На прощанье говорю ему:

— Вот что, Хасан, у нас есть претензии к чеченцам, которые много зла сделали казакам, но это там, на равнине, а здесь — ваши родовые земли, и мы против вас ничего не имеем. Только смотри, я предупреждаю, будет какая-то гадость с твоей стороны, или же ваши нападут на нас, и убьют кого-то, тогда не пощадим никого…

Он с пониманием кивает головой, и где-то в глубине его сознания эта информация накладывается на ту, что передавалась из поколения в поколение его предками, жившими рядом с терцами и гребенцами. Хасан понимает, что в таких ситуациях казаки искренни и в словах и в намерениях.

За время нашего стояния в ауле почти каждый день пожилые чеченки приносили нам, «оккупантам», парное молоко…

Я не могу с достоверностью сказать, почему за две недели пребывания второй роты в Беное на нас не было совершено ни одного серьёзного нападения. Позиции наши были очень ущербны, подкрасться из леса к кладбищу боевик мог, несмотря на растяжки, на бросок гранаты. Казаки, находящиеся посуточно попеременно на господствующей высоте, слышали по ночам как, не особо маскируясь, по известным им тропам боевики группами разной численности проходили от Сержень-Юрта к Ведено.

Один только раз, ещё в начале нашего пребывания в Беное, блокпост ночью обстреляли из-за реки, но и здесь я понимаю, почему это было сделано. На автоматную очередь боевика все наши «стволы» отстрелялись в ответ, а кто-то сидел над нами на одной из высот, и по вспышкам срисовывал, где располагаются наши огневые точки.

Когда мы после смерти сорвавшего «растяжку» Серёжки Николаева, по приказу командира роты покинули кладбище и обустроились остатками всех трёх взводов при въезде в аул, ночью во время дождя нашу огневую точку ПК всю ночь обстреливал снайпер. Он бил по вспышке огня, когда для профилактики наш боец простреливал прилегающий лес. Боевик произвёл около десяти выстрелов, но так и не достал пулемётчика — слишком длинным был козырёк из досок и бруса, в который все пули и воткнулись.

Но и здесь нам всё понятно — в горах полно «индейцев» — тех, кто формально не подчиняется ни Дудаеву, ни Басаеву, и воюет по своему усмотрению.

Так в чём же причина того, что противник не напал на нас в Беное?

Может быть, помог мой разговор с Хасаном, но, скорее всего, причина другая. Есть предположение о том, что Басаевым была дана команда своим боевикам не трогать ермоловцев. Он хорошо понимал, что дополнительные потери дадут терцам шанс развязать руки, будут являться стимулом для нового поступления казаков в части и подразделения для службы в Чечне.

Ведь давал же Басаев команду жителям Сержень-Юрта не продавать ермоловцам водку, дескать, и так у них «крыша» съехавшая…

Всё не однозначно на войне… Из чести и благородства тех, кто отдаёт жизнь за Россию, некоторые деятели пытались и пытаются сделать фарс, а ненависть и животные инстинкты, преобладающие у хлебнувших свободы, отодвигались иногда в сторону, пропуская вперёд уважение нашего мужества и силы.

На той войне не было понятий рыцарства, как это представлено у незабвенного Вальтера Скотта, но и там, в Чечне, иногда проявлялось взаимное понимание достойного противника, как это было в старину.

Утверждение моё не голословное, и говоря о сложном понятии «они» и «мы», хочется спросить, а кем были те, кто в 1997 году, через год после войны, бросили в пятигорскую следственную тюрьму с романтическим названием «Белый Лебедь» Сашу Бухтиярова, нашего замкомвзвода, получившего осколочное ранение в шею при штурме Старого Ачхоя, но оставшегося в строю?

Он был совершенно необоснованно обвинён в причастности к ОПГ — организованной преступной группировке, а для того, что бы Бухтияров быстрее «раскололся», его бросили в «хату» к боевикам. Он сидел в одной камере с семнадцатью чеченцами и ингушами, воевавшими против России, и, не стесняясь их, совершал молитвенное правило и читал Библию.

Все знали, что он воевал в батальоне имени генерала Ермолова, но никто ему это не поставил в упрёк. Боевики уважали его и за боевой путь, пройденный всеми нами, и за любовь к Богу, и за внутренний стержень. Уважение проявлялось и в том, что обращались к нему не по имени, и не по кличке — в камере Сашу звали «Михалычем»…

Те, кто бросили Бухтиярова к «участникам незаконных вооружённых формирований» вскоре поняли всю тщетность своих первоначальных замыслов и перевели Бухтиярова в другую «хату». Однокамерники по-хорошему попрощались с казаком, а боевик-ингуш подарил Михалычу на память новый спортивный костюм…

И здесь, в завершении данного повествования, хочется добавить ещё один штрих к теме «мы и они». А кто был для этого ингуша «своим» и «чужим» в тот момент, когда он — офицер дудаевской гвардии, попал на крутых виражах первой чеченской войны в «объятия» никому не подчиняющихся «индейцев», которые поставили его под «ствол» и отобрали машину?

Воистину, нет в жизни чёрного и белого, весь мир соткан из полутонов и оттенков, всё относительно и небесспорно…

Всё — кроме веры, совести, и чести…

Его Величество Случай, на первый взгляд, являет собой продукт произвольного стечения обстоятельств, да и задумываться об этом не всегда приходится, поскольку Случай очень часто бывает всего лишь эпизодом, к которому неприемлемы какие-либо формулы и закономерности.

Случай возникает из ничего и уходит в никуда, порой даже не оставляя в памяти серьёзной зазубрины. И только спустя время появляется возможность разглядеть всю масштабность случившегося когда-то давно события, сброшенного в былом на ту полку сознания, где невостребованным балластом пылится всякая мелочёвка. Тогда и приходит понимание того, что в жизни нет ничего незначительного, и во всём происходящем есть сокровенный и скрытый от нас до времени, а может и навсегда, смысл.

Эпизоды выстраиваются в стройную цепь, звенья которой взаимосвязаны великой и непостижимой нам волей, определяющей в кажущемся нам хаосе случайностей строгость закономерности.

Я не помнил о том происшествии, что случилось одной из дождливых ночей во время нашего стояния лагерем между Катыр-Юртом и Ачхой-Мартаном. Точнее сказать, для меня этот эпизод даже не был событием, достойным внимания, и спустя почти двенадцать лет я фотографически точно воспроизвёл в памяти только второстепенные элементы, запавшие в душу.

Бухтияров Саша, наш замкомвзвода Михалыч, давно уже перебравшийся на житьё в далёкий сибирский город, выбрался к нам на «юга», в Минеральные Воды, влекомый сюда необходимостью решения семейных вопросов. Он живёт у меня, и я рад этой встрече, потому что в ней оживают в воспоминаниях события давно прошедших лет, в очередной раз воскресают в сознании лица и действия умерших или погибших товарищей. Мы переживает снова всё то, что, казалось, осталось позади, и через это становимся моложе.

Скребётся память по душе, скребётся до дрожи в руках, но затормозить адреналиновый конвейер уже невозможно. Мы снова оживаем в измерении пространства прошедшего времени, потому что привязаны к нему, потому, что только в нём наша настоящая жизнь. И всё остальное в эти мгновения не просто ушло на второй план, оно перестало существовать, бесследно исчезнув за пределами нашего мира.

Меня всегда удивляла Сашкина житейская рассудительность, пропитанная простой и отточенной крутыми виражами судьбы философией. Работа, военное волонтёрство, искреннее участие в казачьем движении, снова война, ранение, через год — следственная тюрьма, срок и лагерь, спустя шесть с половиной лет освобождение в никуда, а он неизменно остаётся таким же мудрым Михалычем, каким мы знали его в прошлом. Он никогда не ропщет на жизнь, и даже время отсидки не вычёркивает из своей жизни:

— Бог меня как будто в монастырь отправил. Полное послушание, режим, отсутствие женщин и соблазнов…

Наверное, за эту философскую стойкость Господь и любит его. Сане уже за пятьдесят, у него молодая красивая жена, дочурке годик с хвостиком, есть дом, машина и работа. Что ещё нужно человеку для полного счастья?