, очевидно, уважаемым человеком. Широкая река посетителей текла через его дом, и каждый наслаждался беседой с шейхом из Хиндустана. Разговоры укутали бы весь день, если бы шейх Абдулла не прибегнул к бестактности, настойчиво объявив о голоде и усталости, так что хозяин был вынужден распрощаться с посетителями, приготовить постель и затенить комнату. Наконец-то, подумал шейх Абдулла, мягкая кровать, наконец-то в одиночестве. Вскоре он услышал в отдалении женские восторженные крики. Быть может, его невежливое поведение даже было по душе хозяину, ибо теперь наступил час открыть сундуки и раздать подарки.