«Ныряю» в подвальчик, достаю очередную бутылку вина. Разливаю по стаканам.

— Третий? — спрашивает Михалыч.

— Да…

Встаём из-за стола, читаю молитву:

— Упокой, Господи, души усопших раб Твоих, зде ныне нами поминаемых, праотцев, сродников, братьев, на поле брани убиенных, и всех, от века почивших, и прости им прегрешения вольныя и невольныя, и даруй им Царствие Небесное…

Пьём вино, вспоминаем о тех, кто погиб в ту войну, кто споткнулся о свою смерть позже, говорим о живых. Михалыч спрашивает меня о судьбах тех, с кем мы шли в девяносто шестом одной дорогой, и его интерес — не просто любопытство. Он, прокручивая мои слова, вновь возвращается в былое, сопереживая удачи и неудачи товарищей, да и я, рассказывая ему о людях сегодняшнего дня, заставляю память окунуться в прошлое.

— А как полковник-пограничник поживает? Помнишь такого? — не унимается Михалыч.

— Как же, помню… Только вот ни разу за это время мы не пересекались. Да и у ребят я о нём не спрашивал…

Полковник-отставник — дядька годов пятидесяти от роду, служил в нашей роте на непонятной нам должности. Точнее, в соответствии с его званием должности и быть в роте не могло, и служил он фактически простым бойцом. Держался особняком, был немного с «чудинкой», да мы особо и не допытывались, какая у него штатная должность, и что входит в его служебные обязанности. Командир роты — капитан Женя Богачёв, привлекал иногда полковника для решения организационных вопросов, дабы поддержать статус старшего офицера, но было это не часто, и все тяготы и лишения он нёс наравне с остальными бойцами. Нам было понятно, что легче рядовому бойцу встать на офицерскую должность, чем офицеру на солдатскую, поэтому особо не лезли в душу и не допытывались о том «что, как и почему».

— Ты помнишь, как он стрельбу открыл ночью? — спрашивает Михалыч.

Напрягаю извилины:

— Когда?

— Мы под Ачхой-Мартаном стояли, полковник был в секрете, а бойцы его вовремя не поменяли…

— Да, да, конечно помню, — отвечаю Сашке, и в памяти возникает совершенно осязаемая картинка из той ночи, до сегодняшнего дня мною не вспоминаемая.

От палаточного лагеря до оросительного канала было шагов тридцать, за ручейком была насыпь, по всей видимости, оставшаяся после работ по прокладке русла этого канала. Насыпь, кое-где поросшая густым кустарником, отделяла наш мир от пустоты пространства, лежавшего за пределами нашей маленькой Вселенной. Здесь то и были вырыты казаками норы, в которых и располагались ночные секреты, с интервалом в сорок-пятьдесят шагов друг от друга протянувшиеся по насыпи правее.

Перед нами спала унылая в серости пожухлой травы смерть — минное поле, окаймлённое раздолбанными лесополосами, запутанными густой сетью «растяжек». Вдалеке, в недосягаемой нереальности почти миража, находился Ачхой-Мартан — большое мирное село, нетронутое войной, куда (по неясной договорённости между кем и кем?) военнослужащим группировки вход был воспрещён. Впрочем, в эту ночь мы огней не видели. Шёл мелкий моросящий дождь, было уныло от прилипающей к подошвам грязи и от невозможности присесть на вырытую в окопчике земляную ступеньку.

Мы с товарищем несли дежурство вдвоём с двенадцати часов ночи. Всегда хорошо, когда рядом кто-то есть — до полуночи казаки заступали на службу по одному. В таком секрете маета! Не с кем даже словом перекинуться…

Что входило в наши функции, мы понимали с трудом. Не хотелось верить, что какая-то муха сможет проскочить в нашу сторону через совершенно непроходимое, как нам объясняли, минное поле. Левее нас были целые пролёты, которые «срочники», стоявшие за нашим батальоном, не охраняли, однако по привычке казаки «ломали» глаза в непросматриваемую чёрную дыру поля, и напрягали слух, который навряд ли мог помочь в условиях непрекращающегося шелеста дождя.

Смотрю на часы. Без десяти минут два. Шепчу напарнику:

— Пойду разбужу смену.

Мне в радость пройти и размяться, да и оставшееся время быстрее пройдёт.

Казаки, выползая из спальных мешков, глянув на часы, не торопятся. Не спеша обувшись и покурив, они, проверенно растягивая минуты, выдвигаются к каналу, и, скользя по размокшему склону, громким шёпотом матерятся. Бойцы знают своё дело, и менять нас будут ровно в два, ни минутой раньше.

Мой напарник слышит, как они неторопливо идут к насыпи, и решил взять над ними моральный реванш:

— Стой, три целых четыре сотых!

Звуки чавкающих в грязи шагов стихли. Люди ещё толком не проснулись, и просчитать цифру отзыва на пароль было для них неимоверно сложно. Очнувшись, огрызаются:

— Вы что там, поохренели?

Встречаем смену с нескрываемым злорадством:

— Давайте, давайте, просыпайтесь…

Через несколько минут для нас наступает мгновение блаженства — мы спускаемся в палатку. Она вкопана в землю, печка находится уровнем ниже, и к ней ведут две ступеньки, на которые можно удобно усесться.

В нашем жилище жарко. Ставим обувь поближе к раскалённому металлу, сбрасываем бушлаты.

Товарищ заползает в спальник и вскоре присоединяется к ночному «хору» спящих обитателей палатки — мастеров всевозможных звуков.

Открываю дверцу печки, подбрасываю поленья, и пламя, облизывая их, заплясало в своём тесном жилище, бликами заиграв на закопчённом чайнике. Разминаю папиросу, закуриваю. Мне просто хорошо…

Это и есть тот момент абсолютного и маленького по своему объёму и значимости счастья, в котором не хочется не только что-либо предпринимать, но даже думать, что бы не нарушить тонкую прозрачную пелену, отделяющую блаженство наступившего покоя от всего остального мира. Нирвана…

Плохое забывается быстро, и двухчасовое стояние на дожде — это уже не более чем тень, нереальная фантазия, идущая в разрез с наступившим моментом.

Выбрасываю окурок, закрываю дверцу печки, но перейти в горизонтальное состояние мне не удаётся.

— Стой! — послышался в ночи крик. Вслед за ним раздался одиночный выстрел, спустя мгновение ещё один.

Хватаю автомат и, втискивая ноги в сапоги, выбегаю из палатки. Рядом засуетились ещё какие-то казаки.

— Что случилось?

Разобрались в ситуации быстро. В одной из «нор» с десяти часов вечера в одиночестве нёс службу полковник. Бойцы — его сменщики — проспали, и в полночь в секрет не заступили. Ну а старый служака, поскольку он был человеком строгих правил, пост не мог оставить, и поэтому, проклиная смену, вымокший до нитки, лелеял в душе мысль о расплате с нерадивыми бойцами.

Казаки очнулись от «богатырского» сна в начале третьего, и, выползая из тепла палатки в сырость, будто пленные румыны на этапе, с неохотой поплелись к ручейку. Полковник, в сердцах стрельнув поверх голов, моментально привёл их в чувство…

Не смотря на прошедшие с той ночи годы, я смог в подробностях вспомнить трагикомичное событие, связанное с полковником, но, как оказалось, масштабы этого эпизода оценить тогда в действительности никто не мог. Мы просто не могли знать всего…

Выпиваем с Михалычем ещё по стакану вина, закусываем.

— Ты помнишь, как через несколько минут после того, как полковник начал стрелять, вдалеке сработали две «растяжки»? — спрашивает он меня.

— Что-то такое было…

Я не мог тогда придать этому должного значения. Частенько бывало, что в разных краях пространства между Катыр-Юртом и Ачхой-Мартаном, в расположении как нашего батальона, так и других подразделений, постреливали или же из стрелкового оружия, или же из подствольников, то ли от скуки, то ли для острастки. Тем более что, услышав выстрелы, сделанные полковником, кто-то из соседей мог их просто поддержать.

На следующий день были разные версии, в том числе обсуждалась и возможность взрыва «растяжек». Кто-то сказал, что это могли быть и выстрелы из подствольника, но по большому счёту, мусолить невнятную тему очень скоро стало неинтересно, и она практически сразу забылась.

Почему Михалыч спустя столько времени вытянул эту «пустышку» на свет Божий?

Ну да, забавный эпизод, иллюстрация того, как «срывает крышу» на службе…