Когда караван-сарай утих, шейх Абдулла с кинжалом за поясом прокрался в комнату Али Агха. Никто ничего не заметит, да и вообще, он всегда может уйти. Только на один стаканчик, ради историй, которыми будет блистать албанец. Пришло время ему, наконец, неприкрыто повеселиться. При его появлении все было готово к кутежу: посреди комнаты перед одинокой кроватью стояли четыре восковые свечи. Рядом — суп, миска с холодным копченым мясом, несколько салатов и плошка с йогуртом. Блюда были расставлены вокруг двух бутылок, одна тонкая и высокая, другая — плоская и маленькая, как флакон. Для охлаждения обе бутылки были обернутыми мокрыми лоскутами. — Приветствую тебя, брат. Ты удивлен столу? Думал, албанец не знает, как надо пить? Садись рядом со мной. Он вынул кинжал и швырнул его в угол, шейх, прежде чем сесть, проделал то же самое. Али Агха взял в руку маленький стаканчик, внимательнейшим образом рассмотрел его, протер изнутри указательным пальцем и, наполнив до самого края жидкостью из высокой тонкой бутылки, протянул гостю с чуть заметным поклоном. Восхваляя хозяина, шейх Абдулла взял стаканчик. И опустошил его одним глотком. Затем поставил его на пол и повернул, демонстрируя, что все идет по чести. Церемония, рюмка за рюмкой, продолжилась. Глоток воды смягчал жар в глотке, иногда они съедали ложку какого-нибудь блюда. Албанский офицер начал свой пир в одиночку — давно покинув гавань, он уже летел на всех парусах, глотая рюмку за рюмкой, однако не терял ни контроля над собой, ни интереса к собственным героическим поэмам. — У нас в горах, когда два мужчины ссорятся, они оба вынимают оружие и прикладывают пистолеты к груди друг друга. Али Агха сделал драматическую паузу. — Так они и спорят, пока не договорятся, но если один нажмет на курок, его застрелит третий или четвертый. И башибузук вгляделся в лицо собутыльника, чтобы обнаружить на нем неподобающие следы ужаса или презрения. Но заметив насмешливое выражение, которое придал своему лицу шейх Абдулла, он с удовлетворением потянулся к флакону с духами, наполнил ими ладони и похлопал себя ароматом по щекам. Шейх Абдулла последовал его примеру. — Подожди, не надо больше историй! Он уже пресытился грубостями, ему мечталось о высоком колдовстве, хотелось поэзией укрыться от навязчивых жестокостей, от интенсивности благоухания, и он продекламировал стихотворение, и первые слова прогремели как пушечные выстрелы, дабы албанец забыл обо всем прочем:

Последние строки он проговорил так, словно объяснялся в любви. Какое стихотворение! Лицо Али Агха засияло. Какие же бывают стихи! Он стал целовать шейха в щеку, пока тот не обхватил руками лицо албанца и дружелюбно не отодвинул от себя. Они выпили еще по стаканчику и откинулись назад; держа в руках мундштуки, с наслаждением выдували толстые клубы дыма. Али Агха оглядел достигнутое и заявил, что вполне доволен протеканием их благопристойного греха. Но довольство скоро поникло, башибузук занервничал, требуя новых кульминаций. Поднявшись, он сжал ладони и воскликнул: Я знаю, брат! Мы должны сделать что-то великое. Что-то по-настоящему великое. — Да что может быть более великое, — спросил шейх безо всякого интереса. — Мы должны обратить нашего друга Хаджи Вали. Он пока не знает, что значит радость жизни. — Что за диковинная идея, — откликнулся шейх. — У тебя есть на примете более подходящая жертва? — Нет! — башибузук был непреклонен. — Это будет Хаджи Вали и никто иной. Да мы на счет «три» приучим его к пьянству. Он будет нас благодарить, когда ему станет так же хорошо, как нам. — Почему бы и нет, — мысль шейха Абдуллы еле держалась на ногах, с его-то фигурой, кто знает, может, он и сам уже, инкогнито, испытал неведомые радости, а может, только ждет приглашения. Нашего приглашения. Он встал на ноги и, переполнившись достоинства, объявил, что приведет Хаджи Вали.

Торговец уже собирался ко сну. Он удивился крепкому запаху, который источал его молодой друг, и обещанию сюрприза, о чем индийский врач говорил с воодушевлением ребенка. Нехотя последовал он в комнату Али Агха, где еще ни разу не был. Башибузук подскочил и, ухватив его за плечи, принудил сесть на подушку. Он взял стаканчик, наполнил его, и тут, к своему ужасу, Хаджи Вали осознал, что офицер протягивает ему алкоголь. Он с отвращением отверг стакан. Башибузук состроил обиженную гримасу, упорно повторяя приглашение. Хаджи Вали стойко отказывался. С презрительной миной Али Агха поднес стакан ко рту. Проглотив содержимое, он энергично облизал губу, заставил гостя затянуться кальяном и стал готовиться к новой атаке. Хаджи безуспешно протестовал, говоря, что всю жизнь избегал этого греха, обещал выпить с ними завтра, грозил полицией, цитировал Коран. Не успел он закончить подходящую суру, как Али Агха набрал полную грудь воздуха. Грех — это грех, завтра — это завтра, но то, что написано в Коране, я знаю сам, причем лучше всех. Он выбросил руки вперед, словно хотел осыпать присутствующих дарами. Коран, провозгласил он с самоуверенностью алима из университета Аль-Азар, несколько раз выносит приговор насчет вина. Трижды. Отсчитав три пальца, албанец высоко поднял руку. И все три раза говорится что-то другое. Как так? Первый раз: Бог предупреждает от чрезмерного пьянства. Спросим себя: когда это было? Это было прежде чем он поужинал. Второй раз: Бог поужинал, Бог… ну, он немножко накатил, ему теперь не так хорошо, потому он нам строго… советует, мол… пить нельзя. Такой зарок дает каждый, кому неприятно то, что у него внутри. Потом, в третий раз: Бог запрещает пьянство, полностью… как отрезал, и когда же это было, братья мои? На следующее утро, когда Бог проснулся в страшном похмелье. Ха! Так зачем следовать правилам с чужого похмелья, пока ты сам еще не выпил ни глоточка?

Прежде чем Али Агха, увлеченный собственной историей, успел проговорить заключительную фразу, Хаджи Вали вскочил на ноги и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на потери — он забыл кепи, домашние туфли, кальян. Башибузук не решился на преследование. Вместо этого он принялся орошать благовониями кепи, туфли, кальян, ругая торговца лошаком на всех доступных ему языках. Обратившись потом к своему почтенному гостю, он умолял его не бросать на ветер остатки ужина, и они отдали должное супу и копченому мясу, а потом, для пищеварения, заправили новый кальян. Воцарилось умиротворение, но башибузук его вновь саботировал. С нетвердым воодушевлением он заявил, что мечтает о прекрасных танцовщицах, о представлении, которое усладило бы его взор. В вакалахе подобное запрещено, сказал шейх Абдулла. Но кто, возмущенно заорал Али Агха, кто запретил это? Сам паша, ответил шейх, паша во всей его мудрости. Если дело обстоит так, как ты говоришь, торжественно произнес Али Агха, скручивая непослушные усы в иглы, тогда паше придется самому танцевать для нас. И он ринулся за дверь.

Застонав, шейх Абдулла поднялся. Вечер вышел из-под контроля. Это твой последний шанс, увещевал его затуманенный внутренний голос. Возвращайся в комнату, запри дверь и ложись спать. Но дьявол не мог своего упустить, поэтому шейх уговорил себя, что ему якобы надо быть опорой для смятенного башибузука, и он пошел за ним на галерею, стащил его с балюстрады и настойчиво, уговорами и крепко вцепившись в его замаранный красный фустан, просил вернуться в свою комнату. Но Али Агха слушался его не больше, чем слушался бы своей жены. Безрадостные советы только распаляли его ярость. Он молотил руками вокруг себя, как слепой кулачный боец, но попадал по воздуху, всегда только по воздуху, потом вдруг остановился и опустил голову, точно вслушиваясь и ожидая озарения. Шейх Абдулла отпустил его. Возможно, буря кончилась и он может побыстрей распрощаться. Но нет, башибузук обрушился на ближайшую дверь и вышиб ее плечом, вломившись в помещение, где свет полумесяца освещал спавших на полу двух пожилых женщин рядом с их мужьями. Кто знает, что представилось их глазам, когда они проснулись, однако испуганными они совершенно не выглядели, а, приподнявшись, стали защищаться таким градом отборнейших ругательств, которые впечатлили даже албанского офицера нерегулярных войск. Он произвел организованное отступление, устрашаясь языков рокочущих женщин, сошел, пошатываясь, по узкой лестнице и рухнул на задремавшего ночного стража, чей храп сменился визгом. Среди спавших, а теперь пробудившихся слуг во дворе был и помощник Али Агха, молодой крепкий албанец, который пытался спровадить хозяина обратно в его комнату и просил шейха помочь. Но башибузука было уже не успокоить, он дрался, плевался и вопил…. Эй, вы, собаки, я вас обесчестил!.. До тех пор, пока другие слуги не ухватили его крепко за руки и за ноги. Они понесли его по лестнице наверх и втащили в комнату, сопровождаемые встревоженными и любопытными взглядами всех обитателей караван-сарая, на которых обрушивалась брань пьяного албанца: Эй, египтяне! Собачий род! Я вас обесчестил, я обесчестил Александрию, Каир и Суэц! С этими словами, едва очутившись на своей кровати, он впал в глубокий сон. В суматохе кто-то опрокинул бутылку раки, и босоногим слугам пришлось, спотыкаясь, выбираться из мокрого зловония. Шейх Абдулла взял флакон с благовониями, щедро побрызгал на пол и кровать и передал его снаружи перед дверью слуге Али Агха. Чтобы замести следы, сказал он. Когда он шел к себе, то увидел на другом конце галереи Хаджи Вали с лампой в руке, который пристально смотрел на него. Вовсе не укоризненно, как он ожидал. Разочарованно, самыми печальными глазами в Каире.