— Так это и есть наше секретное оружие, с которым мы начнем новое успешное контрнаступление на иванов!

Никто шутника открыто не поддержал, хотя в душе его иронию разделяли многие.

Возле Борисова в лесу поезд обстреляли из пулемета. Несмотря на то что соблюдалась светомаскировка, пулеметчик отстрелялся очень точно. Должно быть, пулемет был заранее пристрелян «на колышек». Очередь прошла точно по верхней части окон трех вагонов. Особенно досталось тем, кто лежал на верхних полках.

На ближайшей станции на перрон сложили в ряд, как делали это всегда после боя на передовой, тела троих убитых. Раненым сделали противостолбнячные уколы, впрыснули морфий. Перевязывал их опытный врач, ехавший в офицерском вагоне. Раненых решили везти до Орши. Там находился ближайший армейский госпиталь, куда и следовал доктор, увешанный фронтовыми наградами.

А Лейл Андерсен все пела и пела простую песенку, очень созвучную душе солдата Восточного фронта. Она пела даже тогда, когда слева по движению поезда в их вагоне зазвенели стекла и пули защелкали по обивке, по висевшему на крючках оружию и каскам. Лежавшие на полках, как птицы, перепуганные хищником, сыпанули вниз, на пол. Те, кому суждено было лечь в ряд на холодном перроне ближайшей станции, так и остались на своих удобных полках. Разве думали они, закаленные солдаты Восточного фронта, что смерть за фюрера и Великую Германию застанет их не в окопах, среди верных товарищей, а здесь, в русском вагоне, во сне.

Когда рассвело и с окон сдернули светомаскировку и слегка приоткрыли солдатские одеяла, которыми наспех заделали зиявшие пустотой и продувавшие холодным русским ветром проемы, сосед Балька, двадцатипятилетний силезец по имени Франц, обнаружил в спинке сиденья одну из пуль, прилетевших к ним ночью. Он вытащил из ножен кинжальный штык, который всегда висел на ремне, и принялся выковыривать из расщепленной деревянной рейки глубоко засевшую пулю.

— Зачем она тебе, парень? — глядя на его упорство, говорили ему те, кто постарше.

Но другие, кто помоложе и на фронт возвращались после первого ранения или первого отпуска, кинулись помогать Францу. Кончиком второго штыка они разжали треснувшую пополам дубовую рейку, и пуля упала на пол. Сразу несколько рук кинулись ее ловить, как загнанного мышонка.

— Ну и дела! — первым преодолел изумление все тот же Франц. — Родной калибр! Семь девяносто два!

— А ну-ка, дай посмотреть, — отозвался пожилой унтер-офицер с нашивкой «Вестфальский гренадер»[13] на рукаве и «мороженым мясом»[14] на груди рядом с Железным крестом второго класса.

Ветеран подбросил на ладони пулю, внимательно осмотрел рубчатый поясок и слегка деформированное рыльце и тоном эксперта произнес:

— Да, француз, ты прав, это наше дерьмо. Вот оно и вернулось к нам. — Последнюю фразу ветеран произнес уже другим тоном, так что в вагоне некоторое время стояла тишина. Только колеса постукивали на стыках рельсов.

Обстрелом их состава в лесу под Борисовом дорожные неприятности на пути к фронту не закончились. Недалеко от Орши вагоны вдруг встряхнуло с такой силой, что на этот раз попадали на пол даже сидевшие внизу.

— Что за черт! Все живы?

— Раненых нет?

— Нет!

— Иваны совсем обнаглели!

— Они теперь не дадут нам покоя, пока мы не уберемся с их полей!

— Кто это сказал? Повторите!

— Какая разница, кто сказал. Количество русских танков от этого не уменьшится. — Это сказал ветеран с нашивкой «Вестфальский гренадер». — А ну-ка, живо поднимайте свои откормленные задницы, взять винтовки и марш из вагона!

Вестфалец посмотрел на Балька, нюхавшего затоптанный пол рядом с его ботинками и подал ему винтовку, оставшуюся после того, как под Борисовом с верхней полки сняли коренастого крепыша баварца с пробитым затылком.

— За мной, парень! И советую тебе там, в лесу, держать ухо востро!

— Вот мы и в России.

— Будь она трижды проклята!

— У иванов так думать о нас причин еще больше.

— Да, это так.

— И какого черта мы сюда сунулись? У нас с иванами был договор о ненападении!

— Приятель! Ты как с луны свалился! Освободительный поход! Против большевиков!

— Так они тут все большевики. Большевики и «гориллы».

— А заодно мы освобождаем их и от всего остального. От жилья, от имущества, от урожая. Иногда — от жизни.

— Прекратить треп!

Вестфалец как в воду глядел. Гауптман, командовавший составом, размахивал протезом левой руки и отбирал группу для прочесывания леса на участке до ближайшего перегона.

— Давайте ваших людей! — скомандовал гауптман унтер-офицеру. — Стройте их вон там. Я сейчас отдал распоряжение ремонтникам и займусь вами. Действуйте, унтер-офицер! Разрешаю брать с собой всех, у кого есть оружие, кроме находящихся в оцеплении.

— Как нам действовать, герр гауптман? — поднял руку вестфалец, который с этой минуты становился полновластным командиром их группы. — Прошу поставить нам задачу.

— Задача очень простая. Двигаться цепью параллельно железнодорожному пути. Прочесывать лес на глубину ста метров. Действовать по обстоятельствам. Помните, мы уже на фронте.

— Разве фронт уже отступил сюда? — спросил кто-то из шеренги. Ему никто не ответил. Даже гауптман сделал вид, что не слышал возгласа солдата.

Через несколько минут они развернулись в цепь и двинулись по обеим сторонам железнодорожного пути в сторону Орши.

— Мы куда двигаемся? На восток?

— Да, на восток.

— О, мы снова наступаем! Завтра об этом сообщат по радио в «Час нации».

— Заткнись!

В голосе говорившего чувствовалась ирония. Кажется, это был тот же самый, который в Минске рассуждал по поводу секретного оружия Гитлера.

Бальк шел рядом с вестфальцем. По другую сторону, соблюдая дистанцию десять шагов, осторожно крался среди деревьев силезец Франц. Карабин системы Маузера K98k был значительно легче МГ-42. Но, будь у него сейчас в руках его надежный Schpandeu, он чувствовал бы себя куда увереннее. «Гориллы»[15] очень коварны, могут выстрелить из-за любого дерева, из любого оврага, и исчезнут, как будто их здесь и не было. Вот такое «наступление».

Их отправили на прочесывание леса. Собачья работа. Лучше услышать команду взводного фельдфебеля: «На выход!», а потом бежать вперед под русскими пулями, чем выполнять здесь, в тылу, роль ищейки в операции с неясными целями.

Бальк вдруг вспомнил Анну, ее нежные руки. Нет, она уступила ему не потому, что он солдат армии, оккупировавшей ее родину. В глазах девушки Бальк видел то, что всегда мечтал увидеть — любовь большую, чем материнская. Пока идет война, он вряд ли снова попадет в тот город. Надо ждать конца. В том, что победит Германия, что фюрер приведет немецкий народ к победе, Бальк не сомневался. Хотя настроение матери, некоторые реплики старика Гальса и откровения хозяина соседней фермы Келлера, больше года воевавшего в 17-й армии на юге, в Крыму и в предгорьях Кавказа, его настораживали. Келлер едва не потерял под Севастополем ногу. Теперь сильно хромал. Ругал генералов и «коричневых» за то, что они втянули Гитлера в войну с русскими. «Иваны нам не по зубам! А все наши союзники — дерьмо! Итальяшки, румыны. Одни разве что венгры будут верны до конца. Остальные разбегутся, как только запахнет жареным. Чтобы воевать с англичанами и американцами, в союзники надо было брать русских! Только они могли стать настоящими союзниками! Вот тогда бы мы задали трепку и англичанам, и америкашкам! Но после того, что мы там натворили…» Келлер воевал вместе с Норбертом Тепельманом. Норберт был в отпуске полгода назад. Заезжал на денек и в Баденвейлер. Теперь о нем ничего не слыхать. Писем давно не присылал. В Крыму, по слухам, тоже русские перешли в наступление и давили по всем направлениям.

Гальс, старина Гальс, побывавший в русском плену во время Первой мировой, говорил не так резко и категорично, но все же примерно то же самое. Фермой он управлял превосходно. Конечно, не без помощи русских. Девушки успевали делать все: кормили коров и свиней, чистили скотные помещения и загоны, убирались по дому. Мать привязалась к одной из них, которую Бальк увидел в первый же день. Русскую звали Александрой. Девушка неплохо говорила по-немецки. Когда в ее руки попадались газеты, она старалась прочитать их, прежде чем сунуть в печь. Однажды он дал ей почитать книгу — Гете, берлинское издание начала века. Через несколько дней она вернула ее. И между ними состоялся разговор, из которого Бальк вынес, что Александра не просто осилила смысл прочитанного. Некоторые строки она запомнила наизусть. И сравнила Гете со своим соотечественником, с Пушкиным. Прочитала по памяти одно из стихотворений Пушкина. По-русски оно звучало прекрасно. Кое-какие фразы и слова она ему растолковала. Смысл их восхитил Балька. Ничего подобного в германской поэзии он никогда не встречал. Он и раньше знал, что у русских величайшая в мире культура. Музыка, литература. Чайковский, Рахманинов, Лев Толстой, Достоевский… И об этой культуре напомнила ему тихая девочка-подросток из России.